Прощальные слова

Глава 17

Амелия

День 520 — Май 1943

С того момента, как Чарли покинул Терезиенштадт, и почти год спустя я не могла вспомнить ни одного момента, о котором стоило бы писать. Узнав больше о ситуации, в которой я оказалась заложницей, обнаружила, что определение гетто изменилось за годы, предшествовавшие моему заключению. Раньше гетто определялось как место, где собирались и жили в общине представители отдельных религий. Однако в 1942 году это определение, очевидно, изменилось, став местом, где заключенных против их воли держали между заборами из колючей проволоки.

Честно говоря, я не понимала, как оставалась жива после более чем года голода, жестоких условий труда, отсутствия санитарии и стольких людей вокруг, умирающих от различных болезней и недомоганий. Мне начинало казаться, что Бог решил сохранить мне жизнь по какой-то причине, которую я вряд ли когда-нибудь пойму. Страдание стало моим единственным спутником после того, как последняя причина для счастья исчезла, как и все остальные драгоценные части моей жизни.

В дни, последовавшие за отъездом Чарли, я цеплялась за Лию. Помогая ей с малышкой Люси, я немного отвлекалась от постоянной боли в моем сердце. Без надежды на будущее счастье всякое недомогание и боль становились все более ощутимыми, и я потеряла желание упорствовать, как прежде.

Заставить Люси молчать было очень сложно, ведь младенец не понимает, какой опасности может подвергнуться его мама, если ее услышат. Однако по воле чего-то большего, чем я могла понять, каким-то образом прошел целый месяц, прежде чем на Лию донесли. Была середина дня, и я стояла на улице на палящей жаре, когда увидела группу нацистов, направлявшихся к бараку, в котором жила Лия. У меня сжалось сердце от понимания, что ничем хорошим это не закончится. И тут я услышала крик одного из нацистов:

— Там внутри ребенок.

Мой планшет выпал у меня из рук, и я побежала так быстро, как только могли нести меня мои костлявые ноги. Сердце колотилось в груди, когда я пыталась догнать нацистов. Увиденного было достаточно, чтобы понять: с Лией и Люси вот-вот случится что-то ужасное, и ничего не могла с этим поделать.

Я встала сбоку от барака, наблюдая и ожидая, испуганная и едва дышащая от страха, переполнявшего мой разум. Сначала уловила крик, а затем плач младенца, который я не слышала от Люси с самого ее рождения. Несмотря на обстоятельства, Лия заботилась о ней так замечательно, что плакать малышке почти не приходилось.

Лию вытащили из барака, ее тонкие руки крепко сжимали два нациста, а босые пятки волочились по усыпанной гравием грязи. Они кричали на нее по-немецки, а она вопила во всю мощь своих легких, но это ничего не меняло. Ее мольбы о пощаде ничего не значили, но, по крайней мере, крики давали ей возможность выразить страх и боль, которые она испытывала. Оставалось надеяться, что это хоть немного поможет ей противостоять надвигающемуся гневу надзирателей. Она нарушила правила и обманула их. Я не знала, будет ли ее наказанием порка, тюремное заключение или немедленная казнь, которая, как мне казалось, в этот момент проводилась где-то у обрыва.

Я не отходила от стены, к которой прижалась, вцепившись в кирпичную отделку так крепко, что кончики пальцев начали кровоточить. Когда Лию протащили половину пути по проулку между бараками, вышел еще один нацист с Люси на руках, держа ее так, словно она не более чем мешок с грязью. Солдат кричал на малышку, проклиная за то, что она родилась грязной еврейкой.

Я хотела убить этого нациста.

Хотела жестоко уничтожить его за слова, сказанные в адрес невинного ребенка, и за то, как он обращался с Люси. Она не могла еще самостоятельно держать голову, и та болталась влево и подпрыгивала, пока нацист нес ее к больничному отсеку, из которого я выбежала, бросив работу.

Я помчалась за своим планшетом, миновав нациста с Люси на руках. Схватила планшет и продолжила расспрашивать заключенных в очереди.

Когда нацист и Люси скрылись в блоке, я продолжила путь по тропинке, по которой другие нацисты увели Лию. Дорога шла в противоположную сторону от тюрьмы, и я не знала, радоваться этому или нет.

Вскоре стало понятно, что ничего хорошего в том, что ее не повели в одиночные камеры, нет. Вместо этого ее доставили на поле для казней. Ее заставили встать на колени, пока один из нацистов занимал позицию напротив, целясь из винтовки прямо в голову Лии. Хотелось броситься бежать, уклониться от этой сцены, которая навсегда останется в моей душе, но меня словно парализовало, и я осталась смотреть.

