Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском

Глава восемнадцатая ПАНИ МАРЬЯ

Август 1884 года

Какое ужасное лето! Не успели похоронить несчастного Дикштейна, как из Варшавы пришло сообщение об арестовании Куницкого с архивом Центрального комитета на квартире Бардовского. А теперь приехал Дембский, который привез новые известия и подробности.

Марья с нетерпением их ждет… От всех этих ужасов у нее мигрень третьи сутки. Вдобавок Станислав уехал в Париж, она же сама его и послала, чтобы он присмотрел там квартиру. После самоубийства Шимона пани Марья не может жить в Женеве. Здесь слишком много теней.

Неужели она виновата в этой смерти? Ее товарищеское отношение и дружеское участие к мужчинам постоянно принимаются ими за любовные знаки. Но она не умеет быть холодной! Коли она хорошо относится к мужчине, то поневоле ласкова с ним. Не означает же это, что она непременно хочет его соблазнить! Но мужчины так часто путают одно с другим, и все из-за своего самомнения. Пани Марья понимала самомнение у мужчин такого достоинства, как Варыньский или Мендельсон. Но самомнение Эразма? На чем оно держалось?.. Что же касается Дикштейна, то тут, к сожалению, другой случай. Самомнением он не страдал, отнюдь: скорее наоборот. Полный набор комплексов. Но в отсутствие Варыньского и Мендельсона он стал ей ближе, они часто разговаривали, вместе обедали, он с увлечением рассказывал ей о беспозвоночных… Бедный Шимон! Не знала же она, что он такой чувствительный! Она невольно оказывала ему знаки внимания, отвечала на пожатья рук… Она не умеет по-иному! Если она видит, что мужчина влюблен, она дает ему маленькую надежду, иначе бесчеловечно.

Шимон был одинок, вот этого она не учла. Это ошибка. Все мы в достаточной степени одиноки, особенно в эмиграции, но Дикштейн со своею застенчивостью, заиканием и непрерывным самокопанием был одинок втройне. И все же он не ребенок, она не могла за него отвечать!.. Вот пример мужчины, наделенного недюжинными интеллектуальными способностями, но не нашедшего свое предназначение. Его бросало из науки в революционную борьбу и обратно. Вечно был собою недоволен, считал себя недостойным любви и дружбы… А как он оговорил себя в предсмертном письме! Чудовищные преувеличения весьма обычных человеческих слабостей, которые свойственны всем. Если Шимон подл, то что тогда сказать о… Пани Марья усмехнулась, она даже мысленно не назвала имя.

В дверях показалась горничная Жаклин и, сделав книксен, доложила, что просит принять пан Дембский. Марья кивнула, в ожидании гостя уселась в кресло к ломберному столику, за которым они иногда коротали время с Мендельсоном, играя в кости.

Олек Дембский вошел, озираясь и ступая с носка пугливым шагом. Желтые мешки под глазами, дряблая бледная кожа, в глазах нездоровый блеск. Черные волосы и черная борода. Марья его не узнала. Он всегда был блондином. Уже успел приодеться по здешней моде, но платье на нем топорщилось, будто с чужого плеча. Пока Олек шел по ковру к Марье, он дважды резко оглянулся. Поцеловал ей руку как-то судорожно и остался стоять, не понимая, что ему следует делать дальше.

— Прошу садиться, — радушно кивнула ему Марья, несмотря на то, что сильно болела голова.

Дембский уселся на краешек кресла, свалив коленки в сторону, и сразу стал похож на больную встрепанную птицу. Марья дала ему несколько секунд, чтобы прийти в себя, потом начала расспросы.

Он отвечал сначала кратко и, как ей показалось, неохотно, потом разговорился. Скоро Марья поняла причину пугливости Олека, и почему он брюнет, и откуда у него такой нездоровый цвет лица…

Дембский уже месяц находился в бегах; он без остановки и отдыха нелегально перемещался, меняя внешность и пользуясь разными паспортами: Петербург, Варшава, Лодзь, Вильно, снова Варшава, Либава, наконец Женева. Здесь можно было вздохнуть спокойно, здесь не было жандармов. Но привычка пугливо оглядываться осталась. А до этой бешеной гонки Олек несколько месяцев подряд сидел в типографии «Пролетариата» на улице Налевки, 22; выпускал листовки и газету партии, почему и приобрел такой землистый цвет лица.

Но если бы дело было только в его здоровье! Или в личной безопасности. Все гораздо хуже: «Пролетариат» более не существует. Именно так, пани Марья, вы не ослышались…

Дембский судорожно сглотнул слюну.

