После развода. Отголоски любви

Глава 2

Мила

Я смотрю на него, и кажется, будто меня сжигает изнутри, а потом по телу пробегает мелкая дрожь. О

Н стоит передо мной, человек, которого я знала лучше себя, думала, что знала, а теперь вижу словно через искажающее стекло. Он действительно считает, что его предложение нормально, что можно вот так взять и расставить людей по полочкам, как он расставляет сделки в своем бизнесе.

Воздух на кухне спертый, пахнет мукой и вишневым вареньем. Тесто неприятно подсыхает на пальцах, мука от пола скаталась, но на фоне того ада, что разверзся здесь, среди привычной уютной обстановки, это уже кажется мелочью.

— Ты слышишь себя, Саш? Поменяешь местами? — я без усмешки даже сказать это не могу. — Я ни с кем, и уж тем более с твоей любовницей, меняться не собираюсь. Мне не нужно твое предложение. Я не вещь, чтобы ты мог переставлять меня с полки на полку, исходя из своей выгоды.

Он тяжело вздыхает, будто устал от истерики капризного ребенка, и разводит руками, демонстрируя свое мнимое великодушие.

— Я лишь предложил тебе варианты, Мил. Меня устроит любой исход. Ты можешь остаться в моей жизни, или можешь уйти совсем, оставив себе все, что нажито, и получив солидную компенсацию. Выбирай. Я пытаюсь поступить цивилизованно и разумно, но ты как ослица упертая.

Его спокойствие, этот деловой, отстраненный тон режут хуже острого ножа. Во рту пересыхает, а в груди ноет так, словно кто-то сжимает сердце раскаленными щипцами. Я медленно качаю головой, чувствуя, как каждый мускул напряжен до предела, как дрожат колени.

Хочется закричать, разбить что-нибудь, но я сжимаю кулаки, и боль помогает немного прийти в себя.

— Твои «варианты», — выделяю это слово и рисую в воздухе кавычки, — это издевательство, Саша. Они мне не подходят. Точнее, подходит ровно один. Тот, что в этой папке. Развод. Ни о какой «замене» с той, другой, — я с усилием, с отвращением выталкиваю каждое слово из себя, чувствуя, как они обжигают губы, — не может быть и речи. И уж тем более о каком-то совмещении, чередовании или, прости господи, «графике». Это отвратительно и унизительно. Я не буду жить в таком кошмаре.

— Ты не понимаешь, — начинает так убедительно, будто и вправду верит в эту чушь. Он делает шаг вперед, и я невольно отступаю. — Я все это затеял не из-за какой-то прихоти. Я делаю это ради нашей же семьи, Мил. Ради стабильности. Чтобы у Златы было абсолютно все лучшее, чтобы ее будущее было хорошим. Чтобы у тебя самой ни в чем, ни в малейшей мелочи, не было нужды. Я беру на себя ответственность.

Во мне что-то обрывается.

Семья.

Это слово теперь звучит как горькая, ядовитая насмешка. Перед глазами встают картины прошлого: наша свадьба, первые годы, рождение Златы, миллион мелочей, из которых складывалось наше общее счастье. И все это он теперь перечеркивает одним махом. Ком в горле растет, мешая дышать, но я глотаю слезы.

— У нас больше нет семьи, Саша. Ты сам ее разрушил. Одним махом. Своими изменами… сыном. Ты не защищаешь нас, ты просто хоронишь все, что у нас было. Ты перечеркиваешь семнадцать лет одним росчерком пера в этих бумагах. Ты похоронил нас.

Он смотрит на меня с каким-то странным, отстраненным сожалением, как врач на безнадежного больного. Его взгляд скользит по моему лицу, но не видит меня. Он видит проблему, которую нужно решить. И эта отстраненность ранит больнее любого оскорбления.

— В таких ситуациях всегда вина обоих, Мила. Ничего просто так не случается. Отношения — это улица с двусторонним движением. Где-то я недодал, где-то ты недопоняла… Мы оба позволили этому случиться. Нужно быть взрослее и признать это, а не истерить сейчас, как маленькая девочка.

И вот оно. То, чего я бессознательно ждала. Классическая попытка переложить часть вины. Сделать и меня соучастницей этого краха, чтобы самому было легче. И от этой подлости холодеет уже не внутри, а снаружи, будто кожу обложили льдом.

По спине бегут мурашки. Он не просто предает, он еще и пытается сделать меня виноватой. Сделать так, чтобы я сама поверила, что заслужила это.

— Моя вина? — внутри все кричит от боли и несправедливости. — Моя вина была лишь в том, что я тебя слишком любила. Слепо, безоговорочно и доверчиво. Верила каждому твоему слову, каждой ложной ласке. Строила свой мир вокруг тебя и нашего дома. А ты нагло, цинично этим воспользовался. И теперь, вместо того чтобы хоть как-то оправдаться, ты пытаешься переложить на меня ответственность за свое предательство? Нет, Саша. Это только твоя вина. Всецело. От первого до последнего грязного слова. Вся вина только на тебе.

— Как скажешь. Я сделал все, что мог. Что ж… Удачи тебе, Мила. Искренне.

От этого пожелания мурашки бегут по коже.

Удачи.

После всего.

Словно мы просто расстались по обоюдному желанию. Словно он не разорвал мне сердце и не растоптал нашу жизнь.

Я смотрю, как он поправляет манжету, и думаю о том, что эти руки, еще недавно держали меня, а сегодня принесли папку с документами на развод.

— В среду мой юрист свяжется с тобой, встретимся, переоформим все документы. Оформлю на тебя квартиру, машину, открою счет, сумма будет приличной, хватит надолго. И в тот же день станем свободны друг от друга. Я все организую, тебе ни о чем не придется беспокоиться. Нужна только твоя подпись в этих документах.

Я отворачиваюсь от него, глядя на свой стол, засыпанный мукой, на несделанные вареники, на миску с вишней, которая кажется сейчас каплями засохшей крови. За окном уже совсем стемнело. Я мою руки и ставлю эти подписи, а потом буквально впечатываю папку в его грудь.

— Убирайся отсюда. Я не хочу тебя больше видеть. Мне не нужны твои квартиры, твои счета и твои… Мне ничего от тебя не нужно. Ни-че-го. Ни твоих денег, ни твоей жалости, ни тебя самого!

Он наклоняется ко мне, на автомате, чтобы поцеловать в щеку на прощание, как делал это тысячи раз, уходя на работу. Но сейчас это кажется верхом цинизма.

Я резко, почти грубо отстраняюсь.

Саша замирает на мгновение, а затем я слышу тихую, почти неслышную ухмылку. Не оборачиваясь, слышу его ровные, уверенные шаги, удаляющиеся по коридору, щелчок открывающегося замка и громкий, финальный, навсегда отрезающий хлопок двери.

И тишина.

Она сходит на меня, как лавина, давит на уши, гудит в висках.

Ноги подкашиваются, и я тяжело, будто свалившись с высоты, опускаюсь на стул. Локти упираются в столешницу, в мягкий, предательский слой муки, и я зарываюсь лицом в ладони, пытаясь заглушить ту боль, что разрывает изнутри.

Слезы текут сквозь пальцы, оставляя на столе грязные разводы, смешиваясь с мукой, и я даже не пытаюсь их остановить. Потому что все кончено.