Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском

Глава шестнадцатая ЧЕРНЫЙ

Февраль 1884 года

Куницкий вышел на набережную Сены и кинул взгляд вправо. За углом открывалась большая площадь; вдоль набережной, будто по линейке, росли каштаны, сквозь голые ветки которых открывалась перспектива мостов с разнообразным количеством пролетов: ближайший — в один пролет, следующий — в четыре, а за ними — в три. Количество мостов удивляло Стаха, привыкшего в Варшаве к одному, ведущему из Старого Мяста на Прагу, не считая, конечно, железнодорожного. Да и в Петербурге мостов немного сравнительно с Парижем — через Неву, разумеется…

Куницкий плохо знал Париж, французский язык — чуть лучше. Тем не менее, остановив какого-то господина, он уверенно осведомился о местонахождении Нового моста, где у него назначена была встреча с Лопатиным. Ему передал вчера Тихомиров, что Герман Александрович будет ждать его в полдень на набережной близ моста Генриха Четвертого, который именуется еще и Новым.

Господин указал направление, и Стах не спеша пошел по набережной вдоль бесчисленных лотков букинистов, которые, пользуясь солнечной погодой и приближением весны, развернули свои убогие сооружения самого разнообразного вида, невзирая на скудное количество покупателей. До встречи оставалось полчаса, а Новый мост, как выяснилось, был минутах в десяти ходьбы, так что Куницкий часто останавливался у лотков, рассматривая книги. Ему хотелось прийти минута в минуту, дабы показать Лопатину свою обязательность, столь необходимую для дальнейших отношений с ним лично и с «Народной волей».

Он не виделся с Лопатиным с осени прошлого года, когда народовольческий Петербург притих, ожидая покушения на Судейкина, а бывший друг Куницкого Дегаев, который в свое время ввел его в партию и от которого не было тайн, включая дела «Пролетариата», вдруг сделался из руководящего члена Исполнительного комитета провокатором охранки, вернее, как оказалось, совмещал обе функции. Правда, это «вдруг» было неожиданным лишь для Куницкого; в Петербурге знали с лета, а за границей и того дольше. Лопатин сказал, что Дегаев признался Тихомирову и Ошаниной в предательстве, был приговорен к смерти и помилован в обмен на обещание устранить Судейкина. Однако знал об этом ограниченный круг лиц, Лопатину не сказали; он сам со свойственной ему железной логикой и нравственной интуицией раскусил предателя, и с той поры Дегаев понял, что ему не увильнуть от обещанного.

Первой мыслью Куницкого было — убить Дегаева. В конце концов, решение заграничного центра ему не указ. Ежели его не предупредили, то он волен действовать на свой страх и риск. Но тогда оставался Судейкин, а добраться до него без Дегаева во сто крат труднее. А что, если подполковник уже осведомлен о «Пролетариате» и ждет лишь удобной минуты? Получалось, что для дела выгоднее устранить Судейкина, Дегаеву же сохранить жизнь, как обещано. Стах, не колеблясь, вызвался участвовать в террористическом акте. Ему было поручено сопроводить Дегаева после покушения, если оно удастся, из Петербурга в Либаву, где их встретит Рехневский и посадит Дегаева на пароход…

Стах хорошо помнил эту ночь в темном купе поезда Петербург — Рига, когда они с Дегаевым сидели друг против друга, не сомкнув глаз и не разговаривая. Куницкий сжимал в кармане револьвер; он дрожал от возбуждения, готовый убить Дегаева при малейшей попытке к бегству. Однако тот не выказывал такого желания, напротив, был на удивление спокоен, — особенно если иметь в виду зверскую картину покушения, о которой Куницкий узнал позднее: Судейкина после выстрела Дегаева добивали ломами Стародворский и Конашевич… Стаху этого хватило бы на неделю нервических припадков. Однако Дегаев сидел насупясь, будто размышляя совсем о другом. Уже утром, когда подъезжали к Риге, хмыкнул: «Они поймут — какого дурака сваляли!» Куницкий не стал переспрашивать, боясь сорваться. Посадка на пароход прошла без сучка и задоринки; Рехневский, как всегда, был до тошноты пунктуален.