Он начал с марта, с отъезда Куницкого, когда казалось, что дела партии идут блестяще, несмотря на аресты. Куницкий вернулся в Варшаву победителем, он сумел сделать то, чего не удавалось Варыньскому: договориться с «Народной волей». Пани Марья это знает, ведь она была участницей тех переговоров, не так ли?..

Янковская кивнула. Боже мой, этот самоуверенный мальчик с южным темпераментом тоже в Цитадели… Она поежилась. Ей пришла в голову мысль, что она приносит несчастье мужчинам, которые ищут у нее помощи или понимания.

В апреле в Варшаву приехал Людвик Янович. Пани Марья его знает, он долгое время гостил в Женеве, знакомясь с западноевропейским социализмом. Необычайно вдумчивый и скромный человек… Янович хотел создать студенческий кружок для подготовки интеллигентских кадров для «Пролетариата». «Странная картина, пани Марья, — хрипло сказал Дембский. — Рабочих в партии хватает, а руководить некому. Как тяжело без Варыньского, вы не представляете!»

Пани Марья представляла.

— Об исполнении приговора партии над Гельшером вы знаете? — спросил Дембский.

— Да, нас информировали. «Пшедсвит» поместил воззвание партии об этом деле и полностью с ним солидаризовался, — кивнула Марья.

— Я его печатал. Полторы тысячи экземпляров, — сказал он, отворачиваясь, с какой-то болезненной гордостью.

Убийство провокатора из Згежа произошло в начале июня, уже четырнадцатого была выпущена листовка, сообщающая об исполнении приговора. «Осуществил акцию молоденький рабочий, активист партии, сработал очень чисто», — сказал Дембский. Куницкий пришел в экстаз, он вообще очень легко возбуждается. Первый удачный террористический акт партии! И притом — никто не арестован! Собрались в отдельном кабинете ресторана Беджицкой, заказали вина — для конспирации изображали компанию «золотой молодежи», их уже хорошо знали в этом ресторане; за столом сидели Куницкий, Пацановский, Кон, Славиньский… Когда пришел Дембский с листовками, постановили этим же вечером разнести их по Варшаве, расклеить, рассовать в почтовые ящики. Куницкий настаивал на том, чтобы развить успех, досадовал, что у «Боевой дружины» никак не получаются опыты с панкластитом…

— У «Боевой дружины»? — переспросила Янковская.

— Это строго конспиративная группа, созданная Черным специально для террористических актов, — объяснил Дембский. — Около десятка человек, почти все они еще на свободе и готовят новую акцию. Я не могу сказать — какую…

Пани Марья понимающе кивнула: мол, с правилами конспирации она знакома. Дембский начал рассказывать о прошлых планах «Боевой дружины», связанных с панкластитом — взрывчатым веществом Кибальчича; рецепт панкластита привез из Петербурга Дембский. Студент химик Людвик Ставиский, член партии и «Боевой дружины», несколько недель пытался изготовить взрывчатку. Провели много испытаний за городом — безуспешно! Это сильно нервировало Куницкого, поскольку он уже разработал блестящий план взрыва здания Окружного суда с целью уничтожения документов следствия и убийства вице-прокурора Янкулио и подполковника Секеринского, одного из следователей по делу «Пролетариата».

— Я смотрю, Станислав действительно тесно связался с «Народной волей», — заметила Янковская. — У него сплошь народовольческие приемы.

— Формально связей почти нет. Вы знаете — что теперь с «Народной волей», — Дембский не понял легкой насмешки. — Но фактически — да. Мы с ним оба — закоренелые народовольцы.

— Но как же пропаганда среди рабочих? Варыньский ставил ее…

— Варыньский в Цитадели! — довольно неучтиво перебил ее Олек. Видно, этот вопрос был больным. — Рабочие кружки разгромлены, их может сплотить лишь несколько заметных акций партии.

Однако после убийства Гельшера партию преследовал какой-то рок. Все планы рушились, стала заметна слежка. Квартира Бардовского, где постоянно собирался Центральный комитет, была взята под наблюдение. Сам Петр Васильевич это почувствовал: по улице прохаживались филеры, странно вела себя служанка Марьяна Микель. А ведь у Бардовского не только собирались, там хранился архив, казна партии, там набирали листовки, чтобы потом отнести набор в типографию…

В самом начале июля Бардовский подыскал новую квартиру на Закрочимской и переехал туда, предварительно уволив служанку. Члены ЦК помогали паковать книги и архив партии. Сами удивились: накопилась тьма бумаг — статьи, документы, бланки, шифры, адреса… «Там остался мой шифрованный список адресов членов партии из разных мест Королевства… — вздохнул Дембский. — Теперь он у них в лапах». — «Вы думаете — расшифруют?» — Олек вздохнул еще горестней.

