Прощальные слова

Глава 9

Амелия

День 6 — Январь 1942

Прошла почти неделя после моего прибытия в «укрытие», но мы все еще ничего не знали о своем будущем. Нацисты к тому же сделали все возможное, чтобы оторвать нас от нашего прошлого, оставив лишь настоящее. Наши по-спартански устроенные бараки были переполнены грязными людьми, лежащими в испражнениях, моче и других результатах человеческой жизнедеятельности, моя мрачная реальность теперь состояла из отвратительного смрада мертвых тел и гниения.

Поспать из-за боли и страха удавалось лишь изредка, но я смогла провести несколько часов в покое, пока в одну из ночей нацисты не вломились в наше и так переполненное пространство, выламывая дверь и выкрикивая приказы. Они заставили всех проснуться и выстроиться вдоль кроватей. Понадобились все мои силы, чтобы суметь удержаться на ногах, но воспоминания о предупреждении Чарли хватило как раз на то, чтобы заставить себя двигаться.

Мои вещи были испачканы грязью и пропитаны ночным потом, от них пахло так же плохо, как и от пола и кроватей. Когда я неделю назад одевалась дома, я не могла знать, что эту одежду я буду носить в течение неопределенного времени. Я бы точно выбрала что-то удобнее, чем легкое шерстяное платье по фигуре.

— Сегодня вы начнете работать. Если вы на это способны, вам дадут задание. Если вы не сможете ничего делать, с вами будут разбираться отдельно.

Я терпеливо ждала, когда назовут мой номер, с трудом удерживая голову прямо, наблюдая, как трудоспособных обитателей моего барака собрали в группу и увели неизвестно куда. Должно быть, прошло не меньше часа, прежде чем я услышала номер, который стал моим клеймом, заменившим имя. Я подошла к нацисту, держащему списки, и молча ждала свое назначение.

— Меdica.

— Куда…

— Keine! — прокричал он. Я не говорила на немецком, но обрадовалась знанию хотя бы нескольких слов и выражений. Нацист указал на дверь, и я прошла через коридор на улицу, не до конца понимая, где находится медицинский барак.

Я шла так быстро, как могла, боясь, чтобы кто-нибудь не заговорил со мной. Было очень холодно, но солнце светило ярко. Оно высвечивало указатели, по которым я могла разглядеть правильное направление, хотя моим глазам понадобилось какое-то время приспособиться к свету после дней, проведенных в темных бараках. Идти пришлось недолго, вскоре я увидела смежный блок с надписью «лазарет». Снаружи уже стояла очередь других евреев, в большинстве матери с детьми.

Меня беспокоила близость к больным, поэтому я прикрыла нос и рот рукавом, пробираясь внутрь и обходя очередь справа. Многие бросали взгляды, скорее всего предполагая, что я пролезала перед ними, но все их вопросы отпали, когда меня за руку схватил немец, почти сбивая с ног:

— Что ты здесь делаешь?

— Меня назначили здесь работать, — сказала я, стараясь говорить твердо, а не слабо и неуверенно, как на самом деле себя чувствовала.

Он потянул за воротник моего платья, оттягивая так, чтобы был виден номер. Мама набила его там чернилами в прошлом году, когда нам всем выдали номера, вместе с желтыми звездами, чтобы носить на рукаве:

— Anzahl 242225, — прокричал он женщине, которая, судя по ее униформе, была медсестрой.

— Ja, — ответила она, взмахом руки подзывая меня к себе. Я снова прикрыла рукой лицо, подходя к женщине, сидящей за деревянным столом, на котором прямо перед ней лежала стопка бумаг. Ее темные глаза смотрели с угрозой, пока она изучала все мое тело. Затем она встала со стула и обошла стол, подходя ближе и уводя меня в угол комнаты. Она пропустила пальцы сквозь мои волосы, раздвигая пряди, вероятно, в поисках вшей:

— Волосы должны быть подняты и аккуратно убраны, — выплюнула она с сильным акцентом. После она вцепилась руками в мои щеки и начала крутить мою голову во всех направлениях, — раздевайся.

Я сглотнула и повернулась в сторону десятка людей, смотрящих на меня с расстояния в несколько метров. Ступор, вероятно, продлился дольше, чем мне показалось, потому что руки женщины начали яростно сдирать с меня одежду. Меня оставили обнаженной, на холоде, у всех на глазах. Будучи с детства воспитанной в скромности, что относилось и к моему телу, я чувствовала, как разрушаются мои границы и накрывает смущение. Я пыталась прикрыть интимные места насколько могла, но женщина быстро оторвала мои руки, заставляя поднять их наверх, пока изучала мое тело. Я закрыла глаза, избегая взглядов и стыда, который могли испытывать за меня другие. Скорее всего, здесь поступали так с каждым, но легче от этого не было.

