Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском

Глава тринадцатая ГЕНРЫК

Июнь 1883 года

…Прозвище ему Дулемба придумал, как увиделись после разлуки. Потом оно стало партийной кличкой. Людвику нравилось, что Генрык произносит эту кличку, будто она сохранилась с детства, когда мальчишки дают друг другу разные прозвища, а потом, через много лет, с грустью вспоминают их, повстречавшись.

Дулемба звал его — Длинный.

Людвик как бы в отместку тоже придумал ему кличку по аналогии: Малый. Длинный и Малый — два сапога пара. Но у Генрыка получалось смешнее.

— Длинный, тебе пенсне Профессора подходит?

— Не знаю, не примерял, — отвечал Людвик, чувствуя подвох.

— А ты примерь. Может, сквозь него наше воззвание и тебе страшным глянется?

Когда проходили по Замковой площади, Генрык задирал голову на «колонну Зыгмунта» — памятник Сигизмунду Третьему на высоком гранитном столбе.

— Как полагаешь, Длинный, тебе там удобно будет?

— Где? — спрашивал Людвик.

— На колонне Зыгмунта, когда его скинут, а тебя поставят.

— Почему меня должны поставить?

— Ну, ты же у вас будешь вроде как король в рабочем государстве?

— Да, Малый, немного в тебе классового сознания, — озабоченно качал головой Людвик.

Оба смеялись, довольные друг другом. Дулемба испытывал к Людвику нежность, будто к брату, что был десятью годами младше и жил в Люблине. Разница в годах почти та же — восемь лет. Но дело не в годах даже, а в той особой симпатии, что появилась меж ними еще в семьдесят восьмом году, когда Дулемба работал слесарем в ремонтных мастерских Привислинской железной дороги и входил в один из кружков. В ту пору дружбы не возникло — Варыньский находился во главе движения, Генрык был рядовым его членом, одним из многих рабочих, посещавших кружки. Он понимал, что у Яна Буха таких кружков — десятки. Успел лишь рассказать ему о себе — родом из шляхты, сын лесничего, рано осиротел, из четвертого класса гимназии выгнали за протест против преподавания закона божьего по-русски, потом учился в Варшаве, пошел в народ — на фабрику Гоха мыловаром… Больше поговорить с Варыньским не довелось — вскоре начался разгром кружков; Варыньский уехал, а Дулембу арестовали летом семьдесят девятого и дали год тюрьмы административно.

Зато теперь повстречались, как родные братья, и уже друг с другом не расставались, У Генрыка семьи не было, мужчина самостоятельный — снимал квартиру на Вильчей, неподалеку от Мариинского института, где преподавала Янечка — это потом кстати оказалось. С Дулембой сразу стало легко и просто, а главное, Варыньский почувствовал преданность и веру в него, какой не испытывал со дня расставанья с Филюней, мир ее праху!

К тому времени Генрык работал уже у Лильпопа, где когда-то начинал Людвик. Там и стали вербовать новых сторонников. Дулемба рассказывал, как к нему подъезжал Пухевич.

— Профессор через Янека меня вызвал в сад Красиньских. Пришел я — гляжу: сидит на скамеечке, точно слепой, в темных очках. Трясется от страха, что в нем социалиста узнают. Я подошел, сел рядом, «Варшавянку» насвистываю. Он только шипит, не поворачивая головы: «Я умоляю пана…» Пожалел я его. Стали разговаривать шепотом, он все время озирается. «Перестаньте дергаться, пан Профессор, а то нас вправду заарестуют», — говорю я. Он окаменел, минуту вообще молчал. Я думал, у него столбняк. Потом нутряным голосом гундит: «Паи Дулемба мог бы рассказать рабочим о стачках?» Я говорю: «Чего о них рассказывать — их делать надо!» — «А если пригонят казаков?» — «Пригонят казаков — будем строить баррикады и стрелять!..» Он со скамеечки сполз и ушел, ни слова больше не сказал. Язык отнялся…

Дулемба Пухевича невзлюбил, не уставал издеваться над его конспиративными приемами и откровенной трусостью.