Десятого июля Куницкий, как всегда, явился к Бардовскому на обед. Петр Васильевич был хлебосолом, постоянно подкармливал бедных революционеров. «Меня там не было только потому, что я в Питер уехал», — сказал Дембский. И тут нагрянули жандармы. Куницкий пытался выдать себя за австрийского подданного Драголюба Джюрица, показывал паспорт — но куда там! Он уже был слишком хорошо известен, а через несколько минут из соседней комнаты начали выносить архив партии, листовки, номера «Пролетариата». Тогда Станислав попытался выгородить хозяина, заявив, что архив принадлежит лично ему, Джюрицу, а здесь хранится благодаря любезности господина Бардовского, который не ведает о содержимом картонных коробок… Стали рыться и нашли писанное рукою Бардовского «Воззвание к военным», которое не успело выйти отдельной листовкой. Ну и… — Дембский руками развел.

Да, еще забыл! В разгар обыска явилась Зофья Дзянковская, которая за день до того приехала из Киева, чтобы помочь партии, Куницкий ее вызвал. «Это, кажется, сестра Филипины Пласковицкой?» — вспомнила пани Марья. «Именно так. И ее забрали…»

— Я получил телеграмму от друзей: «Милковский тяжело заболел, не ходите к нему, ибо болезнь заразна». Милковский — это псевдоним Петра Васильевича, — сказал Дембский.

И пани Марья продолжала слушать его рассказ, в котором странно контрастировали ровное, почти бесстрастное, чуть ли не равнодушно-усталое изложение с чудовищным, апокалипсическим содержанием. Партия агонизировала. В течение одного дня кроме Куницкого и Бардовского были арестованы Пацановский, Поплавский и другие. Кона взяли еще раньше. Легче перечислить тех, кто остался: Марья Богушевич со своею группой «Красного Креста», «Боевая дружина» и Бронислав Славиньский. Янович в это время, как и Дембский, был в отъезде: отправился к родителям в Шавли за своею долей наследства, которую обещал отдать на партийные нужды.

— Благодарение богу, что мы получили деньги Яновича! — воскликнул Дембский, на мгновенье оживая. — С их помощью мы со Славиньским уехали из Варшавы. А сам Янович…

С Людвиком Яновичем было худо. Мало того, что его арестовали, — дело дошло до вооруженного сопротивления. А это пахнет виселицей. Неизвестно еще — остался ли жить тот шпик, которого ранил Людвик… Дембский видел своими глазами, поскольку присутствовал при аресте. — «Присутствовали?» — удивленно вскинула бровки Марья. «Ну, в общем, убежал…» — смутился он, и Марья поняла, что он стыдится бегства — ведь Янович остался в руках жандармов.

Это произошло в молочной Ханнеберга на Новом Свате. Пани знает это место? Янович, Дембский и Славиньский сидели за столиком, обсуждая — что делать в создавшемся положении. Янович на свой страх и риск решил предпринять террористический акт. «Янович?! — изумилась Марья. — Он мухи не обидит!» — «Вот именно, — спокойно кивнул Дембский. — Однако купил револьвер и готовился стрелять в Секеринского и Янкулио. Пришлось выстрелить раньше…» Короче говоря, к Ханнебергу зашел ротмистр полиции, рядом с ним — филер. Последний указал кивком на их столик. Ротмистр приблизился и заявил, что все трое арестованы. «За что?» — спросил Олек. «В циркуле разберемся». — «Ну, это мы еще посмотрим!» — вскричал вдруг Янович, вскакивая, выхватил револьвер и выстрелил, попав в шпика. Завязалась драка, во время которой Дембскому и Славиньскому удалось бежать, Янович же был задержан ротмистром, шпиком и подоспевшими доброхотами. Когда его вели в участок по Новому Святу, он кричал: «Меня арестовали за то, что я боролся за свободу, за пролетариат!»

— Кто-нибудь попытался его спасти? — холодно промолвила Янковская.

Дембский опять отвернулся.

Помолчали. О чем тут говорить? А все началось со случайного нелепого провала Варыньского! Уже почти год, как он в тюрьме.

— Не было ли каких весточек от Людвика? — спросила она.

— Как же! Есть письмо, — встрепенулся Дембский.

— Что же вы молчите! — рассердилась она, резко поднимаясь с кресла и отходя к бюро, где в верхнем ящике лежала коробка папирос. С некоторых пор Марья стала курить.

Она зажгла длинную папироску, затянулась.

— Где письмо? — спросила она.

— Вот здесь, — Дембский постучал себя пальцем по лбу.

— Почему? — удивилась она.

— Пани разве не слышала, каково нам было последний месяц? Любая подозрительная бумажка могла сгубить человека. Варыньский и Янечка прислали письма Бардовскому и его жене Наталье Поль, чтобы те передали их Куницкому и мне. Это первая весточка из Цитадели. Я заучил письмо Людвика наизусть, так надежнее, тем более что в нем содержится одно поручение… — он замялся.

