После развода. Отголоски любви

Глава 10

Мила

Вот прошла уже неделя в новом городе. Воздух здесь другой, густой и влажный, пахнет рекой и чужими жизнями. В нашей съемной квартире пахнет не обжитым бытом и моей тихой тайной. Каждый вдох напоминает мне о ней, о том, что я ношу внутри, о том, что я скрываю.

Я сижу за ноутбуком на кухне, пытаясь сформулировать совет для колонки в местной газете.

«Как пережить переезд и начать все с чистого листа?»

Ирония судьбы на лицо. Каждый удар по клавишам, как насмешка над собой. Я даю советы о том, с чем сама не могу справиться, разыгрываю спектакль душевного равновесия для чужих людей, пока мой собственный мир трещит по швам.

Но больше всего мне сейчас не смешно, мне больно. Больно от того, что я скрываю до сих пор от дочери то прекрасное, что храню под сердцем, и сама по себе Злата ничего не подозревает. Она видит мою усталость, списывает на стресс от переезда и новую работу, на тяготы новой жизни, а я ловлю на себе ее взгляд за завтраком, такой потерянный и неуверенный, и отвожу глаза, чувствуя себя предательницей, лгуньей, которая прячет от собственного ребенка самое важное.

Она пошла в школу. Говорит, класс дружный, учителя приветливые, но в ее глазах нет прежнего огня, только покорная усталость. Я вижу, как она скучает по своим старым подругам, как нервно крутит телефон в ожидании их сообщений, которые приходят все реже, как замыкается в себе.

Ей сложно. Она хочет назад, в свой старый класс, в свою старую жизнь, где у нее было свое место, свои друзья, свой отец, а я не могу ей даже обещать, что все будет как прежде, потому что не будет. Уже не будет.

За окном вечер. Я готовлю ужин, на автопилоте режу овощи для салата, и кажется, что вместе с помидорами и огурцами шинкую на мелкие кусочки собственную жизнь. Мысли путаются, как клубок змей. Злата в это время делает уроки, запершись у себя, и эта дверь между нами кажется теперь крепостной стеной.

— Черт, вздрагиваю, когда начинает вибрировать телефон. Лена, мой спасательный круг в этом море тишины и тревоги, единственная ниточка, связывающая с прошлым, которое уже не вернуть.

— Привет, солнышко! Ну, как вы там? Целая неделя уже пролетела! — ее голос такой громкий, живой и настоящий, что кажется, она вот-вот выскочит из телефона и обнимет меня, и от этой мысли становится одновременно тепло и невыносимо больно. — Освоились хоть немного? Как себя чувствуете? Злата как? В школу уже влилась?

Я прижимаю телефон к уху, отходя к окну, упираясь лбом в холодное стекло. За ним зажигаются первые огни в чужих окнах, за которыми кипят чужие жизни, чужие радости и горести.

— Привет, Лен… Спасибо, что звонишь, — стараюсь говорить спокойно, но в голосе все равно слышится дрожь.

— Ой, брось мне все это, — отмахивается от меня. — Так что, как вы? Не соскакивай с темы.

— Вроде потихоньку обустраиваемся. Непривычно, конечно. Очень непривычно. Городок маленький, все друг друга знают, чувствуешь себя немного чужой, белой вороной. И тяжеловато морально. Но я уверена, все постепенно наладится, просто нужно время.

Не знаю кого хочу обмануть этими словами.

— Конечно, наладится! — она говорит это так, словно сама только что в это поверила, вкладывая в слова всю свою надежду за меня. — Первое время всегда так, это абсолютно нормально. Главное не падай духом, ладно? Ты у меня сильная.

От этой простой, такой нужной поддержки, от этой безоговорочной веры в меня, становится и радостно и больно. Она верит в меня больше, чем я верю в себя.

— И помни, — ее голос становится серьезнее, мягче, — если что, если будет совсем невмоготу, не надо геройствовать и терпеть, ужиматься во всем до последнего, как ты любишь это делать. Двери моего дома для тебя всегда открыты. Всегда. Или я могу приехать, помочь с чем угодно, или ты ко мне. Денег, если что, не стесняйся, найду сколько нужно. Ты не одна, ясно? Я с тобой.

— Спасибо, Ленка, — говорю, а у самой на глаза наворачиваются предательские слезы, горячие и соленые. — Правда, спасибо. Я очень ценю. Пока вроде справляемся. И со здоровьем все в порядке, тьфу-тьфу, и работа есть. Пишу свою колонку, пытаюсь влиться в коллектив. Редактор вроде доволен.

Наступает небольшая, но красноречивая пауза. Я знаю, какой вопрос прозвучит сейчас. Я жду его и боюсь, чувствую, как по спине пробегает холодок.

— Мил… а ты… — Лене тоже н по себе, она не хочет в это лезть, но все же не может спустить на тормозах. — Ты Злате-то рассказала? Как она отреагировала?

Я закрываю глаза.

— Нет. Еще нет. Не сказала.

— Почему? — в голосе подруги нет осуждения, только тревога, недоумение и бесконечная усталость за меня, за всю эту невыносимую ситуацию. — Мила, милая, ну сколько можно тянуть? Ты же понимаешь, что это не получится скрывать вечно? Она же все равно увидит, сама поймет… Лучше ведь от тебя узнать, честно и прямо, чтобы ты могла все объяснить, поддержать ее, чем потом она сама все поймет.

По спине бегут мурашки. Она права. Абсолютно права. Но страх — штука иррациональная и очень сильная. Он сковывает по рукам и ногам, парализует волю.

— Я знаю, Лен. Я сама себя извожу этим каждый день, просто с ума схожу, просыпаюсь и засыпаю с этой мыслью. Но я… я боюсь. Честно. Боюсь ее реакции. До ужаса. Боюсь, что это станет для нее той самой последней каплей, которая окончательно сломает ее хрупкий мир. Она и так еле держится, вся в себе, тоскует по дому, по отцу, по той жизни, которую мы потеряли по его вине… А тут я… с ребенком. С тем самым ребенком, которого ее папа так отчаянно хотел, но получил не от меня, а от другой. Это же такой удар для нее. Она может не понять. Может подумать, что я ее предала, что теперь все мое внимание, все силы и такую маленькую надежду на счастье я отдам кому-то другому, что ее снова отвергли… Я боюсь все Злате рассказать.

И не успеваю договорить, выложить все свои страхи перед единственным человеком, который может меня понять, как раздается тихий, но такой чужой и зловещий скрип двери, той самый, который я еще не успела смазать.

Я резко оборачиваюсь, сердце делает кувырок и проваливается куда-то вниз.

Злата. Она смотрит на меня, и в ее взгляде море вопросов и страх предательства.

— О чем это ты боишься мне рассказать, мама? — тихо, но очень четко, почти бездыханно, спрашивает она, и каждый звук этого вопроса вонзается в меня как отточенное лезвие.