Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА

Закончена книга, а я снова и снова мысленно возвращаюсь к таинственным взаимоотношениям героя и автора.

Тот молодой поляк, ровесник моего прадеда, возник, казалось, случайно. Десять лет назад я не знал его имени. Однако, эфемерные, в сущности, доводы — полное незнакомство мое с героем и его временная связь с моим прадедом-юристом, происходившим из обрусевших поляков, — оказались решающими для работы над книгой. Мы редко нынче знаем свои семейные корни дальше третьего колена. Попытка погрузиться в историю столетней давности необъяснимым образом связывалась с желанием найти свои корни.

А потом были дни и месяцы чтения и размышления, и архивные папки, и пожелтевшие рассыпающиеся мемуары политкаторжан, и я впервые изведал чувство, с каким берешь в руки нечитанную книгу с неразрезанными страницами, изданную много лет назад. И когда я разрезал страницы кухонным ножом, ибо плоские ножи слоновой кости с резьбой на рукоятке, служившие специально для этой цели, ушли в небытие, мне казалось, что книг этих вообще никто не читал, никто в целом мире, а не только абоненты библиотеки Дома — писателей в Ленинграде, откуда были взяты неразрезанные экземпляры.

Постепенно контуры жизни моего героя проявлялись, подобно фотоотпечатку в ванночке с проявителем: сначала показались наиболее контрастные места, а потом медленно обнаруживались оттенки и детали. Но сам фотоснимок был какой-то безразмерный, уходящий во все стороны. Я мечтал ограничить его стандартным форматом, но на периферии обнаруживались новые фигуры и сюжеты, ниточки иных судеб, пересекавшиеся с нитью судьбы героя. Они уходили далеко, переплетались, тянули за собою новые ниточки — и вдруг я обнаружил, что передо мною не плоская картина, населенная фигурами, а нечто объемное.

Я словно бы попал в просторный темный зал, уставленный мебелью в определенном, но неведомом мне порядке, а я был вооружен слабым фонариком с узким пучком недальнего света, который наудачу выхватывал из темноты какие-то углы, спинки стульев, потертые обивки диванов (на одном из них я разглядел фигуру старика с седою бородою и голубыми глазами под толстыми стеклами очков — это был Петр Лаврович Лавров), но общая расстановка предметов и фигур лишь угадывалась в этом темном бесконечном пространстве с запахом книжной пыли. Где-то здесь, за симферопольской нотариальной конторкой, сидел и мой прадед, составляя какую-нибудь купчую, и он был виден мне ничуть не лучше, чем фигуры исторических деятелей, тем не менее, я ощущал его присутствие и, пробираясь темными переходами, все чаще взглядывал на небольшую твердую фотографию прадеда и прабабки, исполненную в симферопольском ателье Адамовича.

…Между тем днем, когда мой герой был исключен из списка студентов санкт-петербургского Технологического института, и тем, когда его первым из двадцати девяти товарищей ввели в зал суда в ночь с девятнадцатого на двадцатое декабря 1885 года для выслушивания приговора, прошло десять лет. Между тем днем, когда я впервые услышал имя Варыньского, и сегодняшним, когда я пишу эти строки, прошло столько же. У меня было свое следствие, поначалу располагавшее весьма скудными фактами, но постепенно обраставшее материалами и подробностями; как и при всяком следствии, выявить все не удалось, некоторые факты и фигуры укрылись из поля зрения. Результаты этого процесса перед читателем.

Цепочка случайностей наконец замкнулась в закономерном итоге, и мне теперь кажется, что наша встреча с героем тоже была предопределена, как была предопределена его жизнь и деятельность. Мы сами творим собственное предназначение из хаотического нагромождения обстоятельств и случайностей. В какой-то момент я почувствовал, что узнал и полюбил своего героя настолько, что уже слился с ним. Его радости и горести стали моими, его друзья и враги превратились в моих друзей и врагов. И тогда я решил показать его судьбу в системе зеркал, дабы сохранить необходимую историческую объективность. Не знаю, удалось ли мне это.

А если не удалось, если я полюбил своего героя больше, чем допустимо для автора исторической книги, то мне остается лишь поблагодарить его за то, что он десять лет был со мною рядом, оказывая незримое влияние на иной роман с иным героем, тоже проживаемый в эти годы.

Спасибо тебе, Людвик, и прощай!