Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском

Глава десятая СТАНИСЛАВ

Июль 1881 года

«…Это ли не счастье?» — размягченно думал он, стоя на верхней палубе парохода «Швейцария» и любуясь вечерним видом Женевского озера. Долгий летний день клонился к вечеру; солнце уже спряталось за горы, освещая из-за них редкие пушистые облачка в небе; тихая спокойная вода была масляниста; бархатно рокотала машина пароходика, спешащего к пристани на набережной дю Монблан, откуда он отвалил сегодня утром.

Марья сидела рядом, в шезлонге, приставив к глазам изящный бинокль-лорнет с золочеными ободочками окуляров. У Марьи ненасытная любознательность, нежно подумал Станислав. Весь день они осматривали достопримечательности: посетили Коппе с замком баронессы де Сталь, потом побывали в Эньяне, осмотрели знаменитый Шильонский замок… И все за двадцать два франка пятьдесят сантимов, которые Мендельсон уплатил за каюту в первом классе.

Да, это счастье. И самое приятное в нем то, что его можно повторить, когда пожелается. Мендельсон испытывал его с Марьей уже третий раз за последний год.

Прекрасно и то, что наконец однозначно разрешилась сложная ситуация с личными делами Марьи, волновавшая Мендельсона три года подряд. Ей уже не нужно, точнее, невозможно разрываться между мужем и Мендельсоном, как она делала раньше, то и дело спеша из Киева в Женеву и обратно. Теперь Киев отпал. Связь Марьи Янковской с социалистами стала слишком хорошо известна полиции; муж Владислав сам посоветовал ей посидеть за границей до лучших времен.

«Тьфу-тьфу, как говорится», — все складывалось на редкость удачно! И неожиданный брак Варыньского, то есть не брак — формального бракосочетания и венчания в костеле не произошло ввиду отсутствия документов у несчастных эмигрантов, но фактически созданная семья, в особенности рождение сына тоже сняли с души Мендельсона если не камень, то камушек. Не мог забыть давней истории с львовским путешествием, не мог отделаться от мысли, что Марья неравнодушна к Варыньскому.

Оставался Дикштейн, но это несерьезно. Голова у Шимона прекрасная, Мендельсону бы такую голову — он стал бы государственным деятелем при его импозантности и энергии. Но о мужском соперничестве речи быть не может. Марья всего лишь благосклонна к Шимону, это даже нравится Станиславу, приятно щекочет самолюбие; что ни говори, а внимание других мужчин к даме твоего сердца совершенно необходимо, чтобы ощущать полноценность выбора. При том, конечно, что уверен в своей избраннице.

Станислав был уверен. Он даже немного жалел Шимона — у того нет никаких шансов! Потому, вероятно, и мечется от науки к революционным теориям; из Кернского университета — в редакцию «Рувности». Причем делает успехи и там, и там. После диссертации о беспозвоночных написал «Кто чем живет?» — блестящее популярное изложение первого тома «Капитала». «Рувность» его опубликовала в нескольких номерах. Что же касается Марьи, то здесь Шимону придется лишь вздыхать застенчиво и краснеть до конца дней своих…

Сейчас, ввиду предстоящего отъезда Станислава с Марьей и Трушковского в Познань, особенно волновали издательские дела. По существу, положиться можно было лишь на Пекарского. Длуский, как всегда, себе на уме; блестящ, но ленив, кроме того, много времени тратит на барышень. Варыньский же с Дикштейном вышли из доверия Мендельсона после конфликта, который только что произошел в редакции «Рувности».

— Может быть, заедем попрощаться к Варыньским? — прервала его мысли Марья, опуская лорнет и поворачивая маленькое точеное личико.

— Ты серьезно? — Мендельсон склонил голову набок.

— Вполне.

— Хм… — Мендельсон не спешил с ответом. Надо было обдумать это предложение.