— Ты попомни, Длинный, с Профессором мы еще нахлебаемся! Зря вы с ним сговорились, — сказал Малый, узнав о спорах по поводу воззвания Рабочего комитета.

— У него влияние среди рабочих, — сказал Людвик.

— Не смеши меня, Длинный. Какое влияние?

— Может, еще договоримся. Профессор нам пригодится. Он типографию приобрел, слышал?

— Нам с той типографии, как с козла молока!

Марцелий Янчевский напечатал воззвание красиво, Людвик был счастлив. Верно говорят: что написано пером — не вырубишь топором. Здесь же не написано, а набрано: «социально-революционная партия «Пролетариат»…

Он уехал в Женеву с этой брошюркой — показать женевским друзьям — Янковской, Дикштейну, Длускому и Пекарскому, издававшим «Пшедсвит». Мендельсон с Трушковским еще сидели в познаньской тюрьме, а пани Марья, отбыв короткий срок заключения, должна была быть выдана русским властям, но… сбежала на границе! Людвик смеялся, рассказывая эту историю. «Наверняка ее муж подкупил жандармов. Не такая женщина пани Марья, чтобы бегать от полиции!»

Последнее время женевский центр настороженно присматривался к варшавским делам. По всем приметам, слишком активная деятельность Варыньского не нравилась в Женеве. Малый этого не понимал: «Объясни мне, Длинный, они социальной революции хотят или, может быть, нет?» — «Хотят, успокойся, — улыбался Людвик, — но они желают этим процессом руководить…» — «Ах, вот оно что?! А дырку от бублика они не желают? Пускай приезжают и бегают тут от шпиков!..» — кипятился Дулемба.

Но Варыньский все равно был доволен. После того, как им с Куницким удалось уломать Пухевича, он воспрянул духом, в будущее смотрел уверенно и гордо. «Цыплят по осени считают, Длинный», — предупреждал Генрык. Но Людвик уехал в Женеву, как говорится, на коне.

Приехал уже ближе к рождеству — вид совсем не тот. Злой, как черт. Генрык его встретил, повел в ресторан Беджицкой — там они еще в сентябре облюбовали уютное местечко, где можно сойтись, поговорить.

— Ну, как там в Женеве? — спросил Малый.

— «Пшедсвит» хочет, чтобы мы его во всем слушались.

— Будем слушаться? — с хитрецой спросил Дулемба, окуная свои усы в пивную пену.

— Вот им! — Варыньский неожиданно выложил на стол фигу.

— Ай да Длинный! — счастливо расхохотался Генрык, хлопая своего молодого друга по плечу.

Оказывается, Людвик был еще и в Париже, где Тихомиров и Ошанина, заграничный центр «Народной воли», приняли его «мордой об стол», как он выразился. Вели себя уклончиво и надменно, в создание «Пролетариата» не очень охотно поверили, но тут же выставили условие для польской партии: хотите сотрудничать с «Народной волей» — извольте полностью подчиняться Исполнительному комитету. Иначе табачок врозь…

На этот раз фигу на стол выложил Дулемба.

— Что будем делать, Длинный? — спросил он.

— Поеду в Вильно. Договорились провести там съезд всех польских социалистических кружков. Надо объединяться.

— И те, из Женевы, приедут?

— Думаю, что нет. Обиделись.

