Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском

Глава одиннадцатая АННА

Ноябрь 1881 года

Сегодня пришел Дейч и принес какое-то письмо. Людек прочитал его, ужасно обрадовался. Прыгал, как лось. Чуть буфет не свалил. Тадек спал в кроватке. Я попросила Людека резвиться потише. Он подошел ко мне на цыпочках, лицо сияет — и поцеловал. Он меня редко теперь целует. Дейч улыбался, будто он главный. Я этого Дейча боюсь, хотя он любезен крайне. Зовет меня Аннушкой. А я как подумаю о человеке, которому он плеснул в лицо серной кислотой, так меня мутит. Студент Горинович. Мне Длуский рассказал под большим секретом.

«Анна, русские дадут нам денег!» — шепотом воскликнул Людек. У меня сердце упало. Значит, хочет уехать в Варшаву. Он давно об этом мечтал, денег не было. Могли бы дать Мендельсоны, но их сцапали жандармы в Пруссии. Будут судить. Людек говорил, что Бисмарк ввел какой-то «исключительный закон против социалистов». Почему все так не любят социалистов? Они же хотят добра.

Мадам Дижу напомнила, что нужно платить за квартиру. Людек обещал занять у Пекарского. Мы все время без денег. Раньше не унывали, но теперь устали уже. Нам помогает Станислав. Он поступил ассистентом к профессору Кану, патологоанатому; ухаживает за швейцаркой-медичкой. Наверное, они поженятся. «Где вы познакомились?» — спросила я Стася. «В анатомичке», — спокойно ответил он. Не поймешь, когда он шутит, когда нет. Но брат у Людека добрый. Деньги дает тайком от Людека, иначе тот возмутится. Я беру, что ж делать?..

Месяц назад смотрю — Людек что-то пишет. День пишет, два пишет… Я обрадовалась. Наверное, заказали статью в журнал. Может быть, получит хоть немного денег. Написал, зовет меня в комнату. Я пришла с Тадеушем. «Слушай!» — объявляет торжественно, а сам прямо брызжет радостью. Я тоже обрадовалась, улыбаюсь, как дура. А он начинает читать: «К товарищам русским социалистам! Воззвание… Во второй половине девятнадцатого столетия, благодаря научным исследованиям, социализм как идея, вышедши из области утопий и метафизики, сделался положительной, наиболее прогрессивной и справедливой общественной теорией…»

«Господи, — думаю, — опять!..»

А Людек дальше. Глаза горят, голос звенит: «В своих научных исследованиях он служит выражением экономических противоречий, скрывающихся в самих основах капиталистического строя. В практической жизни он явился результатом исторической борьбы классов, длившейся целые века, вследствие антагонизма их интересов…»

Тадек глазенки выпучил, смотрит на отца. Но не плачет. Людек от бумаги оторвался, посмотрел на меня сквозь пенсне.

— Ты все понимаешь?

Я кивнула. Попробуй скажи, что непонятно! Начнет объяснять, пока не вдолбит — не остановится. Я уже знаю. Он недоверчиво усмехнулся, но принялся читать дальше.

— «Борьба эта ведется сегодня во всех цивилизованных обществах старого и нового света, то есть везде, где экономически-историческое развитие общественного строя вызывает ее к жизни. По природе своей она космополитична и интернациональна, соответственно строго космополитическому характеру эксплуатации трудящихся масс…»

А я уже не улавливаю смысл. Что такое «космополитична»? Пока думала над этим словом, Людек убежал далеко. Я и перестала слушать — ждала, когда он закончит. И Тадек ждал, хотя слушал с большим интересом, чем я.

Людек прочитал воззвание, глянул строго.

— Понятно?

— Нет, — сказала я. — Непонятно.

— Чего же непонятного? — он искренне удивился.

— Непонятно, зачем ты это пишешь? Кому это нужно? Нам с Тадеушем это нужно? Или мадам Дижу? Или всем, кто живет на нашей улице? Это вам нужно, эмигрантам, чтобы болтать друг с другом! А мне это не нужно! — меня вдруг прорвало, я сама не знаю, как получилось.

Людек смотрел на меня озадаченно, потом сгреб нас с Тадеушем в охапку.