И вот вчера в Париже Дегаев нашел его сам, пытался поговорить. Удивительно, что он не боится находиться здесь, когда в Париже проходит народовольческий съезд и обсуждается, по сути, один вопрос: как восстановить партию, разрушенную предательством Дегаева? Сергей был пьян, пытался душу излить. Болезненно, маниакально повторял, что его неправильно поняли, что он придумал совершенно новый путь, а его сочли предателем… Куницкий слушал брезгливо, но что-то задевало его в этом пьяном бреду, какая-то струпа души отзывалась на бессвязные прожекты Дегаева. Под конец Дегаев вымолвил с трудом: «Стас, запомни… Я гений…» Куницкий вырвал руку, ушел, не оборачиваясь.

Пожалуй, это единственная неприятность, которая случилась с ним здесь, в Париже, не считая полученного тремя днями раньше известия об аресте Рехневских под Киевом. Тадеуш и Витольда сочетались браком и отправились в небольшое свадебное путешествие: решили совместить приятное с полезным. В Киеве они встречались с Якубовичем, у того же на хвосте сидел шпион. Обидно… После январского ареста Генрыка Дулембы — это серьезнейшая потеря для партии. В Центральном комитете остались лишь Дембский и Стах, имевший партийную кличку Черный.

И все же Куницкий был доволен и с уверенностью смотрел в будущее. Надо лишь изменить тактику, преодолеть некоторые ошибочные воззрения — и можно бороться дальше. Эмиграция его поддержала, что было большой радостью. Спасибо пани Янковской; Стах не ожидал, что она с такою энергией возьмется помогать ему. А как умна, как миловидна! Он вспомнил Теодору Русецкую, ему сделалось неприятно. Зачем он допустил до себя эту странную одинокую женщину, нашедшую приют у Бардовских? Добро бы красавица… Нет, пани Янковская, несмотря на то что ей, как и Теодоре, явно за тридцать, может свести с ума любого мужчину. Чем и занимается, как видно, подумал он, припомнив общую беседу в редакции «Пшедсвита» и то напряжение между Дикштейном и Мендельсоном, которое висело в воздухе. Впрочем, ближе к делу, Стах. Через пять минут тебе предстоит важный разговор с Лопатиным.

Он издали заметил плотную, добротную фигуру Германа Александровича у парапета набережной рядом с мальчишкой-рыболовом. Лопатин что-то увлеченно объяснял этому гамену, насаживая на крючок наживку. Куницкий остановился, взглянул на часы. Еще рановато… Нужно появиться секунда в секунду. Он оперся на парапет и скользнул взглядом по мутным водам Сены. Тишина и спокойствие солнечного, теплого городского утра вдруг проникли ему в душу, дошли до сознания. Как славно!.. Жить бы и жить в Париже, а он спешит в Варшаву, где шпики на каждом углу.

Тот разговор в «Пшедсвите», во многом благодаря пани Янковской, закончился триумфально. Куницкий никак не ожидал такого исхода, не рассчитывал и на половину победы. Пекарский и Длуский со своею идеей общепольской партии, не имеющей касательства к русскому движению, остались в меньшинстве. Мендельсон, Янковская, Дикштейн и Цезарина Войнаровская, успевшая побывать в тюрьмах России и Австрии и недавно приехавшая в Женеву, приняли платформу «Пролетариата» и согласились с тем, чтобы «Пшедсвит» стал официальным органом партии, подчиняясь Центральному комитету! Фантастика… Как он мог рассчитывать на это? Мало того, договорились, что женевские товарищи возьмут на себя издание теоретического органа партии «Валька кляс», то есть «Борьба классов». Куницкий искал в этом какой-то подвох. Они же знают, что Центральный комитет — это, по существу, один человек, потому что второй, Олек Дембский, сидит в подпольной типографии на Налевках почти безвылазно, опасаясь ареста. Он даже к Беджицкой не приходит, не говоря о квартире Бардовских!