И снова Людвик уехал, а Малый продолжал свою кропотливую муравьиную работу по втягиванию в партийную орбиту новых и новых сил. Каждый вечер после работы он спешил к Янечке, на Институтскую, где хранились экземпляры воззвания. Рассовывал их по карманам, прятал за пазухой. Потом помогал Янечке поставить чемодан с брошюрами на антресоли. Эта молоденькая наставница благородных девиц, кажется, всерьез втягивалась в работу. Поначалу Генрык думал, что она лишь по доброте душевной предоставляет свою квартиру вод сходки и склад литературы, но теперь в действиях Янечки сквозила явная заинтересованность делом. Или Варыньским?.. Приметливый Генрык однажды поймал испуганный взгляд молодой хозяйки, который она украдкой бросила на Людвика, когда Пухевич скрипучим своим голосом заявил: «Пан пойдет на каторгу, вот и весь результат политической борьбы!» Тут больше, чем тревога доброго сердца, тут любовью пахнет…

До поздней ночи Малый бродил по Варшаве, заходил в трактиры, кавярни и млечарни, не чурался и костелов. Заводил разговоры с незнакомыми рабочими, благо язык у него подвешен хорошо был, да и внешность располагала к беседе: небольшого роста, коренастый, крепкий мужичок с лукавым блеском в глазах. Иной раз тайком опускал воззвание в карман зазевавшегося рабочего. Оставлял и на прилавках магазинов, и на подоконниках. Всем, кто интересовался делами, говорил: «О «Пролетариате» слыхали? Где вы живете? Проше, панове, спешить, в скором времени закроем прием в партию…»

Малый с нетерпением ждал из Вильно Варыньского; знал, что тому нелегко там придется: на съезд поехал Станислав Крусиньский, голова у него дай боже, словом тоже владеет, недаром статьи в «Еженедельном обозрении» печатаются. Положим, Куницкий и Рехневский из Петербурга — наши. Но как поведут себя представители Москвы, Киева, Одессы? Слава богу, Пухевич не поехал — и тут поосторожничал. Помогать Людвику будут Дембский и Плоский, оба из интеллигентов; Генрык их знал пока плохо. «Держись, Длинный!» — думал Генрык, то и дело устремляясь мыслями в Вильно и стараясь себе представить — как там идут дела у Варыньского?

Людвик приехал в конце января, исхудавший и больной — в Вильне простудился. Генрык встретил его на вокзале, заботливо обмотал шею Длинного своим шарфом, нанял извозчика, привез к себе домой. Надо заботиться о Длинном, он совсем себя не жалеет, а впереди такая работа… Налил горячего чая, поставил перед Людвиком бутерброды. Варыньский потихоньку оттаивал. Генрык не спешил с расспросами.

— С Крусиньским — все… — жуя, проговорил Людвик и ложечкой начертил в воздухе крест.

Потом достал из саквояжа листки. Это были решения съезда — несколько страниц, исписанных чернилами.

Дулемба отмахнулся.

— Длинный, ты же знаешь, я ваших резолюций не люблю. Ты мне попросту скажи: кто за нас, кто — против?

— Петербург — за нас. Москва и Киев колеблются. Крусиньский и Пухевич — против.

— Ну и пес с ними! Мы без них не проживем, да?

— Прожить — проживем. Но попробую все же договориться. Сил у нас мало, нельзя раскалывать их в самом начале. «Крусиньчики» отпугнут от нас интеллигенцию, а Пухевич уведет часть рабочих. С кем останемся?

— Варшава большая… — ответил Малый.

Когда же Варыньский узнал — сколько новых членов завербовано Малым в его отсутствие, то окончательно повеселел. Вечером пришел Дембский — немногословный и слегка медлительный увалень, который поразил Генрыка тем, что досконально разбирался в типографских делах. Обсуждали, как и где быстрее использовать типографию Пухевича, которую тот передал в общее пользование.

— С Профессором дружить нужно, — подмигнул Длинный. — Рассердится, станочек отберет…

Станочек тот понадобился уже через несколько дней.

Длинный пришел к Генрыку в воскресенье утром одиннадцатого февраля. Малый только что побрился и, насвистывая по своему обыкновению «Варшавянку», сидел за столом, помечая в тетрадке условными значками последние совещания кружков: где проходили, сколько было рабочих, что читали и обсуждали. Он несколько запустил учет, теперь же хотелось похвастаться перед Людвиком с цифрами в руках.

Но Длинный не стал слушать про кружки. Вид у него был странный — отрешенный какой-то, потерянный… Людвик будто к чему-то прислушивался.

