После развода. Отголоски любви

Глава 14

Мила

Воздух в кабинете холодный. Наш новый владелец тот еще любитель ледника. Я сижу напротив него, и стараюсь дышать ровно и редко, чтобы сдержать дрожь, а то подумает, что его боюсь, а не просто холодно мне.

Он бросает на стол свежий номер журнала, раскрытый на моей колонке.

— Давайте обсудим вашу последнюю работу, — говорит без предисловий, и от этого еще страшнее. — Это тот самый материал, который вы так яростно защищали на планерке.

— Что именно вас не устраивает, Константин? — спрашиваю, хотя прекрасно понимаю, к чему он мог придраться. — Статистика просмотров в норме.

— Меня не устраивает содержание, Мила Александровна. Это не статья, а поток сознания. Сплошная саморефлексия и ноль практической пользы. Вы пишете о том, как сложно переезжать, словно делитесь с подругой в курилке, а не обращаетесь к аудитории. Нашим читателям нужны советы. Конкретные действенные. Где списки магазинов и служб по перевозке грузов? Где чек-листы? Где порядок вашего переезда? Я нанимал вас для создания контента, а не ведения личного блога.

Я чувствую, как по спине бегут мурашки. Не от страха, а от злости.

— Это моя авторская манера, Константин Сергеевич, — начинаю, стараясь сохранить спокойствие, иначе придушу этого Раевского. — Люди читают меня именно за это. За искренность. В моих статьях они хотят видеть, что есть реальная жизнь, что есть такие же запарившиеся женщины, которые не знают за что хвататься. Им не нужен идеальный план, им нужно понять, что они не одиноки. А раз ты не одинок, то и у тебя все получится. Очень жаль, что вы с вашим опытом и аналитическим складом ума, этого не понимаете.

Понимаю, что рискую, что так нельзя, но как же он бесит меня этой своей надменностью.

Четыре года все всех устраивало, а тут пришел герой кислых щей. Из плюсов только внешность и голос, от которого даже у меня сердечко замирает. Но как он начнет такое говорить, так все влечение отпадает.

— В моем издании нет авторских манер. Есть бренд и результат. Ваша колонка популярна по инерции, потому что читатели привыкли к вашему имени. Но я глубоко анализирую статистику. Вовлеченность падает, время на странице сокращается. Людям надоедает читать про ваши душевные терзания. Им нужны решения их проблем, а не описание чужих.

— Вы не правы, — да, кажется говорить бессмысленно. — Мне приходят десятки писем благодарности. Людям важно знать, что они не одни такие. Что кто-то чувствует то же самое. Это дает им силы.

— Сочувствие — это товар, который плохо продается без конкретики, — он откидывается на спинку кресла, оценивающе меня осматривая. — Но дело даже не только в стиле. Вы работаете вполсилы. Я это вижу. Вы постоянно опаздываете, у вас голова занята чем-то другим. Детьми, проблемами, прошлым. Неважно чем. Это сказывается на качестве статей. Вы физически присутствуете здесь, но мыслями где-то далеко.

Я молчу, сжимая кулаки еще сильнее. Он попадает в самую точку, и это невыносимо. Он видит слишком много.

— Итак, мое решение окончательное. Если вы не сможете выкладываться на все сто, полностью сосредоточиться на работе и давать четкий, структурированный контент, который я хочу видеть, — он делает паузу, и в кабинете наступает гнетущая тишина, — я вас уволю. Мне плевать на вашу прошлую популярность. Я найду того, кто будет писать так, как нужно мне, и сделает вашу колонку втрое популярнее. Вам все понятно?

Во рту пересыхает. Эта работа — единственная ниточка, связывающая меня с независимостью. Единственное, что мое.

— Понятно, — выдавливаю из себя. — Вы — владелец, вам решать. Но я не буду писать бездушные, сухие списки. В эмпатии, в живом слове, моя сила. В этом мы с читателями находим общий язык.

— Ваша сила в том, чтобы приносить прибыль, а не убытки в виде уходящей аудитории. Выбор за вами. На этом все.

Он берет со стола папку, давая понять, что разговор окончен. Я встаю на ватных ногах и выхожу из кабинета, не сказав больше ни слова.