Вероятно, эмигранты почувствовали после размолвки с Варыньским, что главные события происходят в крае. Зарубежная печать имеет вес только в том случае, если на месте, в Варшаве, существует крепкая организация. Иначе это — сотрясение воздуха.

Таким образом, Стаху удалось превзойти самого Варыньского в переговорах с эмиграцией, а это — он понимал отчетливо — поднимало его престиж в партии на новую высоту.

А буквально вчера он совершил второй подвиг, который тоже не удалось полтора года назад совершить Люд-вику. Он практически договорился с «Народной волей» о революционном союзе. Состоялся разговор с Тихомировым и Ошаниной. Стаху взялась помочь в нем та же пани Янковская, хорошо знавшая русских.

Тихомиров произвел на Стаха сложное впечатление. У Льва Александровича был усталый вид, он долго жевал губами между фразами, потом, словно нехотя, ронял их. Поляков он, конечно, не любит. У Варыньского было сходное мнение. Естественно, прямо не говорится, но каждая морщинка на лице об этом вопиет. Людвик, вернувшись год назад из Парижа, сказал с досадой: «У него тембр голоса монархический». Тогда Стах, грешным делом, подумал, что Варыньский обижен холодным приемом, оказанным ему в Париже. Но вчера убедился: Людвик был прав. Кстати, Куницкий спросил мнение Тихомирова о Варыньском, когда зашла о нем речь. Тихомиров, опять пожевав губами, ответил, что Людвиг Северинович безусловно неглуп, храбр и в своем роде, чисто по-польски, энергичен… Однако чересчур легкомыслен. Что означает это «чисто по-польски»? В общем, как ни крути, сквозит недоброжелательность — не столько к Варыньскому, сколько к полякам вообще.

Стах вновь кинул взгляд на часы. Оставалось три минуты. Он деловою походкой направился к Лопатину.

Герман Александрович в это время, перегнувшись вниз, с азартом наблюдал, как гамен пытается вывести из воды попавшую на крючок рыбешку. Сам мальчишка лежал животом на гранитном парапете и, намотав леску на палец, водил ею из стороны в сторону. Глаза его горели, ноги в разбитых ботинках дрыгали в воздухе.

— Погоди, тихонечко, тихонечко… — по-русски, забывшись, руководил им Лопатин. — Да не свались ты! — поймал он мальчишку за ногу, когда тот чуть было не клюнул носом в реку. Дружными усилиями они вытянули наверх плотвичку с половину фунта.

Куницкий уже стоял рядом, улыбаясь.

— Здравствуйте, Герман Александрович, — кивнул он.

— Рад видеть, Станислав Чеславович, — Лопатин пожал ему руку, с гордостью указал на рыбку: — Какова?

Он потрепал мальчишку по плечу, сказал ему что-то по-французски; в ответ тот рассмеялся и кивнул: «Уи, мсье!..» Затем они направились по набережной к мосту Генриха Четвертого: два хорошо одетых господина в цилиндрах — один молодой, другой постарше, — совершающих неспешный променад за легкой дружеской беседой.

Прежде всего Куницкий исполнил поручение народовольцев: передал Лопатину паспорт для Саловой на имя Драгины Джюриц, приобретенный в Гейдельсберге две недели назад вместе с паспортом ее мужа Драголюба Джюрица, который он оставил себе.

— Стало быть, Неонила Михайловна официально будет считаться вашей женою? — улыбнулся Лопатин.

Стах пропустил шутку мимо ушей. Он уже приготовлялся к речи, которую обдумывал еще в Варшаве, а вчера, после встречи с Тихомировым, окончательно прояснил по всем пунктам. Что бы там ни говорили, они с Лопатиным сейчас — главные фигуры русской и польской партий. Следовательно, надобно договориться лично и конфиденциально.