— Могу ли я знать содержание письма? — спросила она.

— Конечно, я бы попросил пани даже записать его на бумаге, ибо теперь это не опасно.

Дембский подождал, пока Марья приготовила бумагу и карандаш, прикрыл ладонью глаза, секунду помедлил и начал читать наизусть текст тем же ровным глуховатым голосом. Марья записывала.

«Мои дорогие! Наконец Янке разрешили свидания с родными, и появилась возможность рассказать вам о нашем житье. Сделаю это со временем, когда между вами и нами установятся сношения. Теперь же о том, что больше всего лежит на душе. Самой высшей для нас наградой и самым большим удовлетворением служит уверенность, что наше дело живет, что работа не прекратилась, а все ширится и развивается. Хорошо понимаю, какое бремя вы теперь несете на своих плечах, но и завидую вам, потому что несете вы его уверенно, мощно и счастливо! Пусть же у вас всегда будет в изобилии сил; подождем еще немного, и дело наше так твердо встанет на ноги, что ему уже ничто не сможет угрожать. Пускай это убеждение не оставляет вас, даже если придется вам занять наши места. От всего сердца желаем вам успеха! Теперь позвольте поговорить о себе. Наши дела плохи, потому что Эдмунд Плоский неважно держал себя на допросах, есть и еще слабые люди. Генрыка выдал Скшипчиньский, имена других провокаторов назову в следующем письме. А теперь моя личная просьба. Знаю, вы догадываетесь, что я люблю Яну и что она отвечает мне взаимностью. Это так. Веслава не дала мне счастья, она не для меня. Я не буду жить с нею никогда, но давши ей слово совершить венчание, каждую минуту готов его сдержать. Я хотел бы знать, желает ли она нашего бракосочетания или нет, чтобы я мог жениться на Янке? Это не только наше личное дело, ибо оба мы принадлежим делу и будем служить ему до смерти. Пишем вам все, что должны о нас знать, и хотя нам здесь не сладко, мы думаем лишь о том, как использовать наш союз для дела. Людвик».

Дембский замолчал и некоторое время сидел, не отрывая ладони от глаз, пока Марья дописывала текст. Затем он поднялся.

— Пани разрешит мне сегодня закончить рассказ? У нас еще будет время, я надеюсь.

— О да, благодарю вас, пане Ольку… — просто сказала она.

Когда он ушел, Марья перечитала письмо, желая представить себе эту неизвестную молодую Янку, которую любит Варыньский. Он стал совсем взрослым, Людвик… Ей даже трудно это представить. Мысли ее поневоле заскользили назад, она как бы спорила с незнакомой Янечкой… Неужто ревность? Пани Марья подошла к зеркалу в бронзовой оправе, взглянула на себя.

…Ах, она старая женщина, ей уже исполнилось тридцать четыре! И Станислав на восемь лет младше… В нее всегда влюблялись мальчики, что ты скажешь! Как говорят французы, женщине столько лет, сколько ее возлюбленному… N’est-ce pas?[1]

Тот мальчик впервые появился лет восемь назад, может быть, чуть меньше. Он в действительности был мальчиком: стройный, с серыми глазами и длинными, пушистыми ресницами. Просто прелесть. Ему тогда не было и двадцати. Владислав Избицкий однажды спросил ее в своей всегдашней шутовской манере: «Не хотите ли познакомиться с исторической личностью? Я слышал, мадам их коллекционирует?» — «Кто же?» — спросила она. «Некто Людвик Варыньский, вытуренный из института за участие в студенческих беспорядках. За это он в историю не войдет, но у него еще есть время и он азартен, как черт!» Последнее ей безусловно поправилось. Она любила азартных мужчин. Так же, как и умных женщин. Мужчина должен быть азартен, а женщина умна. И красива, конечно. Когда мужчина слишком умен, он начинает рассчитывать, а это так скучно. Рассчитывать за него должна женщина, а он должен рисковать, рисковать, рисковать!.. К сожалению, часто случается наоборот: мужчины чересчур умны, а женщины азартны, потому первые боятся вторых, а вторым скучно с первыми.

Она тогда только начинала приходить в себя после ужасов, связанных с рождением детей. Никогда не представляла, что это так тяжело, нудно, а главное — так унизительно. От тебя ровным счетом ничего не зависит, ты просто некий аппарат, вынашивающий яйцо. Как курица! Нет уж, пускай те женщины, которым это нравится, плодят потомство, она же предназначена для других, более высоких целей.