— Генрык, ты читал вчерашнюю «Варшавскую полицейскую газету»? — вдруг спросил он.

Дулемба глаза выпучил.

— Пан Длинный принимает меня за идиота?

Однако Варыньский всем видом своим показывал, что ему не до шуток. Он вытащил из внутреннего кармана пальто, которое он даже не соизволил снять, придя к Генрыку, сложенную вчетверо газету, развернул ее перед Дулембой на столе и ткнул длинным своим пальцем:

— Читай.

Дулемба прочел: «На основании журнального постановления врачебно-полицейского комитета от 4 июля 1864 года женская прислуга во всех публичных и питейных заведениях, а также рабочие женского пола, находящиеся на всех фабричных, промышленных и других заводах, должны быть подвергаемы медицинскому осмотру… Все этой категории женщины могут быть освобождаемы от такового осмотра, ежели хозяева, у которых они находятся в прислуге или на работе, представят в каждую четверть года в Комитет поручительства за их нравственное поведение…»

Текст был напечатан слева по-русски, справа — по-польски, да и сама дата выхода газеты слева была русская — 29 января, справа — по европейскому, а значит, и польскому календарю: 10 февраля.

Дулемба поднял глаза.

— Ну, прочел… И что Длинный? Я не понимаю…

Варыньский сорвал газету со стола, скомкал ее, отшвырнул в угол и уставился на Дулембу бешеными глазами. Генрык испугался не на шутку; он понял, что еще слово — и Длинный ударит его.

— Ты не понимаешь?! — проорал он. — Я с тобою разговаривать больше не хочу, так и знай! Ты мне никто после этого! Я исключаю тебя из партии!

— Да объясни же, Длинный… — покорно и миролюбиво попросил Генрык.

— Ты не понимаешь, что этим распоряжением рабочие-женщины приравнены к проституткам? И им, как проституткам, нужно проходить принудительное медицинское освидетельствование! А освободить от него может только хозяин по своему усмотрению! Нет — ходи с клеймом проститутки! Ты этого не понимаешь, Генрык?! Где твоя голова?

— Прости, Длинный, сразу не сообразил, — виновато пробормотал Дулемба.

— Дур-рак! — мгновенно остывая, выругался Варыньский и опустился на стул.

С минуту помолчали. Генрык ждал, когда Людвик успокоится настолько, что можно будет задать вопрос. Но тот упредил вопросы.

— Мы вчера собрались у Пухевича, — начал он глухо. — Кроме меня и Профессора, были Олек Дембский и Сливиньский. Я сказал, что этого, — он указал на газетный комок, валявшийся на полу, — нельзя так оставлять. Обер-полицмейстер почувствовать должен — с кем он имеет дело…

— Ну и…

— Профессор испугался. Я предложил воззвание, он затрясся. «Мы погубим организацию, нас всех переловят…» — передразнил он дребезжащий голос Пухевича. — А я сказал так: «Ты делай, что хочешь, а я сделаю по-своему», — Людвик вдруг задумался.

— А он? — спросил наконец Малый.

— Он попросил вернуть типографию и свой денежный взнос, — вяло ответил Варыньский, вдруг оживился, в глазах его что-то блеснуло. — Дай-ка бумаги, Генрык! Быстренько!

Дулемба мигом положил перед Людвиком чистый лист бумаги, поставил чернильницу, рядом — перо. Людвик сидел, уставившись невидящим взглядом в стену. Малый отошел на цыпочках в сторонку, присел на кровать. Людвик порывисто схватил перо и с размаху ткнул им в чернильницу. Перо заскрипело, бегая по бумаге, а Людвик, не замечая ничего, лишь тяжело дышал, будто землю копал до седьмого пота…

Через десять минут Малый прочитал на листке, где еще не успели высохнуть чернила:

«Граждане рабочие!