— Герман Александрович, вы читали «Общие основания»? — осторожно начал он, имея в виду обсуждаемые на съезде народовольцев «Общие основания программы и организационной деятельности Центрального комитета социально-революционной партии «Пролетариат», составленные им еще в Варшаве и принятые активом партии в январе, на квартире Бардовского.

— Читал, — кивнул Лопатин.

— Ну и?.. — вопросительно склонил голову Куницкий.

— Гладко было на бумаге… — неопределенно проговорил Лопатин.

— Не понимаю.

— Это я так. Шучу, — Лопатин улыбнулся, всею грудью вдохнул свежий воздух.

— Простите. Мне сейчас не до шуток! — довольно резко оборвал его Куницкий.

— Это вы меня простите, Станислав Чеславович, — серьезно проговорил Лопатин. — Я вас слушаю. Просто у меня недоверие к бумагам. На бумаге всегда одно получается, а в жизни — другое.

— Вот я и хочу договориться практически, — подхватил Стах.

— Это дело.

— Тогда, с вашего позволения, я кратко обрисую вам обстановку в «Пролетариате» на текущий момент. Простите, если я не буду называть некоторых фамилий…

— Можете не предупреждать. С конспирацией несколько знаком, — насмешливо ответил Герман Александрович.

Куницкий покосился на него. Точно кипятком, обожгла мысль: неужто он выглядит в глазах Лопатина мальчишкой? Нет, Герман Александрович опять стал серьезен и внимателен.

Куницкий кратко поведал ему о последних событиях в Варшаве, наступивших после ареста Варыньского: разгром рабочих кружков в октябре — ноябре прошлого года, арест ряда лидеров и членов ЦК, выпуск подпольной литературы — трех номеров «Пролетариата», воззваний и брошюр, после чего и в типографском деле наметился застой.

— Теперь очевидно, что Варыньским был выбран неправильный курс на создание рабочей партии в том смысле, что она должна была преимущественно состоять из рабочих, — сказал Куницкий. — Я ставлю вопрос по-иному: партия для рабочих, а не из рабочих. Кадровая партия интеллигентов, защищающая интересы пролетариата. Но этих интеллигентов нет! Варыньский в свое время разошелся с Пухевичем, имевшим влияние на интеллигенцию, разругался с Крусиньским, к которому прислушивались студенты, в результате теперь интеллигентов в партии можно по пальцам пересчитать! Некому написать статью, воззвание! Я имею, кроме Дембского, двух бывших гимназистов по кличке Михалек и Стожек — очень преданные и деловые юноши. Есть еще агенты Центрального комитета в Згеже, Белостоке. Несколько бывших студентов в «Боевой дружине» и «Красном Кресте». И все! Приходится привлекать сочувствующих партии либералов…

Он вспомнил о Петре Васильевиче Бардовском с некоторой виною: пожалуй, зря он назвал его «либералом». Впрочем, Лопатин Бардовского не знает…

— У меня есть русский мировой судья, ему под сорок, сторонник республики, конституционалист… Очень активно нам помогает в последнее время. И его жена тоже.

— Коронный мировой судья? — удивился Лопатин.

— Вот именно. Прекрасной души человек, мы у него как дома. Собирает для нас средства среди офицеров в Модлине. Недавно написал по моей просьбе «Воззвание к военным», мы собираемся его печатать листовкой…

Лопатин только головой покрутил.

Далее Стах, не называя фамилий, рассказал о своем резерве — деятелях, которых он собирается привлечь к работе, кооптировав в ЦК, ежели они приедут в Варшаву. Среди них были Людвик Янович, с которым он познакомился только что в Париже, и Зофья Дзянковская из Киева, помощница Варыньского еще по «делу 137-ми»…

— Все это прекрасно, — сказал Лопатин. — Но что же получается? Партия заговора?

— А что вы можете еще предложить в русских условиях? — парировал Стах. — Любая попытка массовости тут же влечет провалы. Провокаторы плодятся, как… — он не сразу подобрал нужное сравнение. — Как зайцы!