Итак, появился Варыньский. Учтив, галантен, пылок до невозможности. Руку целовал, ее так жаром и обдало. Не знал, куда деть глаза — и хотелось ему смотреть на нее, и боялся себя выдать. Смех и грех! Ей тогда, помнится, как-то особенно скучно было, она играла с ним, как кошка с мышкой, а он всерьез принимал.

Поговорили с ним о Лаврове и Бакунине. Избицкий по библиотеке слонялся, отпускал свои шуточки. Варыньский был серьезен. «Я, — сказал, — нахожу справедливой мысль Михаила Александровича о необходимости бунтовать, где возможно. Достаточно, — говорит, — малой искры, чтобы вспыхнуло пламя. Коли мы это поняли и разделяем, то нам и быть этими искрами!» — «На тебя вон сколько пожарных! — рассмеялся Избицкий и тут же решил ее задеть: — Знаешь ли ты, что муж пани Янковской — крупнейший промышленник? Ты пожар устроишь, он и сгорит. И пани вместе с ним. Этого ты хочешь?» — «Нет, это было бы несчастьем! — он вспыхнул. — Я сочувствую пани, ей нелегко нести свой крест, но уверен, что справедливые идеи ей дороже нарядов и драгоценностей». — «Безусловно так, — ответила она. — Но одно другому ведь не мешает? Можно быть справедливым, честным человеком, страдать за народ, но не отказывать себе в необходимом? Не ходить же мне в сарафане? Как вы считаете, панове?»

Прощаясь, она пригласила Варыньского почаще бывать у нее, но он тогда находился под гласным надзором, в Киеве показывался редко. Перед отъездом в Варшаву, уже осенью, он все же заглянул. Сказал, что скоро уезжает на родину и хочет попрощаться. «Едете раздувать пламя?» — пошутила она. Он серьезно кивнул. Вообще, он не был склонен шутливо говорить о вещах, которые его волнуют. Это свойство искренних людей. Когда же о шутливом разговор, то тут Людвика не удержать было — веселился, как дитя!

Незадолго до того уехала Пласковицкая, работавшая у Варыньских домашней учительницей. Она тоже заходила к пани Марье однажды. Не поправилась. Показалась фанатичкой. Смотрела на нее весьма неприязненно, с классовой ненавистью. Что на это скажешь?! Пани Марья посвящала всю себя социальной революции, отдавала последнее, а ей, видите ли, не нравились ее бриллианты. Что же делать, коли в этом кругу иначе нельзя? Это так же нелепо было бы — появиться среди гостей Владислава в том платье, в котором к ней пришла пани Филипина, как ей ходить в платьях пани Марьи. Каждому свое, но не это же главное! Наверное, у Пласковицкой были виды на Варыньского, ревность в ней говорила! Впрочем, о покойниках либо хорошее, либо ничего. Пласковицкую сослали в отдаленнейшие места, там она очень скоро умерла…

Вот она и подошла к той поездке, о которой столько было слухов и сплетен! В самом начале семьдесят восьмого года, в первых числах января, Людвик явился к ней в Ходоров, в имение. Она отправилась туда с мальчиками на каникулы. Марья удивилась необычайно. Во-первых, она знала, что Варыньский в Варшаве, точнее, в Пулавах, там сельскохозяйственный институт, — но это так, между прочим, на самом же деле Людвик занят созданием рабочих кружков. Эти вести доходили через того же Избицкого, он был тесно связан с Варшавой, сам готовился туда выехать. Во-вторых, она не предполагала, что Варыньский доберется до Ходорова зимою. Тем не менее он приехал. При встрече смутился, но уже не так по-мальчишески, как два года назад. Она увидела, что работа в Варшаве пошла ему на пользу. Стал увереннее, раздался в плечах… Мужчина, одним словом. Сказал, что приехал на рождество к родителям, ибо чует его сердце, что придется переходить на нелегальное положение, тогда свидания с родными будут затруднены. Как в воду смотрел. «Ну, а я? — спросила она. — Вы хотели заодно попрощаться и со мной?» — «Да, если пани хочет прощаться. Мне же кажется, что мы еще встретимся. Приезжайте к нам в Варшаву. Людей у нас не хватает, вы могли бы стать очень полезной…» — «Но как же семья, дети?.. Я, пожалуй, приеду, но надолго не могу…» — она несколько растерялась от его предложения.

И вдруг увидела — он дрожит от нетерпения, у него дыхание сбилось, а глаза так и прожигают ее. Тут она не ошиблась. Она умела чувствовать флюиды. «Что же это такое? — подумала. — Я же его почти не знаю. Пускай едет обратно, пускай убирается подальше, мне это совсем ни к чему…» А сама против воли смотрела на него уже ласково, а он руку целует. «Прощайте…» — «Куда же вы?» — «Я на минутку. Мне надо сейчас во Львов». — «Во Львов? Зачем же?» — «Там вот-вот начнется процесс над Эразмом Кобыляньским и другими товарищами. Я Эразма знаю по Петербургу». — «Да и я прекрасно знаю Котурницкого», — сказала она, называя Кобыляньского по фамилии, под которой его арестовали. «Что же передать ему?» — «Зачем же передавать? Я поеду с вами», — сказала она, не раздумывая ни секунды. Бывают такие мгновения, когда решения приходят молниеносно, помимо разума. Это самые счастливые мгновенья. Независимо от того — правильные решения или пагубные — все равно это счастье!