Распоряжением обер-полицмейстера от 10 февраля отдан приказ подвергать полицейскому санитарно-врачебному осмотру всех женщин, работающих на фабриках, в мастерских и в магазинах, а равно и прислугу общественных заведений. Это невиданное и до сих пор неслыханное оскорбление. Достаточно, значит, жить трудом, чтобы носить на челе клеймо проститутки! Только потому, что судьба заставляет ваших жен, дочерей и сестер работать, закон причисляет их к уличным блудницам, торгующим своим телом. А для того, чтобы избежать этого позорного осмотра, нужно заручиться благосклонностью господина фабриканта. Другими словами: каждую работницу, которая не желает во всем подчиняться фабриканту, он волен отдать в руки полиции, поместить ее в списки проституток.

Рабочие! Вам нанесена пощечина, вас пытаются опозорить, пытаются испытать ваше терпение, вашу покорность!

Чем вы на это ответите? Неужели вы позволите гнусным агентам надругаться над более слабой половиной вашего же рабочего класса? Неужели вы сделаете ее жертвой самой необузданной эксплоатации, жертвой разврата напитанных вашей кровью фабрикантов, которым правительство дает новое оружие для подавления всякой непокорности, всякого сопротивления?

Рабочие! Вы не должны допустить этого! Вы не можете и не должны уклониться от опасности, нависшей над рабочим классом. Сделанное на вас нападение необходимо отразить, хотя бы этот протест пришлось окупить кровью. Лучше смерть, чем позор!

Мы призываем вас дружно выступить против этого гнусного распоряжения. Докажите, что вы люди, что вы умеете защищать свою честь, что жертвы вас не пугают.

Желают борьбы — будут ее иметь!

Рабочий Комитет».

Генрык прочел, глаза его увлажнились. Он молча обнял Варыньского.

— Молодец, Длинный! А я и вправду дурак…

— Генрык, слушай внимательно, — Людвик говорил уже спокойно. — Завтра отнесешь листовку Дембскому, пусть быстро напечатает ее, пока Пухевич не отобрал типографию. Послезавтра, тринадцатого, ты и верные тебе люди должны быть с этой листовкой у ворот фабрик и заводов… Я прошу тебя, Генрык, — Варыньский, как показалось Дулембе, слегка смутился, но после секундной заминки продолжал твердо: — Я прошу тебя и товарищей, вручая листовку, оказывать женщинам величайшее почтение… Величайшее, Малый!

— Ручки целовать? — улыбнулся Дулемба.

— Вот именно, — серьезно кивнул он.

Во вторник листовка, отпечатанная Дембским, уже гуляла по Варшаве. Ее распространили члены рабочих кружков Шиманьский, Подбельский, Шлаский — и целовали натруженные руки работниц, когда те выходили за ворота фабрик. Сам Дулемба, забыв об опасности, появлялся с листовкой в самых людных местах. Вскочив в вагон конки, он объявлял:

— Проше паньство ознакомиться с содержанием любопытнейшей писульки! — и проходил по вагону, раздавая листки направо и налево. Пока обыватели разбирались с писулькой, Малый спрыгивал с подножки и растворялся в толпе.

Судя по всему, власти перепугались. В городе стали поговаривать, что распоряжение обер-полицмейстера Бутурлина — генеральское самодурство, не имеющее никаких законных оснований. Постановление врачебно-полицейского Комитета, на которое сослалась полиция, было принято почти двадцать лет назад в связи с эпидемией! Наконец по Варшаве разнеслась весть, что барон Крюденер, исполнявший обязанности больного генерал-губернатора Альбединского, отменил распоряжение Бутурлина.

Людвик ходил по Варшаве с непокрытой головой, подставив ее начинавшему пригревать солнцу. Малый следовал за ним на расстоянии нескольких шагов с увесистой палкой в руках, заменявшей ему трость. По улицам рыскали полицейские шпики в поисках таинственного Рабочего комитета. Исполнительный комитет в России, Рабочий — в Королевстве… Не много ли комитетов?