Он привык уже, что Марья — при том, что она темпераментна и страстна, как десять тысяч француженок, — никогда не делает необдуманных поступков. Тем более, не говорит лишнего. Он уверен, что тот порыв, который он не мог ей простить, был хорошо рассчитанным порывом. Впрочем, хватит об этом… А ведь, пожалуй, Марья права. Надо зайти к Варыньским, это будет полезно и правильно во всех отношениях. Кроме того, есть повод: они еще не поздравляли Анну и Людвика с рождением ребенка.

— Ты права, как всегда, — он наклонился и поцеловал ей руку.

— Вероятно, они сейчас нуждаются, — сказала она. — Ты взял с собою денег?

— Десятка два франков найдется, — ответил он.

— А на подарок?

— И на подарок… — улыбнулся он.

Несомненно, Марья правильно рассчитала. Нельзя уезжать в Познань, не прощупав настроений Варыньского после скандала и не разузнав о его планах. У Мендельсона хватало объективности, чтобы понимать, что в его отсутствие не Пекарский, не Длуский и не Дикштейн останутся главными фигурами в Женеве, а именно Варыньский.

Скандал произошел в начале июля, когда вышел очередной номер «Рувности». В нем, к своему изумлению, Мендельсон увидел редакционное приветствие съезду анархистов, собирающемуся вскоре в Лондоне. Телеграмма была подписана Варыньским и Дикштейном.

Станислав пришел в бешенство. Во-первых, налицо явный политический просчет! С анархистами им давно не по пути. Что скажет Маркс, до сей поры благосклонно относившийся к «Рувности»? Во-вторых, как они смели не посоветоваться?! Как-никак «Рувность» издается на его средства. Станислав отнюдь не тыкал этим фактом в лицо, но забывать о нем тоже нельзя.

Он вызвал к себе в гостиницу, где они с Марьей снимали трехкомнатный номер, Пекарского и Длуского. После небольшого совещания было решено выйти из редакции «Рувности» — всем четверым. Пускай Людвик и Шимон сами ее издают. «Мы же, — сказал Мендельсон, — должны основать новый орган польских социалистов!» Название нашла Марья: «Пшедсвит», то есть «Рассвет», — романтично и не обязывает к какой-либо жесткой программе.

Конечно, все они понимали, что ставят на «Рувности» крест; откуда у Людвика и Шимона деньги, чтобы продолжить издание? Но Станиславу этого было мало. Он хотел, чтобы Варыньский публично признал свою ошибку. Деваться ему некуда — в Женеве нет больше журналов, где он мог бы сотрудничать. Значит, придет в «Пшедсвит». Но надо, чтобы пришел с извинениями…

Мендельсон сам не знал, когда возникло это старое и тайное соперничество между ним и Варыньским, которое, похоже, Людвик не осознавал или попросту не замечал, Станислав же тщательно прятал. Наверное, со дня их первой встречи летом семьдесят седьмого года в Варшаве. Поначалу Станислав не видел соперника в этом высоком нескладном провинциале из украинского местечка, грешившем неправильным польским произношением. Но провинциал очень скоро показал, на что способен. Без особого труда он направил работу в ту сторону, какая была ему нужна, а именно — в сторону пропаганды рабочих. Тогда Мендельсон сделал вид, что так и надо, хотя был уязвлен. В мыслях видел социализм тонкой и точной наукой, исповедуемой интеллигентскими кругами, где можно было блеснуть остроумной фразой, затеять долгий казуистический спор о преимуществах одного философа над другим, заниматься чисто интеллектуальной деятельностью. У рабочих это не проходило, там ценились искренность, доходчивость, прямота. Правда — одним словом. Варыньский был более к ней способен.

Во время Краковского суда Мендельсон тоже ушел в кусты; затея в Галиции ему не принадлежала, он примкнул последним, так что Варыньский снова, и по заслугам, выдвинулся на первое место. Но в эмиграции?.. Нет, здесь была его суверенная территория, собственное дело Мендельсона Станислава, в которое вложены силы и средства. И он не позволит своему другу-сопернику распоряжаться в Женеве!