Глаза были закрыты, я не видела происходящего вокруг, когда меня напугал тычок во внутреннюю часть руки. Резкая боль заставила открыть их, когда, не веря своим глазам, я увидела иглу, пробирку и пакет. Не спрашивая разрешения, они забирали мою кровь. В тот момент я поняла, что потеряла свою жизнь… абсолютно все. Собственное тело будто бы больше мне не принадлежало. Они не просто обращались со мной как с животным, они считали меня чем-то хуже стада на скотобойне. Вопросы рвались из меня, но мне начинало казаться, чем меньше я знала, тем больше у меня было вероятности уцелеть.

Прошло несколько минут, пока женщина закончила делать какие-то заметки, затем она убрала мою кровь в голубой металлический ящик и скомандовала:

— Иди в душ.

— Душ? — учитывая, в каком состоянии я находилась, мне не было известно о наличии здесь душа.

— Через улицу и Блок А.

Я подобрала с пола свои вещи и крепко прижала к груди, быстро выбираясь из здания. Я обошла Блок А и нашла помещение с цементными стенами и кучей ржавых душей, торчащих из потолка на расстоянии нескольких метров друг от друга. Комната была заполнена другими людьми — их было больше, чем источников воды — которым, кажется, было абсолютно безразлично находиться абсолютно голыми друг перед другом.

Я всегда была человеком закрытым, и не раздевалась голой ни перед кем с самого детства. Мне не нравилось ощущать чужие взгляды на себе, но после недели, в течение которой меня пачкали мочой, рвотой, и я подвергалась опасности подхватить любую инфекцию, даже такой душ выглядел привлекательно.

Я стояла под струей, ощущая, как вместе с водой утекает и мое достоинство. Вода была холодной, но я ногтями терла кожу, вцепляясь в грязь и сажу, которые успели въесться, мечтая ощутить хоть каплю облегчения.

— Будь осторожна, — сказала женщина, стоявшая рядом, — если будешь сильно тереть, появятся открытые раны. Так люди здесь и умирают.

Эти слова привели меня в чувство, я и сама должна была догадаться, но даже не подумала об этом.

— Ох, — все, что я смогла вымолвить, пока осознавала правду.

— Не хотела тебя напугать, — продолжила женщина.

Я вытерла глаза и посмотрела на женщину, узнавая ее:

— Леа?

Она была той самой женщиной, которая стояла за мной в строю, когда застрелили маму. Я, может, и не запомнила лица людей, пребывая не в себе, но беременный живот женщины выделялся, особенно обнаженный.

— Амелия, правильно? — ответила она, едва заметно улыбаясь.

— Да, как вы? Как ваш ребенок? — прошептала я.

— Голодные, — она сложила руки под животом.

Я могла лишь смотреть на нее с сочувствием, понимая, насколько сама хотела есть, помня, что вчера мне досталось больше, когда она явно голодала.

— А ваш муж…?

Ее брови сдвинулись к носу, она была готова заплакать:

— Я не уверена. Не видела его с тех пор, как нас разделили по приезде, — она пыталась говорить шепотом, — ты нашла своего брата и папу?

Я покачала головой, когда осознание захлестнуло. В бараках были только женщины. Очередь в лазарет состояла почти из одних женщин, за исключением нескольких мужчин, которых я заметила. Но в очереди в душ стояли только женщины.

— Мне кажется, мужчин здесь нет, кроме, конечно, нацистов.

Ее губы выгнулись в линию:

— Знаю, — прошептала она.

Лея вышла из душа и свернула волосы в жгут, выжимая воду.

Я вышла за ней, одеваясь на ходу.

— Уверена, мы еще увидимся, — сказала она.

— Надеюсь, — ответила я, не осознавая на самом деле, сколько людей находилось в этом месте и как часто выпадет возможность увидеть знакомое лицо.

Я поспешила обратно, обошла здание и резко остановилась, испугавшись, что чуть не врезалась в группу немцев, обсуждающих что-то. Первым делом я заметила, что среди них был Чарли. На мгновение мы встретились глазами и оба отвели взгляд. Часть моего сознания воспринимала вчерашнюю встречу как нечто вымышленное, но по тому, как он смотрел на меня, все это действительно случилось.

Мужчины продолжали говорить, периодически раздавался рев смеха, а я торопливо шла мимо, обходя их, словно не замечая присутствия, как и они моего.

Пока я пробиралась мимо очереди в лазарет, на меня снова осуждающе смотрело множество евреев в очереди, но я старалась избегать вопросов в их глазах и сфокусироваться на немецкой медсестре, которая ждала у стола.

Она не теряла времени даром:

— Ты будешь регистрировать каждого еврея. Номер, болезнь, возраст и беременность, — женщина говорила жестко, и я наблюдала за скривившимися лицами тех, кто ждал в очереди.

