Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском

Глава девятая БОЛЕСЛАВ

Ноябрь 1880 года

Лимановский вышел из музея Ариана, куда наведывался иногда постоять в тишине перед полотнами Рафаэля и Ван Дейка, и направился в сторону Английского парка, расположенного на берегу Женевского озера. Там, у фонтанов, было традиционное место прогулок, там собирались во второй половине дня эмигранты, можно было узнать новости.

Лимановский ждал новостей. После того как он узнал, что его бывшие друзья из «Рувности» готовят нечто грандиозное — общеевропейский митинг, посвященный полувековому юбилею ноябрьского восстания, — старик потерял покой. Можно себе представить, что будут говорить на этом митинге Длуский, Мендельсон и Дикштейн с их взглядами на польскую историю и народность!

Собственно, из-за расхождения в национальном вопросе он был вынужден отойти от «Рувности», в редакции которой формально еще числился, но фактически уже не участвовал в обсуждениях, после того как истратил много сил и нервов, чтобы добиться исключения статьи Длуского «Патриотизм и социализм». Гнуснейшая, космополитическая статья! — он даже поморщился, вспомнив ее положения.

Исключения он не добился, удалось, пригрозив выходом из редакции, добиться только, чтобы статья была помещена под фамилией автора, а не в качестве редакционной, как предполагалось ранее…

Он прошел по улице Белло, свернул на улицу Сен-Виктор и там, на одном из двух мостиков, расположенных один над другим, увидел парочку, любующуюся видом на озеро.

Он сразу узнал молодых людей. Это были Варыньский и Анна. Эмигрантские сплетни уже разнесли по Женеве слух, что у Варыньского роман с молоденькой приехавшей из Варшавы социалисткой, входившей, по слухам, в Варшавскую гмину, недавно разогнанную полицией. У Лимановского о гмине были благоприятные сведения: кажется, во главу угла члены ее ставили независимость, как и положено истым полякам. Хорошо бы расспросить у Анны подробнее… Однако ее возлюбленный… С Варыньским отношения не сложились еще с той памятной истории во Львове, когда он нанес Болеславу визит с пани Янковской. По-человечески Людвик был Лимановскому симпатичен; можно простить даже ветреность в отношениях с женщинами, — но почему он связался с космополитами без роду и племени? Этого пан Болеслав понять не мот.

Тем не менее он поспешил к мостику. Варыньский мог удовлетворить его любопытство касательно митинга. Хочешь не хочешь, придется терпеть неприязнь, а может быть, и наскоки. Этот молодой человек воспитанностью не отличается!

Парочка заметила приближение Лимановского и сделала попытку бежать, но Болеслав упредил их, сорвал с головы котелок, помахал им призывно:

— Пан Людвик! Погодите!..

Варыньский нехотя остановился, поддерживая маленькую Анну под локоток. Лимановский подошел; запыхавшись, поцеловал пани ручку, отметив про себя, что и на этот раз Варыньский не промах — барышня весьма хороша собою. За руку поздоровался с Варыньским.

— Пан Лимановский. Моя жена Анна, — представил их друг другу Варыньский.

«Ого, уже жена!» — отметил Болеслав.

— Я слышал, что пани имела отношение к Варшавской гмине социалистов? — спросил он. — Мне любопытно узнать. Не хотите ли где-нибудь посидеть?

— Что ж… — пожал плечами Варыньский, с тоскою поглядев в сторону озера.

— Я не задержу вас, молодые люди, — предупредительно сказал Лимановский.

Они устроились в одном из миниатюрных кафе близ парка «Живые воды». Гарсон принес кофе и пирожных. Болеслав заметил, как смутился Варыньский, когда он вынул из кармана кошелек и положил на скатерть пять франков. «Сидит без денег», — догадался он.

С гминой покончили быстро. Похоже, Анна не слишком интересовалась идейными исканиями Балицкого и Сосновского — предводителей гмины. Входила за компанию как сестра известного ссыльного социалиста. Зато она с наслаждением поедала пирожные и, слава богу, не вмешивалась в мужскую беседу, когда Лимановский подступился к Варыньскому с расспросами о митинге.

Варыньский отвечал неохотно и весьма кратко: да, митинг назначен на двадцать девятое ноября, приедут социалисты со всей Европы… До пятисот человек… Нет, Маркс не приедет. Много работы. Но он прислал приветственное письмо митингу, которое подписали также Энгельс, Лафарг и Лесснер…

— О чем же письмо, разрешите полюбопытствовать? — спросил Болеслав, по тону Варыньского почуяв, что пахнет жареным.

Варыньский нахмурился. «Говорить правду не хочет, а врать не привык», — определил его состояние старик. И все же, пересилив себя, Варыньский сказал правду.

Маркс и его друзья по существу не поддержали позицию, занятую редакцией «Рувности» по национальному вопросу.