Идя на конфликт, Мендельсон решил показать Варыньскому — кто есть кто в швейцарской колонии польских социалистов. И добился своего. Через три дня Шимон — всклокоченный, похудевший от внезапных волнений — прибежал в отель с покаянием. Станислав не сомневался, что Дикштейн приползет. «А что думает Варыньский?» — спросил он Шимона. — «Он тоже считает, что мы допустили ошибку. Понимаешь, Меньо, мы вовсе не из склонности к анархизму… Но в Лондон съедутся заслуженные люди, ветераны движения. Один Кропоткин чего стоит!..» — оправдывался Шимон. Мендельсон не слушал. Главное было, что Варыньский сдался.

Мендельсон потребовал письменного раскаяния и получил его для публикации в «Пшедсвите», который они тут же начали готовить к печати. Но личной встречи не произошло. Теперь же Марья весьма кстати придумала этот визит. Мол, служба службой, а дружба дружбой. Надо показать Людвику, что личная обида исключается, а заодно прощупать его перед отъездом в Познань. Мендельсон хотел сохранить уверенность, что без него «Пшедсвит» не изменит направления.

Направление же он избрал на создание единой польской социалистической партии во всех трех частях Польши, принадлежащих России, Пруссии и Австро-Венгрии. Естественно при этом, чтобы руководящий центр такой партии находился за границей. Еще естественнее, чтобы партией руководил тот, кто издает ее печатный орган. Требовалось минимально развернуть работу на местах, создать хотя бы хилую сеть кружков в Королевстве, Галиции, Великой Польше. С этой целью Мендельсон, Янковская и Трушковский направлялись в Познань.

Варыньский, как подозревал Станислав, имел иную точку зрения на будущность польского социализма. Он тоже склонялся к созданию партии, но видел выход в тесном сотрудничестве с теми партиями, которые уже созданы в государствах, куда входит та или иная часть Польши. Иными словами, Варыньский склонялся к сотрудничеству с «Черным переделом» или «Народной волей», коли речь шла о Королевстве. Собственно, русская часть Польши почти исключительно его и интересовала…

Мендельсон, задумавшись, не заметил, как они с Марьей оказались на площади Моляр, где размещался цветочный рынок. Марья выбрала у пожилой швейцарки алые и белые розы — цвета национального флага. «Дзенькую пани», — на ломаном польском поблагодарила торговка. Затем они зашли в магазинчик на улице Кальвина, где жил и умер великий реформатор церкви. Хозяин уже закрыл лавку, но они вызвали его звонком и купили, не торгуясь, кружевной детский костюмчик для новорожденного. Мендельсон любовался Марьей — она всецело отдавалась милым женским занятиям.

Уже стемнело, когда Мендельсон и Янковская подошли к трехэтажному дому на Гран-рю, совсем неподалеку от дома, где родился Жан Жак Руссо. Поднялись на последний этаж, и Станислав повернул ручку звонка.

Дверь открыл Людвик. Он был в фартуке, повязанном вокруг пояса, с мокрой, скрученной в жгут голубоватой пеленкой в руках. Увидев гостей, он растерянно и радостно улыбнулся, смутился, попытался спрятать за спину пеленку, смутился еще больше, а потом махнул ею — мол, все равно! — и бросился к друзьям здороваться мокрыми от стирки руками.

— Как хорошо!.. Анна! — крикнул он. — Станислав с Марьей пришли!

В ответ из комнатки раздался писк ребенка. Улыбка на лице Людвика стала гордой.

— Уже митингует, — сказал он, кивая в сторону комнатки.

Мендельсон позавидовал непосредственности товарища. Ему казалось, что Варыньский встретит их обиженно и хмуро, станет показывать гордость. Он же, отбросив пеленку, уже тащил их в комнату любоваться наследником.