— Зайцы? — Лопатин поднял бровь.

Стах смешался; не станешь же объяснять, что сыграл нелепую шутку польский язык: «предатели» по-польски — «здрайцы», чисто звуковой перенос!

— Как кролики, — поправился он. — Но мы не намерены этого терпеть. В самом скором времени мы начнем расправу над ними. Здесь мы должны быть беспощадны!

Лопатин уклонился от разговора о терроре. Как видно, его интересовало другое.

— Ну, а скажите, Станислав Чеславович, на что вы рассчитываете, создавая партию заговора? Расчет Варыньского на создание массовой рабочей партии — верен он или нет — мне понятен. Такая партия со временем может взять в руки государственную власть. А к чему может привести тактика бланкизма?

— К тому же, — быстро ответил Стах.

— Каким путем?

— Путем устранения реакционных деятелей и замены их прогрессивными.

— Ждите… — сказал Лопатин. — Что-то не видно, чтобы нынешний Александр был прогрессивнее своего отца.

— А ежели помочь установить нужного деятеля, Герман Александрович? — вкрадчиво проговорил Куницкий.

— То есть как? — не понял Лопатин.

— Вы «Конрада Валленрода» читали? — вместо ответа спросил Стах.

— Мицкевича? Читывал…

— Я не раз думал, почему именно польский гений смог родить поэму о Валленроде? Русскому бы в голову не пришло, уверяю вас! Поляк с детства воспитан в сознании, что он окружен враждебными и могущественными силами, с которыми бесполезно бороться открыто. Тогда на ум приходят другие возможности: хитрость, изворотливость, даже предательство… Может ли недостойная тактика привести к достойным результатам?

— Нет, — отрезал Лопатин.

— Погодите, Герман Александрович! Мицкевич показал, что может. Перед Конрадом преклоняешься, это человек идеи, готовый пожертвовать даже добрым именем ради нее. Жизнью жертвовать легче, чем добрым именем, как вы находите?

— Тут вы правы, — согласился Лопатин.

Ободренный Стах, чувствуя прилив вдохновения, начал говорить. Эти мысли давно не давали ему покоя, с тех пор, как узнал об истинном лице Дегаева, вплоть до вчерашнего дня, когда услышал от него: «Запомни… Я гений!» Была в этой фантазии Куницкого некая извращенная красота, так что Герман Александрович поначалу слушал со вниманием и живостью, но постепенно лицо его мрачнело, он уткнул нос в бороду и шел рядом со Стахом, не взглядывая на него, а уперев глаза в каменные плиты набережной. Он молчал, а Куницкий, почти забыв о собеседнике, говорил о сокровенном — о тех средствах, что, быть может, будут оправданы ослепительной, высокой целью…

— …Представим себе образованного, честолюбивого и талантливого юношу, с детских лет ощутившего несправедливость общественных уложений и желание отдать силы, а если потребуется, то и жизнь делу освобождения народа. Его не нужно представлять, он перед глазами! Это Михайлов или Желябов, умнейшие, волевые люди, это вы, Герман Александрович, не сочтите за лесть, это тот же Людвик Варыньский. Список можно продолжить. Что делает такой человек, избирая жизненный путь? Он идет на борьбу с правительством. Эта борьба, тайная по методам, является тем не менее явной по сути: революционер служит своему делу пером или кинжалом, не отрекаясь от своих убеждений и, если нужно, идет за них на эшафот и каторгу.