Варыньского поздравляли, он сам обнимался со всеми, кто уже входил в партию, собирался это сделать или попросту сочувствовал движению. Первая победа — и такая безоговорочная, такая рыцарская, черт побери! Не за копейку боролись, за честь женщины-польки, а значит, за честь отчизны!

Напрасно Малый уговаривал Людвика посидеть дома, выходить на улицу вечерами. Варыньского тянуло к людям — в Саксонский сад, на Краковское Предместье… Малый подумал и купил револьвер в магазине Лежена. Это надежнее палки. Надо охранять Длинного, теперь за ним пойдет настоящая охота.

В начале марта Дембский отпечатал еще одну листовку — воззвание к работницам по поводу отмены распоряжения Бутурлина, и тут перепуганный насмерть Пухевич категорически потребовал возврата типографии.

Вскоре Эдмунд Плоский — кругленький и румяный молодой человек с аккуратным прямым пробором, похожий на приказчика в мелочной лавке, но обладающий острым пером публициста, принес валики и детали станка на Хмельную Яну Сливиньскому — студенту университета, стороннику Казимежа Пухевича.

Еще через несколько дней Пухевич объявил о создании собственной партии «Солидарность» и издал ее программу.

— Прочти, — сказал Длинный, отдавая эту программу Дулембе.

— А то я не знаю, что может написать Профессор! И не подумаю читать! Давай лучше не тратить времени, налаживать собственную типографию.

— Хорошо бы… — мечтательно вздохнул Людвик.

Но тут, как назло, из Женевы через контрабандные пункты на границе пришел очередной номер «Пшедсвита», а в нем — виленские решения. Людвик прочитал — за голову схватился! Все переврали Длуский с Пекарским, причем переврали тенденциозно. Убрали из программы любые упоминания о федеративном союзе с русскими социалистами. Варыньский опять поехал в Женеву ругаться со своими бывшими товарищами, а заодно Поискать средств. Нужны были деньги на обзаведение типографским станком, чтобы издавать свой орган в Варшаве.

Дулемба с Янечкой занялись тем же через «Красный Крест» партии, где успешно сотрудничали Марья Онуфрович и Витольда Карпович. Чахлый денежный ручеек потек от студенчества, от польских интеллигентов и даже от части русских чиновников в Варшаве, чему способствовал Михаил Добровольский.

Генрык однажды сболтнул Янечке об Анне Серошевской — сам был не рад. Янечка сразу сникла, потеряла интерес к делу…

— Не робей, Янина, отобьешь Длинного у той… — попытался пошутить Генрык, но получил в ответ такой выразительный пронзающий взгляд серых глаз, что прикусил язык.

Дела в Варшаве неожиданно пошли хуже. С отъездом Варыньского активизировался Пухевич, стал переманивать рабочих к себе, выпустил листовку. Профессор знал, чем можно пронять рабочего: требованием экономических улучшений. Что ему политические свободы, тем более — государственная власть! Царь далеко, а мастер — близко. Единственная надежда была на трусость Пухевича. Рабочие жаждали деятельности, а Профессор останавливал их, уговаривал не спешить, подготовиться получше…

Варыньский решил дать открытый бой. Малый был отправлен к Яну Пашке с вызовом: явиться в воскресенье в Александровский парк со своими кружками, там будем спорить о социализме и партии.

Генрык нашел Яна Пашке, тот выслушал, не испугался.

— Придем!

В воскресенье Длинный и Малый отправились пешком на Прагу. На мосту Людвик остановился, указал рукою в сторону пристани.

— Шесть лет назад вот здесь начинался первый кружок польских социалистов. А сейчас у нас — партия!

Сказал он это просто, но с гордостью. Дулемба внезапно увидел Людвика другими глазами: он сильно возмужал за эти шесть лет. Пожалуй, сейчас он выглядит старше своих двадцати шести. Спокойные ясные глаза, волнистые длинные волосы, очки… Борода уже не топорщится, как тогда, в молодости…

Генрык сжал в кармане револьвер: мимо прошел подозрительный тип, похожий на филера; порыскал по ним глазками.