Анна выглядела вялой и сонной. Она была в пестром халатике, на котором отсутствовали две пуговицы, отчего Анне приходилось придерживать полу халата на животе. Почти равнодушно приняла она подарок и букет. Людвик принялся хлопотать, чтобы поставить букет в вазу.

Зато маленький Тадеуш был хорош! И снова Станислав любовался не ребенком, а своей возлюбленной — несомненно, ей весьма к лицу маленькие дети. Смотрите, как ловко и аккуратно она держит младенца! До сей поры Мендельсон знал умом, что у пани Марьи есть дети, теперь он поверил в это душою и даже несмело подумал о том, что, как знать, когда-нибудь… Но не будем забегать вперед, Станислав. Надобно сначала, чтобы пани Марья получила свободу, потом предстоит оформить брак, а после думать о детях. И все же Марье это явно к лицу! Ей все к лицу — и пеленки, и дискуссии социалистов, и светские приемы. Он не мог не отметить, что Анна в сравнении с Марьей сильно проигрывает: есть в ней что-то простоватое и вульгарное, пожалуй, даже плебейское. Казь Длуский со своею склонностью к сплетням утверждает, что все попытки Варыньского хоть как-то приобщить Анну к движению оказались тщетны. «Уникальный случай! — смеялся Длуский. — Анна — первый человек, которого не удалось распропагандировать Людвику!.. Пшепрашам, не человек, а женщина», — добавлял он, как всегда, не удерживаясь от пошлости…

Они вышли из комнатки, где стояла детская кроватка, и оказались в другой, тоже тесной. Здесь находилась высокая железная кровать, круглый стол и большой, до потолка, буфет с резными дверцами. Варыньский предложил чаю, тут же спустился к консьержке и принес чайник с кипятком. Анна к столу не вышла; Людвик объяснил, что ей время кормить Тадека.

Разговор за чаем поначалу касался необязательных вещей; воспитание не позволяло Марье сразу говорить о деле. Обсудили, на кого похож Тадек, рассказали о прогулке по озеру… Говорила Марья, Мендельсон поддакивал, Варыньский отмалчивался — ему эти разговоры были неинтересны. Он ждал дела.

— Говорят, вы едете в Познань? — наконец нетерпеливо спросил он, и Мендельсон заметил в его глазах зависть, точнее — тоску.

— Да, с Трушкой, — кивнул юн.

— Как жаль, что я сейчас не могу бросить Анну! — воскликнул Людвик с чувством. — Но ничего, может быть, через месяц, если удастся нанять бонну… Хотя, где взять денег? — спросил он самого себя. — Я бы тоже мог приехать.

— Тебе совершенно нечего делать в Познани, — возразил Мендельсон. — Во-первых, ты не знаешь немецкого, а там он все же необходим. Во-вторых, мы скоро вернемся. Говорят, осенью соберется конгресс социалистов…

— Вот как! — загорелся Варыньский. — Русские приедут?

— Разве тебе недостаточно тех, что тут? Плеханов, Вера Ивановна, Жуковский… — принялась перечислять Марья.

— Я о практических деятелях говорю. От них все зависит. Сейчас в России решаются судьбы революции, — убежденно сказал Варыньский.

Мендельсон вспомнил, как на ноябрьском митинге прошлого года, посвященном пятидесятилетию восстания, Варыньский поразил многих, сказав, что «Россия перестанет быть опорой реакции, ибо в чреве своем носит революцию». Теперь, после первомартовского покушения, это уже не выглядит чересчур смелым прогнозом. Вопрос в том — есть ли еще у русских силы или же они все ушли на убийство царя?

— Не убежден… — протянул Станислав. — Мы не должны все время оглядываться на русских.

— Я не призываю оглядываться! Мы должны смотреть друг другу в глаза, как братья! — Варыньский вскочил на ноги, сразу занял собою всю комнату.