Лия не плакала. Она уже перестала кричать, и на ее лице не отражалось никаких эмоций. Она знала, что это конец. Наши глаза встретились в последний раз за несколько секунд до выстрела. Лия моргнула один раз и подняла глаза к небу как раз перед тем, как пуля ударила в центр ее лба, сбив с ног с такой силой, что, казалось, ее тело оставит в земле глубокую вмятину.

Все, о чем я могла думать в тот момент, — они убили бедную женщину только потому, что она родила ребенка. Монстры. Рождение ребенка — это самое чистое и прекрасное, что может случиться в жизни, и лишать ее жизни за это просто безбожно.

Мне хотелось упасть на колени и молить о том, чтобы этот кошмар закончился, но, если бы я так поступила, меня бы тоже убили. Я пообещала Чарли делать все, что мне скажут, и отказаться от побега, поэтому вдохнула воздух, пропитанный смертью, как можно глубже, чтобы подавить все свои эмоции, повернулась и пошла прочь. Я чувствовала вину и угрызения совести за то, что не смогла ничем помочь Лие, но в глубине души понимала, никто не был в силах ее спасти.

Тот день изменил для меня все. Мы были частью войны. Нас превратили в мишень, они использовали нас как игровые фигуры для собственного развлечения. Я не понимала, как можно внушить стольким людям, что все евреи — причина поражения немцев в первой войне, когда многих из нас тогда даже не существовало. Их ненависть к нашему народу не имела под собой никаких реальных оснований.

Месяцы тянулись, а я все молчала, делала все, что мне приказывали, питалась теми небольшими пайками, которые выдавали, и наблюдала, как мои конечности превращаются в кожу и кости. Каждый день я удивлялась, как у меня хватает сил стоять, когда у многих из нас больше нет такой возможности. В моем бараке живые тела валялись друг на друге, занимая каждый свободный дюйм пространства, поскольку места в лагере не хватало.

Жизнь напоминала вращающееся колесо, с которого я не могла соскочить, и мой разум оцепенел так же, как и все тело. В предчувствии смерти желала, чтобы нашелся более легкий выход, чем просто ждать, когда придет мое время.

В 1943 году, двадцать четвертого мая, в самый полдень, у входа в лагерь начался переполох. Я не знала, в чем причина, но у меня не было ни сил, ни желания обращать на него внимание. Мне предстояло пройти через очередь, и это единственная цель на сегодня и на все остальные дни. Глядя на стоящих в очереди людей, мне казалось, что я смотрю в зеркала на себя. Мне было неизвестно, как выглядела в то время, но мне казалось, что так же истощена, как и все остальные. Всем нам выдавали одинаковые пайки, но некоторые из нас находились в худших условиях работы, чем другие, — именно такие люди умирали первыми. Кто-то умирал, пока ждал меня в очереди. Когда это случалось, я должна была позвать охранника, чтобы он убрал тело, которое тут же отвозили в крематорий. Трупов было так много, что приходилось их сжигать, чтобы не тратить место в лагере.

Суматоха нацистов становилась все сильнее, когда некоторые начали отдавать честь человеку, идущему по искусственной дорожке. «Добро пожаловать домой, солдат», — говорили многие из них. Это нельзя было назвать обычным явлением, поскольку многих нацистов ежедневно меняли в зависимости от их звания и способностей для отправки на фронт или для несения караульной службы. Знакомые лица давно исчезли, и лагерь больше напоминал железнодорожную станцию, чем что-либо другое. Почему я так долго оставалась на одном месте — вопрос без ответа, над которым задумывалась каждый день.

Когда группа нацистов проходила мимо, я на мгновение обернулась, чтобы посмотреть, и, к моему полному изумлению, Чарли оказался тем человеком, которого приветствовали. На его мундире красовались металлические украшения и нашивки, а в его взгляде читались скорее годы старения, чем год, когда его не было. Я испытала шок, когда он прошел мимо, бросив на меня едва заметный взгляд из-под ресниц.

Мое сердце начало учащенно биться впервые за год, но я не знала, что чувствовал Чарли в этот момент. Не понимала, узнал ли он меня в моем нынешнем состоянии. Страшно боялась, что Чарли промыли мозги, заставив поверить, что я враг, а не его лучший друг и женщина, которую он любил в тот последний раз, когда мы встретились. Столько мыслей и страхов пронеслось в моей голове за считанные секунды, но в то же время появился проблеск надежды, в котором я не была уверена.