— Тадек, твоя мамка говорит глупство! — а сам смеется.

Мне не до смеха было. Я расстроилась, унесла Тадеуша в кроватку.

Он тоже огорчился. Целый вечер мы не разговаривали. Людек стал не такой, каким был прошлой осенью. Тогда мы много гуляли по Женеве, бродили по горным тропинкам. Брал он меня и на собрания эмигрантов, но там слишком много и долго разговаривали. Я уставала, становилось скучно. Людек перестал меня брать. Когда родился Тадеуш, стало уже не до того.

Напрасно он думает, что мне безразличны его дела. Я радуюсь за него, когда у него что-то получается. Но это бывает редко. Он выбрал неправильную дорогу и теперь мучается. Лучше было бы выучиться на инженера, как он хотел раньше. Он бы стал зарабатывать деньги, но не это главное. Он имел бы удовлетворение и сам уважал себя. А сейчас его точит сомнение, беспрерывное терзание духа. Я бы с ума сошла! Ему все время надобно доказывать себе и другим, что он живет не напрасно. Поэтому собрания, споры, болтовня, поэтому конгрессы и митинги… Месяца полтора назад ездил в Хур, это на юго-востоке Швейцарии. Там собрался международный конгресс социалистов. Людек получил мандат от познаньских рабочих кружков, от группы краковских рабочих и, конечно, от редакции «Пшедсвита». Был на седьмом небе от счастья и гордости. С ним вместе ехал старик Лимановский как представитель организованных рабочих Галиции. Людек на радостях предложил ему выступить вместе. У него есть черта — когда ему хорошо, он думает, что все его любят. Лимановский ответил холодным отказом: нам с паном не по пути… Людек разозлился, и на конгрессе они схватились публично — опять же по поводу народности. Не понимаю, почему Людек упрямится. Лимановский правильно говорит: не может поляк не думать о «неподлеглости».

Людек приехал и говорит:

— Все! Болтовня надоела!

«Слава богу! — думаю. — Может быть, возьмется за ум».

— Поеду в Варшаву. Буду дело делать, — сказал он.

Я сначала не поняла. Какое дело? Неужто станет ремеслом заниматься? А как же с пропиской? Его ведь ищут с семьдесят восьмого года. Он понял по глазам — какие вопросы меня волнуют. Сказал твердо:

— Поеду один. Нелегально… Но сначала добуду для вас денег.

Я заплакала. Когда успокоилась, подумала — где он их достанет? Может, обойдется?.. Но вот этот противный Дейч принес письмо из Питера, где обещаны Людеку деньги.

Вечером он собрал друзей. Приглашены были Дейч, Вера Ивановна, Дикштейн… Первым, однако, пришел Стась. Я зазвала его в спальню к Тадеушу, стала жаловаться. Хотелось, чтобы он отговорил Людека ехать в Варшаву. Это же опасно.

Стась выслушал меня, вздохнул.

— Пусть едет, Анна. Не удерживай его.

— Но почему? Почему?

— У него такой крест, — объяснил Стась.

— А мне здесь кто поможет? Ты? — напустилась я на него.

Стась поднял на меня свои добрые глаза и говорит спокойно:

— Я.

…Гости собрались, уселись за круглым столом, в центре стола поставили канделябр со свечами. Дикштейн высыпал в блюдо сухое печенье — рассыпчатое и солоноватое на вкус, я такое люблю. Людек еще днем купил в лавке кусок вареной телятины, сам ее разрезал и сделал бутерброды. Мне стыдно было за такой бедный стол, помню, у нас в Варшаве, когда еще работал Вацлав, мать устраивала обеды, на которые собирались родственники, — куда нам до тех застолий! Изысканных кушаний у нас не водилось, зато обильно было и вкусно.

А здесь на закуску — те же разговоры, что днем в Английском саду. Маркс да Лавров, Желябов да Перовская, национальный вопрос, позитивизм… Черт голову сломит! Смотрю я — все Людека напутствуют, советуют, как ему быть в Варшаве. Тут я поняла, что он действительно уедет, и уедет надолго. Мне стало страшно и одиноко, а когда я подумала, что его там могут арестовать и Тадек никогда больше не увидит отца… Слезы сами собою закапали из глаз.

Людек их заметил, нахмурился.