Марья смотрела на него, одобрительно улыбаясь. Но Марья не может разделять его мыслей! Значит, она улыбается ему: его темпераменту, его запальчивости, его искреннему волнению. Мендельсон почувствовал, что у него дернулось нижнее веко. Он знал за собой этот признак злости. Только не уподобляться Варыньскому… Спокойно и чуть иронично, Станислав…

— Разве я против русских? — начал он, откидываясь на спинку стула и принимая свободную позу. — Согласись, Людвик, что мы впереди русских идейно. Что же нам — идти назад от Маркса к «Народной воле» с ее террором? Смешно…

— Террор — порождение российского деспотизма. Мера вынужденная. Потом — это вопрос тактический. На нашу стратегическую линию террор не повлияет. А она направлена на создание партии рабочего класса… — не сдавался Людвик.

— И мы говорим про то же, — вставила Марья.

— Нет, позвольте! — Людвик поднял широкую ладонь. — Вы говорите о рабочей партии всех трех «захватов» с центром в Женеве, а я уверен, что это — ерунда!

— Людвик… — укоризненно произнесла Марья.

— Однако пан позволяет себе… — Мендельсон почувствовал, что его уши пылают. Это тоже было признаком ярости.

— Пшепрашам, — легко извинился Людвик. — Не будем придавать значения словам. Обратимся к сути.

Он раскрыл резную дверцу буфета и извлек из него тоненькую брошюрку в мягкой обложке. Предъявил ее Мендельсону и Янковской, как паспорт. На обложке было набрано типографским шрифтом: «Я. Стефанович. Злоба дня». И чуть ниже и мельче: «Действующим и готовым действовать сотоварищам моим мое дружее послание».

— Вы это читали? — спросил Людвик.

— Читал, — кисло согласился Мендельсон.

Янковская отрицательно покачала головой. Варыньский перелистнул несколько страничек брошюры.

— Здесь есть прямо обращенные к нам слова. И очень правильные! — он собрался зачитывать.

— Но я читал! Читал! — нервно воскликнул Мендельсон.

— Марья не читала, — спокойно парировал Людвик и начал чтение. — «До сих пор вы действовали от нас особо, — Людвик оторвал глаза от текста и обвел указательным пальцем всех троих, как бы объясняя — кого имеет в виду автор брошюры. — Ваши организации не имели никакой связи с нашими. И до поры до времени это было как нельзя лучше для нас и для вас. С одной стороны, общество и правительство убедились, что русское социально-революционное движение — самостоятельное, родное, оригинальное движение; они убедились, что пресловутая «польская интрига» тут не при чем. С другой — ваша патриотическая шляхта, ваши патриоты-магнаты, в свою очередь, должны были замолкнуть перед ясной очевидностью фактов, перестать выставлять ваше молодое социальное движение как дело «интриги московской»…»

Мендельсон вынул сигару, закурил. А ведь похоже, что Людвика действительно кровно волнуют все эти вопросы… Нет, и он, случается, тратит нервы и силы на отстаивание своей точки зрения, и ему, Станиславу Мендельсону, далеко не безразличны идеи. Но истинность этих идей сопряжена, и очень сопряжена — признайся, Станислав! — с возможностью что-то получить от идеи: влияние, популярность, реальную власть. Вот и сейчас идея одной социалистической партии на все «захваты» под руководством заграничного центра представлялась ему верной лишь потому, что этот центр должен был возглавить он. Так ли у Людвика?

— «…Теперь всем ясно, — продолжал читать Варыньский, — что наше движение — неизбежное следствие политических и экономических условий России; ваше — тех же условий Польши плюс России. В настоящее время мы должны соединиться в одну организованную партию. Это необходимо в интересах всем нам общего дела… Россия и Польша скованы одной и той же цепью; разбить эти оковы будет легче дружным усилием обеих вместе…»

— Я читал это, читал, — устало повторил Мендельсон.

