Политология. Курс лекций

§ 1. Начало XXI в.: в поисках оптимальной модели адаптации политических систем

За сравнительно короткий отрезок времени, прошедший с момента выхода в свет первого издания данной работы, выражение «адаптация политической системы» уже достаточно прочно вошло в лексикон отечественных политологов. Это не означает, однако, что мы полностью постигли все тонкости этого чрезвычайно сложного, многомерного процесса, выявили его закономерности. По мере изучения данного явления перед исследователями встают все новые и новые проблемы. Об одной из них, а именно о соотношении правовых, политических и социальных моментов в ходе адаптации политической системы и пойдет речь в этой лекции. Свою концепцию мы будем строить, опираясь на успешный опыт адаптации политической системы США в годы «нового курса», на серьезную попытку подобного рода, предпринятую в годы «прогрессивной эры», а также на тот интереснейший материал, который дает социально-политическая история России в XX в. и ее сегодняшняя действительность.

Прежде всего хотелось бы пояснить, почему из всех многочисленных вопросов, встающих при изучении механизма адаптации политической системы, мы выбрали именно проблему соотношения правовых, политических и социальных начал в интересующем нас явлении. Да потому, что к этому нас активно подталкивают драматические реалии нашей сегодняшней действительности. Справедливости ради надо сказать, что над этими сюжетами ученые и политики-практики начали задумываться еще в начале прошлого века, когда человеческая цивилизация (по крайней мере западная и евразийская) вышла на один из самых крутых поворотов в своей истории. Дж. Гобсон, Ч. Мерриам, Р. Гильфердинг на Западе, В.И. Ленин, Н.И. Бухарин, П.Н. Милюков, Н.Д. Кондратьев в России — вот лишь некоторые, достаточно известные имена тех, кто в своих трудах так или иначе затрагивал эти вопросы. При всех весьма серьезных различиях для большинства исследователей и политиков того периода была характерна убежденность в том, что кардинальные сдвиги в экономике напрямую диктуют и предопределяют ход, характер и темпы изменений в организации общества, в том числе и в политической сфере. Это был своего рода экономический детерминизм применительно к политологическим и социологическим сюжетам.

Безусловно, любая сколько-нибудь серьезная перестройка экономического организма общества оказывает заметно воздействие на всю совокупность политических отношений. Можно наметить несколько каналов такого влияния. Сдвиги в экономике, как правило, влекут за собой изменение социальной структуры, появление новых групп со своими специфическими интересами, а это ведет к созданию новых общественно-политических объединений, корректировке программно-целевых установок старых партий и движений. В итоге обновляется политическая картина данного общества. Новые социально-политические проблемы, порожденные трансформацией экономики, ставят перед государственными институтами целый комплекс подчас совершенно неожиданных вопросов. Естественно, в их функционировании, а иногда и в структуре происходят определенные подвижки, ибо они вынуждены реагировать на давление социума. Наконец, изменения в экономической сфере, особенно в век бурного научно-технического прогресса, влияют и на политические технологии, а это не может не сказаться самым серьезным образом на работе политического механизма. Вот лишь некоторые каналы, по которым осуществляется «давление» экономики на политическую систему.

Весь вопрос в степени детерминированности этого давления. В трудах ученых, анализировавших эту проблематику в начале прошлого века, масштабы этого взаимодействия, как сегодня очевидно, явно преувеличивались, а характер упрощался.

Пожалуй, одной из первых стран, где в полной мере проявились многообразие, многомерность, многофакторность и зигзагообразность процесса адаптации политической системы, стали Соединенные Штаты Америки. Именно там в годы «прогрессивной эры» была предпринята крупномасштабная попытка осуществить перестройку всей политической системы с тем, чтобы позволить ей более уверенно отвечать на непростые вызовы новой эпохи. Эти бурные события были вызваны к жизни теми огромными качественными изменениями, которые произошли в Америке в последней трети XIX в. Правда, в политической сфере они сказались далеко не сразу. Если в экономике становилось все очевиднее, что США превращаются в страну классического монополистического капитализма (и с этим мало кто спорил), то о перестройке политической системы в это время говорили лишь наиболее радикальные круги. Американский истеблишмент отнюдь не жаждал перемен. Его вполне устраивал существующий порядок вещей, а господствовавшая в то время социал-дарвинистская идеология освящала своим авторитетом сложившийся статус-кво.