— Что случилось? — наклонился он ко мне.

— Ты надолго в Варшаву? — сквозь слезы спросила я.

— Навсегда, — шепнул он.

— Но как же мы?

— Вы приедете ко мне в свободную Польшу, как только там произойдет социальная революция. Посмотри, что делается вокруг, Анна! Трон русский шатается, рабочие осознают свою силу! Еще год-другой и… — он обвел взглядом присутствующих, как бы ища поддержки.

Лишь Дикштейн горячо поддержал его; Станислав спрятал глаза, Дейч снисходительно улыбнулся, а Вера Ивановна сказала просто: «Поживем — увидим…»

Вдруг заспорили о том — может ли революция быть мирной. Да кто же из богатых отдаст накопленное по-хорошему? Но русские говорили, что при определенных условиях это возможно; Людек же размахивал руками и кричал, что всех буржуев надо рубить саблею! Он вообще разошелся, начал хвастаться. Я не люблю, когда он хвастается. Он говорил, что его еще вспомнят поляки, что ему на роду написано установить в Польше новый общественный строй, и другие глупости. Он совсем потерял голову от мечтаний о варшавских подвигах. Даже Дейч, когда вышел на кухню курить со Станиславом, заметил, что Людек хватил через край. Я мыла рядышком чашки.

— В каком смысле? — спросил Стась. — Многого хочет?

— Конечно! Может быть, подождем суда истории? — иронически заметил Дейч, выпуская кольцо дыма.

— Подождем, конечно, — согласился Стась. — Но Людек правильно себя оценивает.

— Вы тоже думаете, что ему уготована историческая миссия? — удивился Дейч.

— Именно так, пшепрашам, — кивнул Стась.

Я со злости швырнула блюдце, оно разлетелось. Какая миссия, матка боска! В доме четыре сантима, в Варшаве Десятый павильон, после первого марта хватают любого подозрительного! О чем они говорят!

Людек ворвался в кухню, принялся тянуть всех к столу. Он был весел и возбужден. Если бы не знать ничего, я бы снова в него влюбилась! Но теперь…

— Пойдемте петь! Быстро, быстро! — торопил он.

Снова уселись вокруг стола и запели. Людек любит петь, в особенности протяжные русские песни. Я заслушалась, когда он своим красивым голосом затянул:

И все подхватили — Вера Ивановна, Дейч и Стась с Шимоном. И лица у всех сделались строгие и печальные, и все смотрели куда-то далеко, так что мне жаль их стало — вдруг кому-то доведется попасть туда, в страшную глухую Сибирь? Вдруг это будет мой муж?..

Тадеуш заворочался в кроватке, начал хныкать; я к нему поспешила…

Одному из них, Льву Григорьевичу Дейчу, через два с лишним года действительно предстоит пройти этапом до Кары в Забайкальском крае, где он проведет на каторге и поселении шестнадцать лет.

Анна Серошевская в скором времени отдаст сына на воспитание в семью Станислава Варыньского, сама же поселится в Париже, где выйдет замуж за врача Францишека Роецкого. О дальнейшей судьбе Анны автору ничего неизвестно.

«…Пребывание Варыньского в Женеве имело для него самого и его сторонников большое значение, — пишет Ежи Таргальский. — Они углубили свои знания социалистической теории, познакомились с практическими достижениями тогдашнего социал-демократического движения и на основании этого разработали предложения о будущей деятельности в крае. Осенью 1881 года группа польских социалистов, объединявшаяся вокруг журнала «Пшедсвит», разработала собственную концепцию революционного движения в Польше. Не отказываясь, как и другие сторонники Маркса, от идеи международной социальной революции, Варыньский приходит к убеждению о необходимости проведения среди рабочих не только пропаганды, но и политической агитации. Главным препятствием подготовки масс к революции являлись недостаточность политических свобод в Пруссии и Австрии и полное отсутствие их в России. Варыньский приходит к мысли о необходимости создания кадровой централизованной партии рабочих и увязки ее деятельности с борьбой других социалистических партий — без различия национальностей.

По убеждению Варыньского, ввиду раздела Польши на три части с различными общественными условиями в них, польские социалисты в каждой части должны объединиться с социалистами государств, осуществивших разделы, и вместе с ними бороться за политические свободы и классовые интересы пролетариата.