— И ты не находишь это верным?

— Русский медведь подомнет нас. Он подмял нашу государственность, подомнет и социальное движение, — сказал Мендельсон.

— Я согласна со Станиславом, — заметила Марья.

— Проше паньства! Это не согласуется с интернационализмом, который мы исповедуем! — вскричал Людвик. — Нужно ответить русским товарищам на этот призыв.

— Как? — спросил Мендельсон.

— Словом и делом… Я мечтал бы взяться за создание партии, которая выступала бы с русскими единым фронтом.

— Где?

— В Варшаве, разумеется. Не здесь же! — Людвик развел руками так комично, что Марья прыснула. — Если бы я мог туда поехать…

— Не говори глупостей, — ласково сказала Марья, и Мендельсон почувствовал укол ревности. — Ты знаешь — тебя там дожидается полиция. Ты полезен и здесь…

— Я знаю, — кивнул он с грустной улыбкой. — Анна без меня не обойдется. Вся моя польза теперь — вот… — он поднял со стула грязную распашонку, швырнул ее в таз с мокрым бельем, стоявший за буфетом.

— У тебя, должно быть, нет денег… — Мендельсон полез в жилетный карман за кошельком.

Варыньский выпрямился, в глазах его блеснул гнев.

— Пан Станислав не может не знать, что Людвик Варыньский пользуется средствами партии, поступающими от пана Мендельсона. Но он берет их у кассира Трушковского и готов дать отчет о каждом сантиме, — проговорил он медленно, почти с угрозой. — Как частное лицо Людвик Варыньский подачек не принимает!

— Ах, перестань, Людек, мы вовсе не хотели тебя обидеть! — пани Марья шагнула к нему, поцеловала в щеку, для чего ей пришлось привстать на цыпочки.

За своей спиной Марья сделала знак Мендельсону: убери кошелек! Пожав плечами, он засунул его обратно в карман.

— Единственное, на что я согласился бы взять деньги, — это на поездку в Варшаву, — признался Людвик уже спокойнее.

Мендельсон с широкой улыбкой развел руками.

— Ты же знаешь, сколько денег жрет типография! Увы!

— Я понимаю, — Людвик опустил голову.

Когда Марья и Станислав спускались по лестнице, Людвик стоял в дверях и помахивал им рукою.

— Счастливого пути! Смотрите, не попадитесь там в лапы полиции! До видзэня!

Щелкнул замок двери. Марья и Станислав вышли на улицу, где уже тускло горели голубые газовые фонари.

— Ему надо искать работу, — озабоченно проговорил Мендельсон. — Семейный человек. Долг обязывает его быть с женою в Женеве, значит, надо зарабатывать…

— Ты плохо его знаешь, — возразила Марья. — Он уедет в Варшаву… Если хочешь мое мнение — там ему место!

Мендельсон пожал плечами, показывая, что он не очень в это верит, а с другой стороны — не в силах помешать глупому поступку. Марья взяла его под руку, и элегантная пара удалилась по Гран-рю в отель, где их ждал легкий ужин, который, как всегда, принесет в номер горничная — мадемуазель Жаклин…

Станислав Мендельсон вскоре будет арестован в Познани с Марьей Янковской и вернется в Женеву лишь в начале 1884 года.

Затем Мендельсон и Янковская переедут в Париж, впоследствии будут жить в Лондоне. Их имена среди основателей ППС и творцов ее националистической программы.

В 1893 году на почве партийных размолвок произойдет отход Мендельсона и Марьи от движения. Он займется адвокатской практикой, она — литературной работой. Последние годы жизни Мендельсона пройдут в попытках вернуться в Варшаву, однако в этом ему будет отказано. Он поселится во Львове, где примкнет к крайне правому крылу галицийского общества, будет редактором еврейской националистической газеты на польском языке.

Умрет Мендельсон в 1913 году.