Однако огромные подвижки в экономике неуклонно разрушали привычный уклад жизни, ее ценности, которыми руководствовались многие поколения американцев. Почему на глазах исчезает «американская мечта»? Что надо сделать, чтобы предотвратить гибель традиционного общества? Эти вопросы будоражили умы американцев, вносили мощный заряд социальной напряженности в жизнь общества. Именно в этом бурлящем социальном котле зарождались те импульсы, которые через какое-то время вынесли на повестку дня вопрос о модернизации политической системы, ее приспособления к менявшемуся социуму. Иными словами, проблема перестройки, усовершенствования составных компонентов надстройки общества переходила уже в политическую плоскость, становясь предметом острейшей межпартийной борьбы.

Поскольку основные элементы партийно-политической системы прочно контролировались противниками модернизации, для радикальных кругов американского общества оставалась единственная возможность — создать инструмент для оказания внесистемного давления на государственные структуры. По всей видимости, такой сценарий начала перестройки партийно-политической системы, иногда перераставший в революционный взрыв, разрушавший всю прежнюю модель государственного устройства, был характерен для ранних попыток модернизации политических систем. Это и неудивительно. У правящих кругов еще не было в распоряжении эффективного идеологического и политико-правового инструментария, с помощью которого можно было без особого риска осуществить интеграцию как целей, так и самих участников движения протеста в лоно политической системы и на этой основе добиваться ее адаптации к меняющемуся социуму. Без этого любое требование перемен вызывало резкое отторжение у правящей элиты, которая видела в этом покушение на свои господствующие позиции.

«Прогрессивная эра» (1900–1916 гг.) как раз и интересна тем, что стала одним из первых примеров нового подхода к вопросам адаптации политической системы. В правящей элите США на рубеже веков сложилась довольно влиятельная группировка, которая сознательно встала на путь реформирования политической системы своей страны. Теоретические подходы этой группировки разрабатывали такие крупные ученые, как Г. Кроули, У. Уэйл, Ч. Ван-Хайз, Л. Брендайс и др.

Ведущими политическими лидерами этих кругов стали Т. Рузвельт и В. Вильсон. Если суммировать их действия, направленные на адаптацию политической системы США к изменившимся условиям, то прежде всего следует сказать о двух обстоятельствах.

Во-первых, «прогрессисты» отказались от прежней тактики правящих кругов, нацеленной на лобовую конфронтацию с любыми проявлениями социального протеста. Наоборот, на вооружение были взяты совершенно иные методы борьбы — перехват наиболее популярных идей и лозунгов, их интерпретация, позволяющая выхолостить из них излишне радикальный дух, а затем активное использование для интеграции в рамки политической системы рядовых участников движения протеста. Во-вторых, такая тактика требовала от правящих кругов готовности идти на определенные уступки и перемены в политической жизни.

И действительно, в годы «прогрессивной эры» был проведен ряд реформ политических механизмов США, позволивших в значительной мере адаптировать его к новой ситуации[483]. Наиболее существенную роль в этом процессе сыграла исполнительная власть. Важнейшим результатом ее деятельности в эти годы, на наш взгляд, следует признать постепенное внедрение в политическую практику концепции «позитивного государства», совершенно по-иному, чем прежде, трактовавшую роль и место этого института в жизни общества. В соответствии с новым взглядом на задачи государства оно стало искать пути упорядочения и регулирования трудовых отношений, укрепления своих позиций в сфере валютно-финансовых операций, определенной регламентации деятельности трестов и устранения наиболее одиозных форм социальной несправедливости. Исполнительная власть все явственнее стремилась к тому, чтобы играть роль верховного арбитра в жизни плюралистического общества.

Новые идеи требовали правового обрамления — только тогда они могли заработать. И вот здесь процесс адаптации натолкнулся на серьезные препятствия. У сторонников реформ хватило сил для того, чтобы разработать соответствующее законодательство и даже провести его через легислатуры штатов и конгресс, но явно недоставало для того, чтобы добиться на федеральном уровне признания их соответствующими конституционному праву.