— Вот видите, пан Людвик! — Лимановский не смог сдержать радость. — Даже ваш Маркс не поддержал! И совершенно справедливо не поддержал!.. Что же он пишет?

— Маркс считает, что все наши восстания, столь роковые для нас, всегда преграждали путь контрреволюции в Европе.

— Так! — воскликнул Болеслав.

— …что лучшие сыны Польши никогда не переставали оказывать вооруженный отпор врагу, борясь под знаменем народных революций…

Анна перестала есть пирожное, напряженно вслушиваясь, стараясь понять.

— Маркс имеет в виду французскую революцию, — объяснил Анне Варыньский.

Она кивнула, снова принялась за пирожное.

— Ну и, наконец, Маркс пишет, что поляки сыграли крупную роль в борьбе за освобождение пролетариата. А ныне, когда борьба эта развивается внутри самого польского народа, она должна объединиться со стремлениями русских братьев. Это будет лишним поводом повторить старый клич: «Да здравствует Польша!» закончил Людвик.

— Готов подписаться под каждой строчкой этого письма, — наклонил голову Лимановский. — Впрочем, нет… — он разгладил рукою длинную бороду. — Кроме… объединения с русскими братьями. С братьями, которые сто лет нас притесняют, извините, объединяться не хочу!

— Ну и не объединяйтесь! — зло ответил Варыньский. — Они с вами и не станут. Они с нами объединятся!

— Не понимаю я пана Людвика, — вкрадчиво начал Болеслав, как бы апеллируя к Серошевской. — Когда о забвении польских освободительных идеалов твердят пан Мендельсон или пан Дикштейн — тут мне понятно, пшепрашам. Это люди, далеко стоящие от польской народности, скажем так. Но вы, пап Людвик! Вы же чистокровный поляк! Добрый поляк!

— Мне тоже Мендельсон не нравится! — заявила Анна. — Он какой-то противный.

— Мы не обсуждаем личные качества Мендельсона, — сказал Варыньский. — Мы говорим об идее. Я согласен с моими товарищами — идея шляхетского патриотизма себя изжила! Она превратилась в тормоз для социализма!

— Пан считает, что патриотами могут быть только аристократы и буржуа? Тогда пан невысокого мнения о народе. Смею вас заверить, что среди хлопов, работников и ремесленников идея польской независимости не менее, а более сильна! Патриотизм — народное чувство, национальное освобождение должно идти рука об руку с социализмом!.. — кричал Лимановский, тряся бородою. — И Маркс так считает, хотя я его и не люблю, — неожиданно мягко закончил он.

Варыньский задумался. Болеслав уловил перемену в его настроении, решил воспользоваться.

— Я не могу поверить, чтобы вы не чтили Костюшко или хотя бы Домбровского. Нельзя обрубать родные корни в угоду тем, у кого их нет.

— Эх, пан Болеслав… — вздохнул Людвик. — В идеале верно. Но на деле национальными лозунгами пользуются богатые, чтобы держать народ в узде. И независимостью нашей, буде она получена, воспользуются не работники и хлопы, а буржуа. Поэтому начинать нужно не с национального, а с общего, социального. Нужен социальный переворот.

— Увы, не могу представить… — развел руками старик. — Не могу представить социального переворота без независимости народной. Ваши русские социалисты, которым вы помогать задумали, власть, может, и возьмут, но о независимости нашей забудут. Помяните мое слово!

— Такого быть не может! — рассмеялся Варыньский.

— Еще как может, — не сдавался старик. — Вспомните тогда, как вы хоронили святое для каждого поляка чувство — патриотизм!

С последними словами Лимановский поднялся, держа в руках котелок. Гарсон уже давно с удивлением смотрел из-за стойки на бородатого человека в летах и на молодого — которые горячо спорили о чем-то на незнакомом ему языке. Анна с сожалением поглядела на тарелку с пирожными.

— Мы тоже идем? — спросила Анна.

— Пани может остаться, чтобы допить кофе, — поклонился Лимановский. — Пшепрашам… Я буду бороться с паном! Всеми доступными мне способами! Вплоть до создания собственной партии! — Лимановский выкрикнул последнюю фразу уже на пороге кафе.

Он вышел на улицу. Его трясло от злости. Он был готов передушить инородцев, которые не дают его родине объединиться, ощутить подлинное величие, на которое способна польская нация. Подумать только! Какая страна может похвастать тем, что, не имея государственности целых сто лет, сохраняет и приумножает свою культуру! А наши гении! Шопен один чего стоит!..

Он наконец надел на голову котелок и зашагал по набережной в сторону Английского парка — гневный и сухой, с прямой спиною. Ветер с Женевского озера ворошил его длинную бороду.

Лимановский проживет ровно сто лет, находясь в гуще политической борьбы.

Умрет он в 1935 году, уверенный, что выиграл спор с теми, кто отрицал «патриотизм».