После развода. Отголоски любви

Глава 26

Мила

Гудки в телефонной трубке звучат как похоронный марш. Каждый последующий гудок кажется громче и назойливее предыдущего, усугубляя и без того невыносимую головную боль.

Я сижу, сгорбившись на стуле, и смотрю на свои дрожащие руки, не в силах поднять взгляд на прокурора.

Но вместо бесконечных гудков в коридоре раздаются быстрые, уверенные, знакомые шаги, и через секунду в кабинет, не постучав, входит сам Константин, которого похоже Андрей вызвал еще в тот момент, когда меня только вели в этот кабинет.

— Андрей, что случилось?

— Костя, у нас тут форс-мажор, — начинает прокурор, сбрасывая вызов. — Я не смогу выполнить твою просьбу, потому что Мила Александровна настаивает на отзыве своего заявления. И, что самое интересное отказывается объяснять причины своего решения.

Константин медленно поворачивается ко мне, и мне становится не по себе.

— Мила, — начинает спокойно и уверенно, явно желая докопаться до сути. — Что произошло? Ты ведь была готова идти до конца.

Да что вам всем так важно узнать почему передумала. Это ведь мое право!

Как же хочется кричать от отчаяния, от того, как они надоели со своими заботами и участием. Недавно мне было это приятно, но слабость стоила мне дочери.

— Так надо, — выдавливаю из себя безнадежно и устало. — Просто так надо. И все. Не спрашивай и о чем, хорошо? Не заставляй меня ничего объяснять. Просто дай мне забрать заявление, и пусть все закончится.

Он молчит несколько секунд, смотря на меня так пристально, что я каждой клеточкой тела чувствую его взгляд. Правда чувствую.

— Нет, Мила, так дело не пойдет, — отвечает твердо, но без злости или раздражения. — Я не ребенок, которого можно водить за нос и который будет выполнять капризы, не задавая вопросов. И ты, я знаю, не из тех, кто отступает просто так. С тобой что-то случилось. Что-то серьезное. И я хочу знать что. Говори.

Его настойчивость, эта уверенность в своем праве знать и решать, обламывает последние жалкие барьеры. Что мне остается? Лгать ему, выдумывать что-то? Он раскусит любую ложь за секунду, уверена.

— Они забрали Злату, — начинаю говорить и тут же плачу. Меня прорывает мгновенно. — Саша и его мать. Злата теперь у них. Они сказали мне, что пока я не заберу это чертово заявление, они не отдадут мне мою дочь. Вот почему мне нужно забрать заявление. Вот и вся причина.

В кабинете становится невыносимо тихо, до мурашек, до отвращения тихо. Константин на мгновение замирает, переваривая услышанное. Прокурор тихо, почти неслышно ахает и откидывается в своем кресле, задумчиво потирая переносицу.

Константин проводит рукой по лицу, словно пытается скрыть свои эмоции от меня, и разворачивается к столу. Он наливает в пластиковый стакан холодной воды из кулера и твердыми шагами подходит ко мне.

Он неожиданно присаживается передо мной на корточки, и аккуратно вкладывает холодный, запотевший стакан в мои дрожащие, непослушные пальцы.

— Держи. Сделай небольшой глоток, — тихо говорит глядя в глаза, и я подчиняюсь, словно под гипнозом. — А теперь слушай меня очень внимательно, Мила. Забрать заявление — это самое худшее решение. Ни в коем случае нельзя идти у них на поводу.

— Почему? — спрашиваю, находясь в полном недоумении. — Я же хочу вернуть свою дочь! Она там, одна, с ними! Я должна ее вернуть любой ценой! Что ты не понимаешь?

— Потому что это самая наглая, самая циничная манипуляция, на которую только способны подлые люди. Они играют на твоих самых сильных, самых светлых чувствах, на материнской любви и на страхе потерять ребенка. Они просто хотят выйти сухими из воды, избежать ответственности. Они идут на это только потому, что знают, он виновен, и ему светит реальный срок. Они боятся этого. И поэтому используют твоего же ребенка как живой щит. Ты действительно хочешь идти у таких людей на поводу? Потакать шантажу?

— Но я не могу просто оставить ее там! — срываюсь на крик, не стыдясь своих чувств. — С этими… чудовищами! Она же моя девочка! Она не понимает, что происходит, она верит их сладким сказкам!

— Она твоя дочь, и она обязательно к тебе вернется, — говорит он без тени сомнения, глядя мне прямо в глаза, словно вливая в меня часть своей непоколебимой уверенности. — Она вернется, когда немного остынет, когда увидит все своими глазами, осознает свою ошибку и поймет, кто есть кто на самом деле. Но если ты сейчас сломаешься, пойдешь у них на поводу и заберешь заявление, ты не только оставишь все как есть, ты покажешь им, что тобой можно манипулировать, что на тебя можно давить. И ты вызовешь у Златы лишь еще большую ненависть и негатив, потому что она увидит не сильную мать, способную постоять за себя и за нее, а сломленную, слабую женщину, которая поддалась самому грязному шантажу. Ты действительно этого хочешь? Чтобы твоя дочь презирала тебя?

Его слова бьют точно в цель, невыносимо больно, но в этой боли горькая, жестокая правда, с которой не поспоришь.

— А что, если… что если она не вернется? — задаю самый страшный вопрос из возможных. — Что, если она осознанно выберет их? Их роскошь, их спокойную, сытую жизнь, тот мир, который я ей дать не могу? Что я буду делать тогда?

Константин не отводит взгляда.

— Тогда, Мила, тебе не стоит заниматься мазохизмом и рвать на себе волосы. Если твоя дочь, увидев все своими глазами, осознанно выберет их, их деньги и их ложь, а не тебя, то, значит, так тому и быть. Это будет ее взрослый, осознанный выбор. Тем более, ей скоро восемнадцать. Она бы все равно уехала в институт, начала свою собственную, отдельную от тебя жизнь, и кто знает, возможно, со временем все равно порвала бы связи, но уже по своим причинам. Это горько, это несправедливо и больно, но это жизнь. Ты не можешь приковать ее к себе на цепь, как собачку. Ты должна ее отпустить.

От его слов становится невыносимо горько и пусто. Он говорит то, о чем я боюсь думать даже в самых страшных кошмарах. Но в его словах нет жестокости, лишь пугающая своей неизбежностью реальность.

— Мне так страшно, Костя, — честно признаюсь. — И так больно, что ты даже представить не можешь. Я не знаю, найду ли я силы все это выдержать. Я не знаю, что делать.

— А я знаю, что делать, — он кладет свою большую, теплую, твердую ладонь поверх моих холодных, дрожащих пальцев, сжимающих стакан. — Главное, что нужно делать сейчас, это не отступать. Не поддаваться на провокации и шантаж, довести начатое до конца, показать им, что на тебя нельзя давить, что ты сильнее их грязных приемов. Это единственный шанс все исправить. Не только для себя. Для нее тоже.

Я смотрю на него, на его уверенное, собранное, решительное лицо, на его руку, которая лежит поверх моей, и впервые за этот бесконечно долгий, кошмарный день я чувствую не призрачную, слабую надежду, а что-то похожее на реальную опору. Хрупкую, но настоящую опору.

— Хорошо. Я не отступлю. Я буду держаться. Но мне все равно… очень и очень страшно.

Он слегка, почти ободряюще сжимает мои пальцы.

— Я рядом. И мне не все равно, что с тобой происходит. Так что тебе действительно нечего бояться. Я не дам им тебя сломать.