Людвик Варыньский уделял огромное внимание союзу польских и русских социалистов. Это вытекало не только из его личных дружественных контактов с русскими социалистами в Петербурге, Варшаве и Женеве, но прежде всего из оценки ведущей роли России с Королевством Польским в будущей европейской пролетарской революции. В 1880 году такой взгляд был новаторским, его поддерживали единицы. Варыньский считал, что важнейшей задачей польских социалистов должно быть разжигание пламени классовой борьбы среди рабочих Варшавы, Лодзи, Згежа и соединение ее с борьбой русских революционеров.

По инициативе Людвика Варыньского редакцией «Пшедсвита» и русской группой под руководством Плеханова в Женеве была выработана концепция политически-организационного союза польского и русского революционного движения. Она нашла отражение в знаменитом обращении «К товарищам русским социалистам», написанном Людвиком Варыньским и изданном в «Пшедсвите» и отдельной листовкой. Обращение указывало на необходимость объединения всех групп и создание в государстве российском единой социалистической партии, опирающейся на совместно выработанную политическую программу…»

Ввиду чрезвычайной важности этого программного документа приведем выдержки из его анализа, содержащегося в работе советского историка А. М. Орехова.

«Признание польскими социалистами необходимости и неизбежности политической борьбы свидетельствовало об успешном преодолении анархистских взглядов, о переходе на платформу, близкую к революционным рабочим партиям, о движении в направлении освоения методологии научного социализма…

Соглашаясь с тем, что польское национально-освободительное движение в свое время пользовалось симпатиями международного прогрессивного общественного мнения, авторы обращения тем не менее утверждали, что «польский вопрос» утратил актуальность, «потерял свое жизненное значение». В памяти народных масс остались лишь «бессознательные национальные традиции», которыми спекулируют реакционные шляхта и буржуазия. «Для нас, социалистов, национальный вопрос по принципу своему ничего общего с социализмом не имеет, а так как он в своей практической жизни основывается на единстве и солидарности классов, то может для нас иметь лишь отрицательное значение, служа препятствием к развитию социалистического сознания среди рабочих масс и принося вред интересам свободы вообще». Подвергнуть резкой критике солидаристские тенденции, неизбежно возникающие в национальном движении, было, разумеется, необходимо. Вместе с тем негативная оценка национального вопроса показывала, что авторы обращения не продвинулись вперед в понимании его и остались в плену прежних ошибочных представлений, приводивших, по существу, к отказу от попыток влиять на патриотически настроенные массы трудящихся, чтобы вовлечь их в движение под руководством рабочего класса.

…Обращение выделяло как один из главных тезисов, что только солидарные действия «организованных рабочих масс различных национальностей в пределах Русского государства обеспечат окончательную победу над царизмом». Важным моментом обращения является также упоминание в позитивном плане «террористической борьбы за политическую свободу». Террор как инструмент политической борьбы впервые включается в программные требования польских социалистов. Пока о нем сказано в самой общей форме…

Несмотря на такие существенные недостатки, как недооценка лозунга политической независимости Польши, способного объединить широкие слои польской нации под руководством революционной партии, и принятие террора как тактического средства, значение обращения в истории польской социалистической мысли велико. Оно выражало стремление польских социалистов к углублению и развитию союза с революционными силами в России, к единству действий в борьбе с самодержавием. Эта идея в последующие годы была воспринята и развита, обогащена разнообразной практикой революционных рабочих партий Польши и России. Одновременно обращение стало одним из важнейших программных документов польской социалистической мысли, свидетельствующих о преодолении анархистских ошибок и признании политической борьбы рабочего класса за установление демократических свобод и свержение самодержавия…

Для Л. Варыньского как будущего основателя и вождя первой польской рабочей партии в освоении им марксизма этот момент сыграл важную роль, стал вехой в формировании его мировоззрения…»

В последние дни декабря 1881 года Людвик Варыньский, благодаря материальной и моральной поддержке своих русских друзей, сумел уехать в Варшаву, имея при себе лишь один надежный конспиративный адрес: улица Оссолиньских, 4, — жилище русского юриста Михаила Добровольского, близкого к русским и польским революционным кругам.