Без правового закрепления нововведений не может быть и речи о консолидации обновленной модели политической системы, а пока не достигнуто данное состояние, вряд ли есть основания рассчитывать на ее эффективное функционирование. Но именно в правовой сфере сторонникам модернизации как раз и не удалось тогда сколько-нибудь существенно потеснить последователей «правового фундаментализма». «Лучше терпеть зло, нежели прибегать к разрушительным нововведениям, которые могут оказаться хуже этого зла»[484], — эти слова, кумира консерваторов У. Тафта стали своеобразным девизом всех противников перемен. Им казалось, что, тормозя эрозию традиционной модели «американской системы», препятствуя введению в нее новых элементов и модификации функций старых институтов, Верховный суд укрепляет ее устои. Консервация отживших свой век политических форм внешне выглядела как стабилизация. По сути же она оборачивалась стагнацией, в ходе которой в организме общества нарастала раковая опухоль социальных противоречий. Конфликт «прогрессистов» с судебной властью, поставивший под сомнение все реформы, ярко продемонстрировал всю значимость правового компонента в процессе адаптации политической системы.

Таким образом, судьба данной перестройки партийно-политической системы США в итоге оказалась обусловленной сочетанием социальных, политических и правовых факторов. Их переплетение, взаимодействие формировало ту сложную результирующую, которая определяла динамику изменений в политическом организме США, темпы приспособления основных его институтов к новым условиям и в конечном счете степень эффективности их адаптации. Последняя проблема вызвала и продолжает вызывать нескончаемые споры в научной среде. Это не случайно, ибо итоги «прогрессивной эры» действительно весьма противоречивы. С одной стороны, очевидно, что в политической системе США произошли определенные изменения. Начавшееся усвоение азов теории «позитивного государства» меняло всю схему функционирования политической системы. На законодательном уровне многие идеи прогрессистов были воплощены в жизнь, что позволило несколько стабилизировать социально-политическую ситуацию, перекрыв каналы для расширения влияния и дальнейшей радикализации движения протеста. А ведь это одна из ключевых задач процесса адаптации.

Другое дело — насколько устойчивы в долгосрочном плане были эти изменения. Нестыковка социально-политических и правовых моментов в ходе адаптации политической системы привела к тому, что прочность усвоения новых идей, надежность их закрепления в политической практике оказались не столь значительными, чтобы предотвратить ревизию достижений реформаторов. Особенности политико-правовой системы США, заключавшиеся в том, что еще на самой ранней стадии американской истории, когда только-только вырабатывался модус взаимоотношений властей в механизме «сдержек и противовесов», Верховный суд присвоил себе право интерпретации любого законодательства и определения его конституционности, открывали массу лазеек для пересмотра итогов «прогрессивной эры». Как отмечает известный американский политолог У.Д. Бернхэм, судебные власти «по существу, полностью оградили элиту общества от атак со стороны жертв процесса индустриализации»[485]. И все-таки, несмотря на незавершенность и непрочность реформ, проведенных в тот период, опыт адаптации политической системы США к изменившимся условиям можно назвать позитивным. Даже частное изменение тех принципов, на которых строились политика правящих кругов и функционирование основных государственных структур, позволило Соединенным Штатам избежать жестоких социально-политических катаклизмов, потрясших многие европейские страны. Революционная волна погребла не один политический режим, радикально видоизменила карту мира и грозила вообще похоронить старый мир. Не случайно в эти годы как никогда интенсивно дебатировался вопрос о «закате западной цивилизации»[486].

Насколько основательны были эти опасения? Ответ на этот кардинальный вопрос во многом дает сопоставление уже упоминавшегося опыта перестройки партийно-политической системы США в годы «прогрессивной эры» и событий, сопровождавших крах «старого порядка» в России в 1917 г. Бурное индустриальное развитие России стремительно размывало прежний уклад жизни, перекраивало социальную структуру общества. Все это во многом напоминало ситуацию, сложившуюся в начале XX в. в США, но были и весьма существенные различия. Оставался нерешенным острейший аграрный вопрос. Однако правящая элита категорически отказывалась даже ставить эту проблему, разжигая тем самым костер социального конфликта. Упорное игнорирование политической верхушкой новых и старых, унаследованных от прошлой эпохи, экономических проблем с каждым днем уменьшало шансы на нахождение легитимных развязок накопившихся противоречий. Все это усилило поляризацию общества, увеличило привлекательность радикальных рецептов выхода из кризиса.