Но представим себе человека, отрекшегося от своих убеждений, а вернее сказать, спрятавшего их так глубоко, что об этом никто, кроме него самого, не знает. Делом же своим он изберет отнюдь не борьбу с правительством, а всемерную помощь ему. И он будет идти вверх по служебной лестнице, занимаясь любым из доступных ему государственных дел: дипломатией ли, финансами, судом, полицейскими делами, на худой конец… Не исключено, что он взойдет на вершины, ибо он талантлив, а движет им не только честолюбие и корысть, но и желание принести пользу народу. Не правда ли, став высшим сановником, приближенным к государю, он будет способен в удобном случае совершить государственный переворот и стать во главе государства. А уж тут он не упустит своего часа. Он станет диктатором! Он распорядится страной так, как велят ему справедливые юношеские убеждения. Он один сделает то, чего не добивались никакие партии и заговоры! Конечно, может статься, ему понадобятся единомышленники, особенно на последнем этапе взятия власти. Он их отыщет, ибо он умен, темпераментен, красив, черт побери! К нему тянутся, в него верят. Он уничтожит старую государственную машину, приведшую его на верхушку, и создаст новую… Почему вы усмехаетесь? Этот путь достаточно фантастичен, но не более, чем убийство коронованной особы. Правда, он требует многих лет жизни, самоотречения и терпения, но вы уверены, что революцию можно совершить в более короткие сроки, чем одна человеческая жизнь?

Помечтаем еще немного. Представим его блестящим государственным человеком еще при старой власти, которую он ненавидит, но служит ей с преданностью, позволяющей продвигаться вверх. Это совсем не то, что партийный человек в глубоком подполье — нищий, бесправный и разыскиваемый. Нашему революционеру утром подают карету, и он едет в департамент, в министерство, во дворец с новым указом или всеподданнейшим докладом. От него зависят люди и жизни. Поставим его в крайнее обстоятельство. Представим его, например, прокурором губернской судебной палаты на одном из этапов его карьеры. И вот перед ним — его единомышленники, обвиняемые по политическому делу, по той же двести сорок девятой статье. Он должен потребовать их казни, чтобы заслужить повышения. И он требует…

— Дегаевым пахнет! — вдруг прервал его Лопатин да с такою мрачностью и силой, что Куницкий остановился с разбега, будто налетел на чугунную тумбу.

— Но я не о предательстве говорю… Я о высшей цели… — попытался оправдаться Куницкий, но Лопатин повторил так же жестко:

— Дегаевым пахнет!

— Впрочем, это игра ума, — упавшим голосом промолвил Стах.

— Не в бирюльки играем, Станислав Чеславович, — заметил Лопатин.

Еще мгновенье — и Куницкий бы вспылил, покинул бы своего собеседника, — как вдруг Лопатин, кинув взгляд на очередной лоток букиниста, оторопело вымолвил:

— Надо же…

Он подошел к лотку, снял с него книгу без переплета, с неразрезанными страницами. Куницкий прочитал на обложке: «Капитал». Это было первое издание труда Маркса в России.

— За двенадцать лет никто не разрезал… — огорченно сказал Лопатин, покупая книгу. — Я сей труд переводил, — просто объяснил он, пряча книгу за отворот пальто.

— Вы?! — изумился Куницкий.

— Жаль, что Мавр не пользуется успехом… — вздохнул Герман Александрович, бросая укоризненный взгляд на Куницкого. — Мудрено писал, как вы находите? Впрочем, говорят, что ваш Ян Млот сделал отличный пересказ в брошюре «Кто чем живет?».

И Лопатин, как ни в чем не бывало, снова пошагал по набережной. Стах устремился за ним, ругая себя за то, что заговорил о сокровенном и непонятном для Лопатина. Что ж, перейдем к обсуждению пунктов соглашения с «Народной волей», подумал он, догоняя крупно шагавшего вдоль Сены человека с торчавшей из-за лацкана пальто пухлой книгой…

Куницкий будет арестован в Варшаве через пять месяцев. Спустя еще полтора года его повесят по приговору Варшавского окружного суда.

Германа Александровича Лопатина арестуют в октябре 1884 года в Петербурге. Он будет осужден по так называемому «делу двадцати одного» на вечную каторгу, заточен в Шлиссельбург.

В 1905 году, отбыв в Шлиссельбургской тюрьме восемнадцать лет, Лопатин выйдет на свободу.

Умрет в 1918 году.