После развода. Отголоски любви

Глава 8

Мила

Сегодня Злата ночует у подруги. В квартире невыносимо тихо без ее вечного грохота, музыки и голоса. Тишина давит на виски, но сегодня я ей почти благодарна.

Мы с Леной затеяли самое тяжелое, начали паковать вещи. На кухне, где когда-то пахло моими неудачными варениками и его любимым кофе, теперь пахнет пылью, поднимаемой с верхних полок, и одиночеством.

Я медленно заворачиваю в пузырчатую пленку фарфоровую чашку, ту самую, подаренную Сашей на нашу десятую годовщину. Лена, напротив, с явным раздражением швыряет в коробку столовые приборы, и они звенят, протестуя от такой грубости.

— Я до сих пор в себя прийти не могу, — с остервенением заклеивая очередную коробку широким скотчем, говорит подруга. Резкий, рвущий звук скотча кажется слишком громким в тишине пустеющей квартиры. — У меня просто мозг взрывается от этой наглости! Привести ее сюда? В твой дом? Да я бы им тут такое светопредставление устроила, что они бы по стеночке сползли и лужицей вытекли из дома!

Я молча киваю, делая вид, что полностью поглощена упаковкой очередного блюдца, и ловлю себя на мысли, что помню историю каждого предмета на этой кухне. Помню, как выбирали фарфоровый чайный сервиз, как он шутил, что я слишком бережно к нему отношусь.

Теперь я заворачиваю его в пузырчатую пленку, такую же хрупкую и недолговечную, как оказалось наше счастье. Мне не хочется снова нырять в это болото, ворошить боль, которая только-только начала утихать, но каждое слово Лены вбивает эту зыбкую почву новой жизни из-под ног.

— Это его предложение купить квартиру… Да как он вообще посмел смотреть тебе в глаза? Как у него язык не отсох, а? Это же даже не наглость, это уже какое-то клиническое хамство!

Несмотря на мое молчание, Лена не унимается, размахивая рулоном скотча, как оружием. Я понимаю ее злость, она так своего рода поддерживает, выражает понимание, но мне это сейчас не нужно.

— Устроить тут себе любовное гнездышко, а потом прийти с разлучницей, как ни в чем не бывало, и купить его. Да он вообще в своем уме? И эта… эта звезда с животом! «Шикарный вид из спальни»! Да я бы ей этот вид так устроила, чтобы она его до конца жизни помнила!

— Лен, пожалуйста, хватит, — все же прошу ее, не поднимая глаз. — Давай не будем больше об этом. Я не могу. Мне больно о этом вспоминать.

Она замолкает на секунду, смотрит на меня, и вздыхает, поняв, что все же действительно лучше остановиться.

— Ладно, прости, солнышко. Не буду, завелась, — она берет маркер, и подписывает коробку, не заостряя на произошедшем внимание, за что я ей благодарна.

«Кухня. Хрупкое. Осторожно, стекло!»

Такое чувство, что это не в коробке хрупкое, а во мне все хрупкое.

— Скажи лучше, ты уже что-то присмотрела там, в новом городе? Какую-то квартиру? Чтобы сразу купить и не мучиться.

— Пока нет, — отвечаю ей. — Сначала поживем на съеме. Посмотрим, как Злата освоится, как сама я почувствую себя там… и уже потом будем думать о чем-то своем.

— Что?! — Лена замирает с широко раскрытыми глазами, даже маркер из рук выскальзывает. — На съемной? Да ты совсем с катушек съехала после всего этого. Ты будешь ютиться в какой-то чужой, пропахшей чужими людьми квартире, платить деньги какому-то арендодателю, в то время как он с этой… с этой мокрой цыпкой будут жить-поживать да добра наживать?! Да ни за что! Это же верх унижения! Я не позволю!

Ее слова бьют обухом по голове, они цепляют что-то болезненное внутри, за ту самую унизительную боль, которую я пытаюсь затолкать поглубже и забыть.

И вдруг, резко внизу живота становится больно. Боль выворачивает, режет, и все по нарастающей. Она и раньше была, боль эта, но слабая, редкая, а тут словно за все разы разом накрыла. Я невольно сгибаюсь пополам, судорожно хватаясь за край стола, стараясь не упасть, потому что комната плывет, в глазах темнеет.

— Мила! — Лена бросается ко мне, не думая ни о чем. — Мила, что с тобой? Господи, да ты вся белая, как эта бумага!

— Ничего… — пытаюсь выпрямиться, сделать вид, что все в порядке, но не могу, ноги подкашиваются. Боль не отпускает, скручивает меня изнутри. — Просто… просто прихватило немного. Пройдет. У меня… в последние дни так, слабость, немного побаливает… Наверное, нервы. Сейчас прилягу, и все пройдет.

— Какие еще нафиг нервы! Это не нервы! — почти кричит, усаживая меня на стул, будто я сделана из хрусталя. — У тебя живот болит! Это может быть аппендицит, или почки, или язва открылась, да что угодно! Ты вся трясешься.

Она говорит, и я внезапно чувствую эту дрожь, мелкую, неконтролируемую, пронизывающую все тело.

— Лен, правда, не надо паники… — пытаюсь, сама не знаю зачем, игнорировать происходящее. — Просто успокоиться нужно…

— Да мне плевать, что ты там говоришь! — она уже лихорадочно достает телефон из кармана джинсов. Ее пальцы заметно дрожат, не сразу попадает по цифрам. — После всего, что ты перенесла за этот месяц, любой нервный срыв мог подорвать здоровье капитально! Ты могла заработать себе что угодно! Сиди и не двигайся вообще!

И я сижу, согнувшись, обхватив живот руками, наблюдая за ней. Она крепко, по-дружески сжимает мою холодную руку в своих теплых, надежных ладонях. Этот контраст кажется мне символичным, ее яркая жизнь и моя медленно угасающая. Я закрываю глаза. От стыда за свою слабость, от страха перед неизвестностью, от этой внезапной, свалившейся на меня беспомощности, которая унизительнее любой измены.

Сквозь накатывающую волну боли, сквозь туман в голове я слышу лишь ее тяжелое, взволнованное дыхание.

— Да, скорая, срочно приезжайте! Женщине тридцать пять, очень плохо, сильные боли в животе, головокружение, почти потеряла сознание… Да, ждем. Быстрее.