Если в Соединенных Штатах в правящей элите оформилась влиятельная реформистская группировка, стремившаяся всеми силами ввести социальный конфликт в русло легитимной политической борьбы, то в России верхи общества предпочитали силовое решение конфликтных вопросов. Именно на это были нацелены все политические институты империи. Жесткая, закрытая политическая система, традиционная для нашей страны, плохо контактировала с новыми социально-политическими силами, вышедшими на арену общественно-политической жизни. Если в Соединенных Штатах адаптация политической системы проходила в результате сложного взаимодействия движений протеста и реформистки настроенной части политической элиты, то в России в рамках существовавшей политической системы о таком развитии событий не могло быть и речи. Вся политическая традиция была нацелена на подавление оппонента, диалог с ним воспринимался не как мудрость, а как слабость[487].

Экономический кризис, вкупе с неудачами в войне с Японией, продемонстрировал, что у власти России нет рецептов решения ключевых проблем, нет видения перспектив развития общества. Любые альтернативные варианты с порога отвергались правящей верхушкой. Апогеем этой близорукой политики стали события 9 января 1905 г., когда власти своими действиями перекрыли все возможности для диалога с подданными, а следовательно, уничтожили всякие шансы на реформирование общества, на постепенную адаптацию его политических институтов к требованиям новой эпохи. Поскольку легитимного выхода противоречия не получили, произошел революционный взрыв. Конфликт достиг наивысшего накала осенью 1905 г. Именно тогда правительство под мощнейшим прессом обстоятельств, наконец отказавшись от силовых мер, решилось на политический маневр. Были предприняты очень скромные и осторожные попытки реформы политической системы Российской империи, ее частичного приспособления к сложившейся ситуации. Несколько позднее начались столыпинские реформы в сфере социально-экономических отношений.

Если раньше в отечественной литературе явно принижалось значение этих событий, то сегодня модно максимально завышать их историческое значение, преувеличивая эффективность столыпинских реформ. Бесспорно, сам факт их начала свидетельствовал о больших изменениях в обществе. Бурные революционные события за короткий срок существенно видоизменили его лицо. Однако правящая верхушка далеко не адекватно оценивала эти изменения. Более того, в ее рядах действительные сторонники реформ находились в подавляющем меньшинстве. Для большей же части политической элиты Российской империи все эти новации представлялись чисто временной, конъюнктурной мерой. Да и от силового варианта решения конфликтных проблем они не собирались отказываться. Российская аристократия не оставляла надежд на тотальную реставрацию «старого порядка». Ясно, что в такой ситуации говорить об эффективной адаптации политической системы не приходится. По существу, вплоть до 1917 г. правительству так и не удалось перевести социальный конфликт в плоскость легитимной политической борьбы, а оппозиции закрепить на правовом уровне свои хотя бы наиболее умеренные социально-экономические и политические предложения. Это постоянно подпитывало социальную базу радикальных сил, утверждавших, что в России эволюционный вариант развития общества не имеет будущего. Только радикальная, революционная ломка всех существующих социально-политических институтов может открыть дорогу для общественного прогресса — утверждали лидеры радикальной оппозиции.

Нежелание и неумение правящей верхушки царской России находить конструктивные ответы на вызовы времени перекрывали все каналы, все возможности для адаптации политической системы к новым условиям, к новой расстановке социально-политических сил, к новым запросам общественного развития. Это и предопределило судьбу империи. Победа Октябрьской революции в России поставила массу сложных проблем и перед политиками-практиками, и перед теоретиками-государствоведами. С одной стороны, революция устранила все препятствия на пути социально-экономического развития страны. Правда, за это пришлось заплатить весьма дорогую цену. Однако в то время вопрос о цене успеха мало кого волновал, тем более, что новое государство уверенно брало все новые рубежи и всего за три десятилетия Россия, ставшая называться Советским Союзом, не только вернула себе статус великой державы, но и превратилась в сверхдержаву, во многом определявшую динамику развития всего мирового сообщества.

С другой стороны, по мере оформления принципиально иной модели политической системы стали возникать и накапливаться новые вопросы, которые ждали своего решения. Иными словами, временно снятая революцией проблема адаптации политической системы спустя некоторое время встала, но уже в иной плоскости. Сложившаяся в СССР жесткая «закрытая» или «тоталитарная» модель политической системы развивалась и функционировала по своим, особым законам, и те варианты адаптации, которые уже были хотя бы частично апробированы в США и Великобритании, здесь явно не могли сработать, а выработать свои подходы догматизированное советское обществоведение так и не сумело. Правда, этот факт стал очевидным спустя почти 70 лет после революции, а в первые 10–15 лет во всем мире шла ожесточенная полемика о том, какая модель политической системы — закрытая «тоталитарная» или открытая «демократическая», имеет лучшие перспективы.