— Да, мадам, — ответила я.

Женщина взяла стул, стоявший у стола, и отнесла в другой конец комнаты. Когда она вернулась, указала на стопку бумаг на столе:

— Начинай.

Листы были исписаны от руки, там была информация обо всех пациентах, включая четыре пункта, которые мне нужно было заполнять. Я взяла стопку чистых листов и аккуратно закрепила на планшет, затем нашла карандаш в оловянной подставке, которую заметила на краю стола.

Подтянула воротник пальто повыше и застегнула его так, чтобы прикрыть рот и нос, таким образом я пыталась защитить себя от возможности заразиться чем-нибудь от больных.

Сразу же начала опрашивать людей, стоявших в очереди, тянувшейся вдоль дороги до бараков. Работа казалась нескончаемой.

Не знаю, сколько прошло часов, я угадывала время по нахождению солнца и тому факту, что оно постепенно садилось.

Чья-то рука на моем плече отвлекла от женщины, которой я задавала вопросы. Я развернулась, чтобы узнать, кто был позади меня, и увидела его — Чарли. Немного удивленная его присутствием, я с трудом сохраняла спокойствие из-за тревожного ощущения:

— Да, сэр, — мой голос звучал немного утомленно.

В его глазах читалось определенное выражение, смысл которого не могла понять, поэтому я задумалась над причиной его прихода. Учитывая все, что произошло со мной и моей семьей, я была достаточно умна, чтобы не доверять никому, особенно солдату, каким бы он ни был.

— Следуй за мной, — сказал он командным тоном, что прозвучало не совсем естественно.

Я сделала так, как было сказано, еще больше запутавшись в его намерениях, но не имея смелости что-то спросить у него. В любом случае, мне нужно было дважды подумать, прежде чем перечить немцу после того, как я увидела, что они сделали с мамой. Пусть у меня был опыт выяснить границы дозволенного с Чарли. Я старалась поспевать за его шагами, оценивая его прямую осанку и то, как сильно были сцеплены его руки за спиной. Я держала спину так прямо, как могла, но вынуждена была сложить руки перед собой, будто бы обнимая себя, стараясь укрыться от ледяного ветра.

Мы остановились на углу между двумя блоками бараков, где нас никто бы не увидел. Я молчала и ждала его слов. Прошлой ночью я уже поблагодарила его за хлеб, так что не могла понять, чего еще он от меня хочет.

— Я рад, что тебя назначили делать бумажную работу.

— Почему это?

— Длительность твоего пребывания здесь зависит от работы, которую тебе поручили, — ответил он. Его голос был серьезен, а руки он все еще держал за спиной. Я не могла понять, для чего он мне это говорит, это предупреждение или угроза?

— Ты пытаешься убить меня? — прошептала я.

Мне не нравилось такое отношение к моей работе. Если бы нас поймали за личными разговорами, я знаю, чем бы это закончилось. Я была врагом, а он… в общем, я не уверена, кем он был. Я знала, кем бы он точно не хотел быть, но, если прижали бы к стене, кому бы он был верен? Людям, которые убьют меня, не моргнув и глазом, или еврейской девчонке, с которой он только что познакомился?

Глаза Чарли не были глазами нациста. У них было такое невинное выражение, которое отличало его от других. Я чувствовала ненависть и пренебрежение, исходящее от некоторых из них за милю, но не от Чарли. Тем не менее, я не собиралась признавать это, потому что не была уверена, что здесь вообще можно кому-то доверять.

— Чего ты хочешь? — спросила я, оглядываясь назад, когда уровень дискомфорта увеличился. Я не понимала, что происходит, но находиться здесь и дальше было опасно.

— Друга.

Я закрыла рукой рот, пытаясь скрыть саркастический смех, вырывающийся из горла:

— Нацисты не дружат с евреями. Это просто абсурдно.

— Конечно. Так нас заставляют думать. И учат так жить. Но кто спросил, чего хочу я? — спорит он, — у меня не было выбора — становиться ли солдатом на этой стороне войны. Меня заставили, и я не хочу, чтобы меня считали нацистом, потому что я не убийца.

— Очевидно, могло быть и хуже, так что скажи спасибо, что ты не еврей, — спешно проговариваю я.

Он наклоняется вперед и понижает голос почти до шепота:

— Я не сравниваю наши ситуации. Лишь отвечаю на твой вопрос, почему мне так же сильно нужен друг, как и тебе. Очевидно, не стоило к тебе подходить. Извини.

Чувство вины накрывает, пусть я и не понимаю почему — мне не за что чувствовать вину. Он враг. Он сильнее. Он лев, а я мышь, но все же вот она я, ощущаю вину перед одним из них. Видимо, я на грани сумасшествия, ведь мне промыли голову, заставляя думать, что я не больше, чем кучка грязи.