Весь остаток дня я провожу в каком-то оцепенении, механически отвечая на письма и правя тексты. Угроза увольнения висит надо мной дамокловым мечом. Не понимаю, как совместить его требования со своим стилем? Где взять силы?

Когда рабочий день наконец заканчивается, я выхожу из офиса, и холодный осенний ветер резко бьет мне в лицо, заставляя вздрогнуть. Воздух влажный и промозглый, пахнет прелыми листьями и выхлопными газами.

Голова до сих пор раскалывается от напряжения после разговора с Раевским, и единственное желание, которое есть во мне поскорее добраться до дома, спрятаться в тишине своей квартиры, забрать Артема у соседки и убедиться, что со Златой все в порядке.

Мысль о том, что розовый тоник, к счастью, смылся, и скандал в школе, надеюсь, забыт, приносит слабое утешение.

Машинально застегиваю пальто, роюсь в сумке в поисках ключей. Пальцы плохо слушаются, они холодные и одеревеневшие. Наконец, пальцы натыкаются на резинку в кармашке, и я, облегченно вздохнув, поднимаю глаза.

И замираю.

Весь мир сужается до одной точки, застывает, перестает существовать.

Сердце пропускает удар, оставляя после себя лишь оглушительную тишину в ушах и странное онемение во всем теле.

Прямо перед офисом, прислонившись к дорогому черному внедорожнику, как в дешевом кино, стоит он.

Саша.

В идеально сидящем темном пальто, руки засунуты в карманы. Он смотрит на меня, и его лицо, освещенное резким светом уличного фонаря, кажется усталым, постаревшим, с новыми, незнакомыми глазами.

Но взгляд… взгляд все тот же, взгляд человека, привыкшего владеть ситуацией, пронзительный и цепкий. Несколько секунд я не могу издать ни звука, не могу даже дыхание перевести. Мозг отказывается верить, пытается найти хоть какое-то объяснение этому кошмарному видению.

Это не может быть он.

Это невозможно.

— Саша?.. — наконец вырывается у меня хриплый шепот, больше похожий на стон. — Что ты здесь делаешь? — голос предательски дрожит, выдавая весь ужас и смятение, которые клокочут внутри.

Он медленно, словно давая мне время осознать происходящее, выпрямляется и делает шаг вперед, и качает головой. В его глазах, обычно таких холодных и уверенных, мелькает что-то новое, незнакомое. Не расчетливость, а какая-то усталая, глубокая опустошенность.

Это сбивает с толку, заставляет внутренне сжаться.

— Я развелся, Мила. Ее больше нет, — говорит тихо, но мне от этого не легче. Он точно меня добьет после Раевского. — Она не готова быть матерью и вести хозяйство. Мне такая овца не нужна. А сыну не нужна такая мать.

Я смотрю на него, стараясь осознать сказанное, втиснуть эту чудовищную информацию в свое сознание, перевести весь этот пафос на простой реальный язык.

Она ушла.

Бросила его.

Бросила своего собственного ребенка.

Ирония судьбы настолько злая и нелепая, что хочется закричать или захохотать в истерике.

Грудь сжимает от противоречивых чувств, жгучей жалости к тому маленькому мальчику и горького, ядовитого торжества по поводу краха его «идеальной» жизни.

— Что?.. — это все, что могу выжать из себя, не выдавая своего настроения.

— Моему сыну нужна мать, Мила, — продолжает он тихо, с непоколебимым, привычным упрямством. Бывший муж пристально смотрит, пытаясь прощупать мою броню. — Настоящая. Сильная. Которая знает, что это такое. Которая умеет любить по-настоящему, без условий. Он маленький, он напуган, он нуждается в заботе. В настоящей семье, — он делает паузу, и следующая фраза звучит как приговор. — Мой сын нуждается в тебе.

Он делает еще один шаг, сокращая и без того крошечную дистанцию между нами до минимума. От него пахнет дорогим парфюмом и холодным ветром.

Воздух вокруг будто наэлектризовывается, гудит в ушах.

— Я считаю, что ты на эту роль подходишь идеально.