§ 2. «Новый курс» Ф. Рузвельта как пример адаптации политической системы

Значительную лепту в этот спор внесли Соединенные Штаты, которые в 30-е годы, под руководством Ф.Д. Рузвельта, осуществили один из самых удачных экспериментов по модернизации американского общества в целом и адаптации его политической системы к новым условиям. Эта проблема встала во весь рост в связи с великим экономическим кризисом 1929–1933 гг., до основания потрясшим все здание американского капитализма. Известный американский политолог У.Д. Бэрнхэм отмечал: «Кризис был равнозначен полному краху нашей экономики и породил такую нужду и страдания, которые большинству современных американцев просто трудно представить»[488]. Кризис продемонстрировал, что «система свободного предпринимательства» не просто дала серьезный сбой, но исчерпала свои возможности как саморегулируемого, самонастраиваемого организма. Это уже выходило за рамки чисто экономических проблем. По существу, на рубеже 20—30-х годов обанкротилась вся прежняя политическая философия, исходившая из презумпции невмешательства государства в сферу социально-экономических отношений. Только форсированное вторжение федерального правительства в эту область могло выправить положение и стабилизировать ситуацию. Как уже отмечалось, в годы «прогрессивной эры» в этом направлении был сделан определенный шаг, но надежно закрепить наметившиеся изменения в характере функционирования политической системы не удалось. Процесс ее адаптации остался явно незавершенным, и это сказывалось на эффективности всех политических институтов, на их способности чутко реагировать на все нараставший ком проблем, порожденных новым витком развития буржуазного общества. С началом кризиса неспособность политической системы уверенно решать стоявшие перед ней задачи проявилась достаточно отчетливо.

Кризис 1929–1933 гг., бурные события в Европе продемонстрировал американским реформаторам, что развал экономики и эффективное функционирование демократических политических институтов — вещи несовместимые, а вне этих реалий они не мыслили себе существования и развития страны. Иными словами, кризис привел к тому, что экономический, социальный и политический аспекты процесса адаптации оказались переплетенными теснейшим образом. Не найдя комплексного решения этого клубка проблем, трудно было рассчитывать на успех в осуществлении перестройки политической системы. Ответ нащупали уже «прогрессисты», но, во-первых, они не сумели довести задуманные преобразования до логического завершения; во-вторых, жизнь не стояла на месте, и перед обществом за прошедшие полтора десятилетия возникли новые, более сложные проблемы.

И все же ключ, с помощью которого реформаторы могли открыть дорогу для движения вперед, был: теория Кейнса давала шанс на стабилизацию экономической ситуации, а наработки западноевропейских социал-демократов обрисовывали фронт работ в сфере социальных отношений. Оставалось найти политические рецепты, позволявшие государству эволюционным путем внедрить новые установки в жизнь. Эту миссию взяла на себя демократическая партия, ставшая инициатором и главным катализатором крупнейшей в истории США партийно-политической перегруппировки. Именно с перестройки двухпартийной системы началась адаптация всего политического организма к новым запросам общественного развития. Опять-таки демократическая партия начала утверждаться в роли генератора новых идей и новых политических технологий еще с конца XIX в., но полностью эта роль перешла к ней лишь в годы «нового курса». Выдвижение Ф.Д. Рузвельта на роль лидера партии, его успех на выборах радикально изменили соотношение сил в высших партийных эшелонах, а это позволило быстро и достаточно глубоко осуществить ревизию программно-целевых установок этой организации. На вооружение была взята либерально-этатистская идеология, «которой присущи две взаимосвязанных черты. Во-первых, это форсированное развитие государственного регулирования экономики, во-вторых, это огосударствленный подход к решению социальных проблем в духе широкого социального маневрирования», — отмечал известный отечественный исследователь Н.В. Сивачев[489]. Получив в свои руки основные рычаги государственного управления, ведомые Ф.Д. Рузвельтом демократы смогли в короткий срок существенно перестроить всю социально-экономическую инфраструктуру американского общества. Бурная законотворческая деятельность ньюдилеров изменила весь политический ландшафт Америки и характер функционирования государственных институтов[490]. Инициатива в политическом процессе прочно перешла к исполнительной власти, прерогативы которой заметно расширились, что привело к временной разбалансировке «системы сдержек и противовесов» — станового хребта американского государства. Деформацию «системы сдержек и противовесов», имевшую место в это время, вряд ли можно оценивать однозначно.