— Тебе не нужно извиняться. Ты просто пугаешь меня, только это.

Это то, чего все они хотели. Они хотели, чтобы мы погрязли в страхе, неважно, на словах или на деле. Это была их цель. Пугать, насиловать, убивать. Евреи были их врагами, но что я сделала для этого? Что сделала моя мама?

— Только это. Я монстр, пусть не сделал ничего, чтобы заслужить это звание.

— Ты надел униформу, — отвечаю я. Ровно как я имела нашивки на рукаве, говорящие о моей религии, у него была одежда, которая отображала диктатора, который в ответе за всю ненависть вокруг.

Он берет мою руку и тянет вниз, к земле, присаживаясь, словно мы пытаемся укрыться от кого-то, но не предпринимая больше никаких попыток:

— Нет. Меня тренировали с десяти лет до восемнадцати, и никто не поинтересовался моим выбором, хочу ли я жить такой жизнью. Я не хочу быть здесь, и уж тем более, не хочу делать вещи, которые они от меня ждут. Тем не менее, меня бы сильно избили, откажись я не повиноваться приказам. К твоему сожалению, нисколько не меньше, чем тебя.

Его слова меня больше напугали, чем обнадежили. Я не могла понять смысла в том, чтобы внушать десятилетнему ребенку ненавидеть. Тем более, он не спал в грязи и с ним не обращались как с животным, насколько я могла судить.

— Ну что ж, я бы не мешкая поменялась с тобой местами, — говорю ему, мне кажется, было бы проще ненавидеть, чем жить в ненависти, но, может, я была не совсем права на этот счет.

Мои глаза сужаются, пока я смотрю на него. Не понимаю, как можно поддерживать бесчеловечную власть, при этом не скрывая свое презрение к Гитлеру.

— Почему ты решил поделиться такой информацией со мной? Я никто. Почему не с кем-нибудь еще из этих женщин. Они все отчаянно нуждаются в помощи.

Его глаза закрылись на секунду, и я смотрела, как Чарли с трудом пытается сглотнуть:

— Меня отправили на задание в Прагу, нам нужно было взять ваш сектор. Это я оттащил твою маму от другого солдата.

— Ты убил ее? — я кричу так тихо, как могу, — ты поэтому так хорошо ко мне относишься? Из-за этого я получила лишний кусок хлеба? Ты убил мою маму? — я понимаю, что больше не могу повышать голос, но злость опаляет мое тело, разжигая огонь в душе.

— Нет, нет, нет, я не… это не я, но я был там. Я видел, как ты и твой мир распадались на части, точно так же, как я наблюдал такое уже множество раз до этого, но ты была другой. Сильнейшая боль, которую я увидел в твоих глазах, разбила мне сердце, которое так долго было онемевшим. Я никогда не смотрел в глаза человеку, перед лицом которого умирали члены семьи, но в этот раз совершил ошибку и взглянул в твои, всего лишь на мгновение, — Чарли несколько раз вдохнул, я тоже, — Амелия, время остановилось на эти несколько секунд, и хотя я почти почувствовал твою боль, я так же позавидовал… позавидовал тому, что ты была способна любить свою маму, ты любила ее как дочь, как самый родной человек. Я же здесь потому, что моя мать хотела сделать из меня настоящего нациста, это она толкала меня к этому.

У меня нет слов, сердце снова разбивается от мысли о маме, и я не могу избавиться от тумана в моей голове после его признаний. Он смотрел, как перед моими глазами умирала мама, и по этой самой причине он хотел стать моим другом. Хотел рискнуть обеими нашими жизнями ради бессмысленной дружбы?

— Люди умирают каждый день, — говорю я ему, попросту игнорируя искренность его исповеди. — Его губы сжимаются, он снова сглатывает:

— Я знаю.

— Мне нужно вернуться к работе, пока меня не поймали, — мне необходимо больше воздуха, чем в этом месте.

Друзья. Столько времени евреи не имели права дружить ни с кем, кроме как со своими.

Я пошла вперед, обратно по тропинке, очередь вдоль которой только увеличивалась, но Чарли схватил меня за руку, как раз за то место, откуда мне несколько часов назад брали кровь. Я невольно вздрогнула от его хватки. Почувствовав это, он немедленно отпустил руку, а я быстро повернулась, услышав, что он произнес в конце нашей встречи:

— Мне жаль. Ты так на нее похожа, прекрасная и чистая. Мне ненавистен тот факт, что тебе придется жить без нее… здесь, в самом ужасном из всех мест на земле.

Его слова причиняли боль. Они резали, словно ножи, соскабливая верхний слой с сердца, на котором только начали зарастать свежие раны. Чарли, может, и не хотел меня ранить, но я не готова слушать извинения ни от одного из своих палачей, даже от него.