Она произнесла последние слова самым естественным топом, как само собою разумеющееся, отчего они произвели еще большее впечатление на Варыньского. И тут надо отдать ему должное. Настоящий мужчина. Он не испугался, не стал ахать и охать, не стал и радоваться, а лишь взглянул на часы и спросил: «Сколько времени нужно пани, чтобы собраться?» И это все решило! Все! Игра зашла слишком далеко, отступать было поздно. «Два часа», — сказала она, обомлев от ужаса, ибо нужно было не только устроить дела, связанные с детьми и деньгами на поездку, но и привести в порядок туалеты, просто-напросто решить — какие из них брать… Она велела заложить карету, а сама отправилась собираться, оставив Варыньского в гостиной.

Спустя два часа они ехали в Киев и были укрыты в кибитке одним мохнатым пледом. Их трясло, они молчали. Лошади бежали резво, дорога была хорошо укатана. Их несло, как на крыльях…

Что бы ни говорили ханжи, это самые упоительные минуты в любви, когда несет, как на крыльях!

Через два дня они были во Львове, где остановились в отеле «Берлинский», назвавшись супругами Яблоновскими…

Она бывала во Львове неоднократно, но лишь в тот раз ей открылась красота и романтичность этого города. Они бродили по старым улочкам, любовались на шпили замков, на старинные гербы, и разговаривали, разговаривали… Варыньский показался ей совсем с иной стороны. Энергия и решительность в сочетании с непосредственностью и мальчишеством не мешали ему исключительно здраво рассуждать об общем деле. Она была поражена тем, что он твердо знал, чего хотел, хотя и не блистал фразами. Когда говорили о жизни, то есть о семье, о родственниках и друзьях, об отношениях между мужчинами и женщинами, перед нею был человек значительно моложе нее. Она лучше разбиралась в житейских вопросах. Но лишь только разговор касался положения рабочих или социально-революционной пропаганды, как Людвик становился старше, она со вниманием прислушивалась к нему. Ну и, безусловно, он лучше знал быт рабочих. Тут она сдавалась на милость победителя, а он, не пытаясь подшучивать, как сделал бы Избицкий, убеждал ее в том, что заниматься социальной революцией, не зная быта работников, невозможно. Впрочем, он вовсе их не идеализировал. Однажды утром, увидев, что она надела богатый наряд, попросил мягко: «Марья, надень что-нибудь попроще. Я тебя поведу к пану Лойке». — «Кто это такой?» — «Владелец трактира. Там собираются рабочие». Она долго не могла выбрать наряда. Наконец просто пошла и купила скромное платье, в котором и отправилась в трактир. Людвик на сей раз не удержался и отпустил-таки колкость: «Если пани каждый раз будет покупать специальное платье для визитов к рабочим, то ее муж может разориться…» Она рассердилась, впрочем ненадолго. Тогда она ему все прощала.

Они ели соленое печенье и поджаренные на сковороде колбаски. В жизни она не ела ничего вкуснее! Рядом за столами сидели молодые и пожилые рабочие. Людвик прислушивался к их разговорам, потом сдвинули столы. Он представил ее народной учительницей, а сам назвался слесарем из Варшавы Яном. Спрашивал у рабочих про условия труда в Галиции, рассказывал о фабрике Лиль-попа, где сам успел поработать… Рабочие слушали внимательно. Один из пожилых спросил: «Пан — шляхтич?» — «Да», — кивнул Людвик. «Видно, Польша никогда не поднимется, если шляхтичи стали слесарями…» — «Наоборот, — живо возразил Варыньский. — Поднимется Польша, только не шляхетская, а рабочая». — «Устами пана мед пить, а мы пока пиво хлебаем», — улыбнулся старик.

Потом Марья спросила у него, почему он представил ее народной учительницей? Он замял разговор, вид у него вдруг стал виноватый. Через три года из статьи его в «Рувности», посвященной памяти Пласковицкой, Марья узнала, что пани Филипина в то время работала народной учительницей близ Варшавы.