С одной стороны, резкий крен в сторону усиления исполнительной власти помог вытащить страну из трясины кризиса. Именно ее усилиями были созданы «встроенные стабилизаторы», которые помогли упорядочить мощнейшие стихийные силы частнопредпринимательской экономики. Социальная инфраструктура при всей своей дороговизне помогла усовершенствовать механизм интеграции движений социального протеста, что, естественно, увеличивало устойчивость политической системы. С другой стороны, разбалансировка «системы сдержек и противовесов» таила в себе в долговременном плане немало проблем и опасностей, ибо эффективно выполнять свои функции этот механизм может только, когда в отношениях, его составляющих, устанавливается устойчивый модус, который можно охарактеризовать как «сотрудничество — соперничество». Когда же одна из ветвей власти начинает подавлять остальные, диктовать им правила игры, это быстро снижает потенциал всего данного механизма, вызывает обострение политической борьбы, ведет к эрозии партийно-политического консенсуса.

Несмотря на острейшие политические коллизии, характерные для середины 30-х годов, когда перегруппировка достигла своего пика, в обоих противостоящих лагерях осознавали, что дальнейшее «раскачивание лодки» может привести к тому, что она опрокинется, и это будет катастрофой и для противников, и для сторонников реформ. Именно понимание угрозы, исходящей от неконтролируемой эскалации внутриполитического конфликта, толкало соперничавшие стороны к поиску путей воссоздания консенсуса и восстановлению баланса в отношениях трех ветвей власти. Особое значение в этом процессе приобретал правовой фактор: ведь именно неспособность реформаторов закрепить свои политические успехи на правовом уровне помешала довести до логического конца адаптацию политической системы в годы «прогрессивной эры». И в годы «нового курса» эта проблема стояла достаточно остро. Верховный суд США стал последним бастионом противников реформ. Рупор консерваторов газета «New York Herald Tribune» писала: «Два препятствия остаются на пути нового курса — Конституция и Верховный суд. Эти два оплота свободы, два стража конституционных принципов государственного устройства и прав меньшинства только и являются сдерживающей силой против тенденции к усилению президентской власти, развивающейся последние четыре года»[491]. Опираясь на них, консерваторы вновь попытались повернуть вспять процесс адаптации политической системы. Но на этот раз события пошли по другому сценарию. Ф.Д. Рузвельт сумел добиться того, что Верховный суд признал конституционными основные законы «нового курса» и таким образом закрепил в праве новые подходы к решению социально-экономических проблем и институционализировал те изменения в политическом механизме, которые были порождены новыми потребностями общественного развития.

Кроме того, и сама оппозиция под влиянием тех сдвигов, которые происходили в стране, начала постепенно менять свои программно-целевые установки и, как следствие, тактику. Ее лидерам становилось очевидно, что бескомпромиссное отрицание этатистских реалий, призывы к возврату к «нормальным» временам не имеют перспектив. Изменения уже достаточно прочно вошли в плоть и кровь «американской системы». Демонтаж новых структур, новых норм социально-экономических отношений грозил такими катаклизмами, которые могли бы почти наверняка до основания разрушить эту самую «американскую систему». Осознание этой истины заставило лидеров оппозиции признать правомерность этатистского подхода к социально-экономическим проблемам, но при этом они стали стремиться к интерпретации новых законов в консервативном духе, к использованию новых структур в интересах тех социальных сил, которые они представляли. На этой основе уже можно было вести диалог с умеренными реформаторами. Иными словами, создавалась почва для воссоздания на новой основе межпартийного консенсуса. Это означало, что адаптация политической системы США к новым историческим условиям на сей раз завершилась вполне успешно. Те социальные импульсы, которые породили саму потребность в адаптации, получили целостное политическое выражение в реформах «нового курса», были надежно институционализированы и закреплены на правовом уровне и в общем плане признаны оппозицией. По существу, Ф.Д. Рузвельт успешно «построил в рамках старой конституции совершенно иную государственную систему». Он вывел политическую систему США на новую, более высокую орбиту, что открыло широкие горизонты для очередного витка общественного прогресса.