Место сходки выбрали далеко, чуть ли не под железнодорожным мостом. Вокруг не было ни души. «Солидарность» ждала в полном составе: Ян Пашке, студент Людвик Савицкий и десятка два рабочих — члены кружков. В стороне ожидали своих руководителей рабочие-пролетариатцы.

— Привет, друзья! Начнем сходку, — поздоровался Варыньский, усаживаясь на траву.

Генрык поймал себя на мысли, что все рабочие — и свои, и Пухевича — восприняли Людвика как главного, как человека, который имеет моральное право руководить.

Вперед вышел Пашке и начал излагать основы партии «Солидарность». Генрык улегся спиною на траву, покусывая травинку, глаза сами собою стали слипаться… Варыньский толкнул его:

— Не спи! Подумают — нарочно…

— Скучно, Длинный, — виновато отозвался Дулемба.

Все это уже слышано было сто раз: умеренность, осторожность, легальность, никакой борьбы с правительством, иначе — Сибирь…

Савицкий затронул вопрос о терроре. Сказал, что «Солидарность» допускает запугивание предателей и провокаторов.

— Так они и испугались… — пробормотал Генрык.

Людвик не выдержал, вскочил — высокий, стройный, — легко прошелся перед сидящими на откосе берега рабочими.

— Складно пан Савицкий говорит?

Рабочие закивали.

— Согласны с ним?

Кое-кто пожал плечами, кто-то опустил глаза, остальные так же дружно кивнули.

— Если бы у вас было больше логики в голове, то не стали бы кивать. Пухевич вас обманывает. Не мы властей, а власти нас должны бояться. Будем сидеть, как мышь под метлой, — тогда беда!..

Дулемба расплылся в улыбке: мышь под метлой!.. Сразу вспомнил Профессора с его маленькими, узко посаженными глазками под пенсне, тонкий скрипучий голосок…

…Рабочие расходились, тихо переговариваясь. Генрык заметил, что Варыньский произвел на них впечатление, но сразу сдаваться не хотелось. Савицкий и Пашке, обменявшись рукопожатиями с оппонентами, скрылись среди деревьев.

— Ничего, рабочий задним умом крепок, — сказал Людвик. — Подумают, обмозгуют — придут к нам…

— Пухевич гимназистов вербует, сопляков. Помнишь Хелену Кон по «делу ста тридцати семи»? — спросил Дулемба.

— А как же? И ее помню, и Паулину — ее мать. Она хорошо нам помогала, — отозвался Людвик, всматриваясь куда-то вдаль.

— Сын ее Феликс — у Пухевича в «Солидарности». И его приятель Пацановский.

— Мальчишки… Ничего… — рассеянно проговорил Людвик и вдруг, выхватив из кармана белый платок, принялся размахивать им над головою.

— Длинный, ты перед кем капитулируешь? — удивился Генрык.

Он посмотрел в ту сторону, куда направлен был взгляд Варыньского. По берегу приближалась к ним девичья фигурка в голубом платье с отложным воротничком. Дулемба узнал Янечку.

— Пшепрашам, Длинный. Я удаляюсь, — галантно произнес он.

— Перестань, Генрык! У нас деловое свидание, — рассердился Варыньский.

— Я тоже удаляюсь по делам, — Дулемба склонил голову и, резко повернувшись, исчез в кустах. Варыньский только рассмеялся вслед ему и поспешил навстречу Александре Ентыс.

Дулемба же никуда не ушел, но, засунув руку в карман и обхватив пальцами рукоять револьвера, крадучись за кустами, последовал за Людвиком, ибо вождя партии надобно охранять даже при деловых встречах с молодыми пани, не так ли, Генрык?..

Дулемба будет арестован через полгода, предстанет вместе с товарищами перед военным судом и получит по его приговору тринадцать лет каторжных работ.

Он пройдет через Карийскую каторжную тюрьму в Забайкалье и многолетнее поселение в Якутии; лишь в 1908 году возвратится на родину и умрет там через пять лет.