Посетили они и процесс Котурницкого, Франко, Павлика и других социалистов. Михал обрадовался, увидев их с Людвиком в зале суда, но тут же улыбка сползла с его губ. Вероятно, по их виду можно было о многом догадаться, хотя Котурницкий — человек не тонкий и глуповатый, как позже выяснилось. У него было красное лицо, оно все время казалось потным. Впрочем, она не хотела вспоминать о Михале…

Нанесли они визит и Болеславу Лимановскому. Лучше было бы воздержаться от этого визита! Старый сплетник разнес потом по всей Европе, что Янковская, мол, будучи замужней женщиной и матерью двоих детей, не постеснялась остановиться с Варыньским в одном номере отеля!

Из Львова они с Варыньским разъехались в разные стороны: он вернулся в Варшаву, а она отправилась домой. По дороге в Киев у нее было время подумать — что же случилось? Она уже тогда далека была от предрассудков; не то чтобы исповедовала так называемую «свободную любовь», но придерживалась убеждения, что взрослые и истинно свободные люди вправе строить личную жизнь в зависимости от своих желаний, не обращая внимания на обывательские условности. Любовь все оправдывает, а в Марье осталось слишком много нерастраченной любви. Что же касается Варыньского… Для нее было бы оскорбительным, если бы он не увлекся ею.

Марье всегда было мало, если мужчина красив, молод, пылок и прочее. Все это могло присутствовать лишь в небольшой степени, но вот азарт и увлеченность большим делом должны быть обязательно! Иначе он неинтересен. У Варыньского то и другое прямо-таки на лице читалось.

Они не переписывались. Избицкий вскоре сообщил, что Людвик перешел на нелегальное положение. В Варшаве назревали бурные события. Летом Марья поехала в Сент-Мориц поправить свое расшатавшееся здоровье. С зимы ее беспокоили нервические припадки, она срывалась иногда до истерики.

А дальше была Женева, и роман с Мендельсоном, и многое, многое другое. Всего уж не вспомнить… Но этот эпизод с Варыньским остался навсегда, хотя ни Людвик, ни Марья больше не пытались повторить мгновенья той восхитительной сказки…

Пани Марья не заметила, как прошла мигрень. Вложила письмо Варыньского в конверт, спрятала в ящик бюро. Надо разыскать Анну Серошевскую, исполнить просьбу Варыньского. Без ее согласия он не подаст прошения на брак с Александрой.

Она еще раз поглядела в зеркало. Нет, не так уж она стара. У нее есть Станислав… и Владислав, кстати. Не говоря о сыновьях, которые, правда, называют ее на «вы», будто постороннюю даму. Владислав недавно привозил их и пообещал, что, несмотря на плохой урожай свеклы в этом году и конкуренцию американского сахара, он не уменьшит ежемесячной суммы, высылаемой Марье. Скорее бы в Париж, подумала она, берясь за колокольчик, чтобы вызвать горничную.

Через год пани Марья потеряет мужа, который скоропостижно умрет от сердечного приступа. Она станет женою Мендельсона, вместе с ним будет участвовать в делах ППС, а затем отойдет от движения и займется литературной работой, в частности, будет писать мемуары и биографию выдающегося математика Софьи Ковалевской, с которой была дружна. С 1906 года они с Мендельсоном станут жить во Львове под фамилией Залеских, однако в официальном возвращении на родину им будет отказано. Ее взрослые сыновья лишь однажды посетят Львов, но встреча выйдет холодной, вымученной. Умрет пани Марья в 1909 году; сыновья не будут присутствовать на ее похоронах.

Десять месяцев, прошедших со дня провала Варыньского до момента арестования Куницкого, носили на себе отпечаток противоречивых тенденций и не могут быть охарактеризованы однозначно. С одной стороны, в этот период партия сумела стать рупором польского рабочего класса, выпустив пять номеров его боевого органа «Пролетариат» и ряд других изданий; партии удалось организационно закрепить установку Людвика Варыньского на союз с русским революционным движением и создать свой орган «Валька кляс» в эмиграции. С другой стороны, «Пролетариат» все больше становился партией заговорщиков-бланкистов с четкой направленностью на террористическую деятельность, ранее лишь декларируемую…

Польский исследователь истории «Пролетариата» Леон Баумгартен пишет:

«…Между двумя партиями был заключен «Конфиденциальный договор», который подробно очерчивал отношения между «Народной волей» и «Пролетариатом». Вот важнейшие пункты этого договора:

Обе партии устанавливают взаимное представительство: Центрального комитета в Исполнительном комитете и наоборот, то есть один из членов ЦК представляет в «Пролетариате» интересы русской партии, а один из членов ИК представляет в «Народной воле» интересы «Пролетариата»… Однако эти представители имеют лишь право совещательного голоса.

ЦК и ИК делают все возможное, чтобы группы одной партии, действующие на местах деятельности другой партии, завязывали между собою контакты и помогали друг другу в работе. Какая из этих групп в данной местности является основной, определяется консультациями ЦК и ИК.