§ 3. Уроки «перестройки»

Проблема адаптации политической системы очень остро встала в нашей стране в середине 80-х годов. Пристальное внимание этому вопросу уделял М.С. Горбачев, который очень любил, когда его сравнивали с Ф.Д. Рузвельтом и называли крупнейшим реформаторов конца XX в. Однако в нашей страде повторить эксперимент, адекватный «новому курсу», не удалось. В принципе, задачи, стоявшие перед руководством страны, были ясны: необходимо было повысить эффективность нашей экономической системы, улучшить качество жизни населения и добиться повышения гибкости и мобильности основных политических институтов. Тем не менее, несмотря на многочисленные заверения Горбачева о наличии у него четкой «концепции перестройки», ни он, ни его сподвижники так и не смогли сформулировать ее в доступной и понятной для населения форме. В итоге вместо мобилизации общества на осуществление реформ происходило нарастание хаоса и неразберихи. Управляемость процессом адаптации политической системы стали быстро теряться.

Фатальной для судеб начатой адаптации политической системы стала XIX партийная конференция (1988 г.), когда было принято решение о параллельном проведении экономической и политической реформ. В результате государство (у нас это было равнозначно партии) стало стремительно терять контроль над экономикой, в которой не менее интенсивно начали нарастать кризисные процессы. Вместо улучшения качества жизни происходило ее ухудшение. Как следствие росла социальная напряженность, падало доверие к властям и тем ценностям, на которых базировалось наше общество и его политическая система.

Бесспорно, любые адаптационные процессы сопряжены с определенными кризисными явлениями. Но в оптимальном варианте смысл адаптации как раз и состоит в том, чтобы найти политические рецепты лечения болезней, которыми страдает общество. В данном случае бессистемные действия реформаторов лишь усугубляли положение. Полная неопределенность ситуации, утеря ориентиров рождали растерянность в рядах самих инициаторов «перестройки», вели к серьезной переоценке изначальных целей и задач реформ. В верхнем эшелоне партийной элиты резко обострилась борьба по вопросу, какими программно-целевыми установками следует руководствоваться в процессе осуществления преобразований. Горбачев и его ближайшее окружение стали быстро склоняться к мысли о том, что смысл «перестройки» должен заключаться не в усовершенствовании существующих общественных отношений и политических институтов, а в замене их на принципиально новую модель. Иными словами, речь шла (вначале в завуалированной форме) не об адаптации существующей политической системы к новым условиям, а о ее ликвидации.

На этой волне на авансцену политической жизни стали быстро выдвигаться новые силы, новые лидеры, которые именовали себя «демократами». В отличие от инициаторов перестройки, они уже прямо говорили о том, что страна должна принципиально изменить маршрут своего движения, срочно демонтировать все якобы устаревшие социальные и политические институты. Хотя лидеры «радикальных демократов», так же как и Горбачев, любили апеллировать к опыту «нового курса», их действия в корне отличались от того, что делал Ф.Д. Рузвельт, какие идеалы он стремился утвердить[492]. Всемерно осуждая революционный путь общественного прогресса, всячески подчеркивая свою приверженность эволюционному варианту движения вперед, они, на деле, попытались осуществить тот самый «великий скачок», за который в начале истекшего века ратовали большевики.

Скачок наша страна действительно осуществила, только вопрос — куда: то ли вперед, в XXI в., то ли назад, в век XIX? Это — во-первых. Во-вторых, еще предстоит подсчитать, во что обошелся России этот новый, на сей раз «демократический» скачок. Это вопрос будущего, но уже сейчас ясно, что попытки адаптации, подчеркиваем — адаптации политической системы в нашей стране вновь закончились неудачей. Энергия социального недовольства оказывалась направленной не на конструктивную деятельность по усовершенствованию всей совокупности социально-политических отношений, а на разрушение основ советской государственности.

Пусть советская государственность отжила свой век, и не так уж плохо, что мы от нее отказались. Однако смысл любой замены одной формы государственного устройства и присущих ей отношений собственности другой заключается в переходе к более высокоразвитым формам. Мы же по многим показателям оказались отброшены далеко назад. Цена свершившейся трансформации намного превысила все разумные пределы.

Что еще, кроме цены, заплаченной за эксперименты наших реформаторов, заставляет говорить о неудаче предпринятой попытки адаптации политической системы? Во-первых, раскол общества и почти критическая поляризация общественно-политических сил, при которой трудно рассчитывать на слаженную, продуктивную работу всех элементов политической системы. Во-вторых, жесточайший экономический кризис, порожденный политическими катаклизмами, ставит под сомнение само будущее демократических политических институтов, ибо уже давно аксиомой стало положение о том, что нищих демократий не бывает. В-третьих, до сих пор не удалось сформулировать приемлемой для большинства населения системы идейных ценностей, на которую могла бы уверенно опираться новая политическая система — без этого она повиснет в воздухе. В-четвертых, не выработана стабильная правовая основа функционирования новых политических механизмов, правовую сферу постоянно лихорадит[493], следовательно, до прочной институционализации всех тех многочисленных и весьма принципиальных нововведений в сфере социально-политических отношений еще далеко. Наконец, вся эта совокупность неразрешенных социальных, политических, правовых проблем препятствует формированию устойчивого общественно-политического консенсуса, без которого ни одна политическая система не может считаться стабильной и следовательно, приспособленной к текущим потребностям общественного развития.

Итак, мы рассмотрели четыре различные попытки адаптации политических систем, предпринятые в XX в. в США и России, и попытались выявить соотношение социальных, политических и правовых моментов в этих процессах, понять, как эти факторы влияли на успех или неуспех начатых преобразований. Очевидно, что объяснить успех или неудачу процесса адаптации, отталкиваясь от роли только одного из этих факторов, нельзя: это явление многослойное, многоплановое, в нем теснейшим образом переплетаются все указанные факторы, и именно их взаимодействие обусловливает общую динамику процесса адаптации политической системы. Когда какой-либо из этих факторов по тем или иным причинам выпадает из общей связи, в ходе адаптации немедленно возникают перекосы, ставящие под сомнение конечный результат преобразований. Важно подчеркнуть, что успех процесса адаптации детерминируется не просто объединением указанных факторов в единый комплекс. Необходимо, чтобы содержащийся в этом комплексе потенциал был направлен в конструктивное русло, иначе вместо постепенного, эволюционного преобразования базовых элементов политической системы к новым реалиям произойдет обвал и страна будет ввергнута, по крайней мере временно, в состояние хаоса и анархии.

Что обеспечивает направление накопившегося в обществе потенциала перемен в конструктивное русло? Думается, прежде всего это зависит от политической мудрости и гибкости тех сил, которые инициируют начало преобразований. Многое зависит от доминирующей в обществе политической культуры, системы ценностей. Одной из центральных задач, стоящих перед теми, кто хочет добиться вывода общества на новую, более высокую ступень развития, без неизбежных при революционных скачках разрушительных катаклизмов, является минимизация конфликта и порождаемого им раскола общества на непримиримо противоборствующие группировки. Иными словами, можно примириться с глубокой эрозией общественно-политического консенсуса, но ни в коем случае нельзя допустить его исчезновения — это вернейший шаг к гражданской войне. А для этого исполнительная власть и правящая партия, выступающие, как правило, в качестве инициирующей и движущей силы реформирования политической системы, обязаны выработать такой сплав новых концептуальных идей и традиционных для данного общества ценностей, который бы, с одной стороны, позволял уверенно двигаться вперед, а с другой — создавал возможность для оппозиции конструктивно участвовать в процессе усовершенствования общества.

Наконец, любые, самые интересные и перспективные идеи, относящиеся к расширению адаптационного потенциала политической системы, не обретут устойчивых, законченных, а следовательно, и эффективных форм без правовой институционализации, без закрепления в конституционном праве тех подвижек, которые произошли в ходе адаптации в социально-политической сфере.

Конечно, даже оптимальное сочетание социальных, политических и правовых факторов в процессе адаптации не избавляет общество от болезненных катаклизмов, ибо бесконфликтного развития не бывает. Важно, однако, каким путем происходит разрешение конфликтов. Ставший достоянием истории XX в. позволил человечеству в ходе трудных поисков нащупать пути сравнительно цивилизованного (по сравнению с веком XIX) разрешения конфликтных ситуаций. Необходимо и дальше укреплять те тенденции, которые способствуют усилению эволюционных начал в общественном развитии, а это, в частности, предполагает интенсификацию научных исследований об общих закономерностях функционирования политических систем, об особенностях их приспособления ко все более стремительно меняющемуся социуму.