ЦК может осуществлять террористические акты на представителей государственной власти от генерал-губернатора и выше только с согласия ИК. Из этого вытекает, что в отношении низших представителей власти ЦК сохранял полную свободу деятельности…

Между тем в Варшаве прошла новая волна массовых арестов…

Положение рабочего класса в Королевстве было в тот момент необычайно тяжелым. В связи с промышленным кризисом 1883—84 гг. произвол и притеснения фабрикантов не знали границ.

В этой ситуации лидеры партии видели единственный выход в терроре, который намеревались проводить против предателей и фабричной администрации, чтобы поднять дух рабочих.

Представителем ЦК в лодзинской и згежской организациях был в тот период Станислав Пацановский, «Михалек», который часто наезжал в Згеж и Лодзь, привозил литературу и инструкции партийного руководства. Згежская организация решила любой ценой привести в исполнение смертный приговор над предателем Сиремским. В условиях небольшого местечка, где все знают всех, возможность слежки и раскрытия предателем организации была больше, чем в другом месте.

26 марта, когда Юзеф Сиремский вечером шел по улице, на него внезапно напали двое. Один из них выхватил кинжал и нанес предателю удар сзади, после чего оба бросились бежать. Это удалось лишь одному. Второго задержала толпа, сбежавшаяся на крик Сиремского. Рана предателя оказалась легкой…

Между тем, в самый разгар облав и арестов, из Парижа возвратился Куницкий… Перед партией стояли три важнейших задачи: надлежало возобновить издание партийного органа, который был бы неопровержимым доказательством существования партии и помогал в развитии широкой пропаганды среди рабочих; другим важным делом было воспитание новых кадров агитаторов в интеллигентских кружках; требовалось также начать энергичную борьбу с провокацией и доносительством, которые вкрались в ряды партии и рабочего класса, и тем самым пресечь настроения паники, поднять дух рабочих, угнетенных неудачами, сотрясающими партию с сентября 1883 года.

Куницкому пришлось практически в одиночку взвалить на свои плечи тяжкое бремя забот о выведении партии из трудного положения. Это его не пугало, напротив, его вера в себя возросла. Единственным человеком, который мог помочь Куницкому, был Петр Бардовский, наиболее опытный из оставшейся горстки революционеров, вызывающий их расположение своею неизменной добротой и высокой культурой. С момента возвращения Кунацкого из Парижа квартира мирового судьи превратилась в главную конспиративную квартиру ЦК партии. Куницкий и Дембский перенесли туда значительное количество нелегальной литературы, там помещался секретариат и архив партии. Квартира Бардовского служила местом встреч главных предводителей партии и переговоров с прибывающими и местными деятелями «Народной воли». Оптимизм, самоуверенность и беззаботность Куницкого передались Бардовскому. Под влиянием Куницкого он поверил, что ему, заметному чиновнику царской администрации, не грозят подозрения со стороны властей и слежка. Он почти не протестовал, когда Куницкий без разрешения приносил к нему пачки изданий, а потом и шрифт, из которого начали набирать номер 5 «Пролетариата». Куницкому приходила на помощь Наталья Поль, которая всегда становилась на сторону «пламенных юношей», безгранично преданных делу революции и жестоко преследуемых властями. В конце концов квартира Бардовского была настолько заполнена нелегальными изданиями и шрифтом, что они нередко лежали попросту на столе, креслах и даже на подоконнике. Бардовский с этим примирился…

Никто из бывавших у Бардовских, даже осторожный Дембский, не подозревал, что тайная полиция напала на их след еще до приезда Куницкого из Парижа. Это произошло благодаря шпику Гусарскому, который продолжал свою доносительскую деятельность, проникнув в глубь Варшавской организации, а также агенту жандармерии Эдмунду Барановскому, жившему вместе с членом «Боевой дружины» Людвиком Стависким. Наличие в «Боевой дружине» с первой минуты ее деятельности такого ловкого провокатора, как Барановский, парализовало ее деятельность. Акции «Дружины» с самого начала направлялись следственными органами, в особенности подполковником Черкасовым и майором Секеринским. Провокатор выдвинул проект целого ряда бомбовых покушений на представителей царской администрации, в том числе следствия и прокуратуры: майора Секеринского и вицепрокурора Янкулио. Подготовка бомбовых покушений имела целью подвести вождей партии в будущем под смертные приговоры суда, при том что Черкасов и Секеринский ничем не рисковали…

Арестование в квартире Бардовского архива и секретариата партии стало последним ударом. В руки жандармов попала корреспонденция и тайные записи с адресами… Среди деятелей, заключенных в X павильон, оказались слабые, незакаленные люди, которые сломались под жандармским прессом и дали обширные показания…»