Весь прошлый год я пыталась отгородиться от всего, что могло бы причинить мне еще большую боль, и не хотела позволять никому приближаться к себе настолько, чтобы снова ранить.

Следующие восемь часов я занималась своими делами, притворяясь, что это просто очередной день, но мои мысли пребывали словно в тумане. Я не знала, что думать или чувствовать.

Когда стемнело и двери медотсека закрылись, я направилась к корпусу, где содержались дети, и заглянула в окно, чтобы проверить Люси, которая начала ходить неделю назад. Она совсем не помнила свою дорогую маму, но страх и боль тоже отсутствовали в ее короткой жизни. Благодаря этому я могла спокойно спать по ночам, зная, что немецкие женщины заботятся об этих детях в ужасных условиях. Люси была самым младшим ребенком в блоке, но другие дети всегда окружали ее, заботясь, как о родной сестре.

Получив ежедневную дозу утешения при виде любимого лица Люси, я потащила свое измученное тело обратно в барак и улеглась на пол, куда меня переселили несколько месяцев назад, когда кровать заняла другая еврейская женщина. Ее привезли совсем недавно, поэтому она была сильнее многих из нас и бодрее тех, кто пробыл здесь больше года. Не стоило устраивать разборки, а если бы нас застали за дракой, это, скорее всего, закончилось бы повешением или расстрелом. Переполненность лагеря становилась серьезной проблемой, и нацисты делали все возможное, чтобы ее решить. К сожалению, это часто означало казни за мелкие проступки.

В ту ночь, когда я усилием воли заставляла себя уснуть, размышления о том, что Чарли забыл обо мне, пронзали сердце мучительной болью, и впервые после убийства Лии мне захотелось закричать о своей ненависти. Я подумала, что от крика станет легче, но вместо этого глубоко вздохнула, зажмурила глаза и попыталась отогнать эти мысли.

Я отказывалась быть жертвой нацистов или своих эмоций.

Нацисты больше не приходили к женщинам в нашем бараке, так как мы все были слишком слабы, чтобы представлять для них интерес, по крайней мере, мы так считали. Поэтому вторжения посреди ночи стали редкостью. Однако никто и на дюйм не сдвинулся бы с места, если бы дверь открылась.

Нас всех запугали, вынуждая притворяться, что мы безжизненно лежим на полу. Не зная, что и думать, я испугалась, когда мое тело подняли одним движением руки прямо с земли и перекинули через крепкое плечо. Я изо всех сил старалась не закричать, понимая, что это ни к чему хорошему не приведет. Нацисты брали то, что хотели, когда хотели, а крики только усугубляли ситуацию.

Когда меня выносили на улицу, я держала глаза закрытыми. Я молилась, чтобы рука, обнимавшая меня, принадлежала Чарли, но он едва заметно дернулся, когда проходил мимо меня. Надежду на то, что он жив, затмил новый страх, что он превратился в такое же чудовище, как и все остальные. Если это так, я бы не хотела его знать и предпочитала бы думать, что он мертв.

Меня опустили на землю, я все еще не понимала, где нахожусь, но отказывалась открывать глаза. Если меня собирались казнить, я не хотел смотреть, как это произойдет. Последняя частица власти над моей жизнью, и я ни при каких обстоятельствах не позволила бы им отнять ее у меня.

— Ты жива. — Его голос прозвучал хрипло, словно он болен, но я узнала его. Я нервно открыла глаза, заставляя себя посмотреть в лицо реальности. Поначалу мне с трудом удавалось разглядеть что-то, настолько сильно я сжала веки, но когда в глазах прояснилось, а свет от луны помог осветить закрытое помещение, я увидела почти незнакомого мужчину, которому принадлежал этот голос. На его лице виднелись следы шрамов, как будто кто-то взял ножи и провел ими по его коже. Я протянула руку, чтобы потрогать шрамы — следы вмятин и выпуклости кожи.

— Что они с тобой сделали? С тобой все в порядке, Чарли? — Мои слова, пропитанные страхом, парили над нами в густом влажном воздухе. Он не ответил. Вместо этого провел пальцем по моей скуле, и из его глаза скатилась слеза. — Чарли, поговори со мной. — Как мне казалось, прошла целая вечность. Мне стало не по себе от его молчания, и я подумала, что никогда не должна была так привязываться.

— Нам нужно бежать, — наконец сказал он.

Облегчение захлестнуло меня с такой силой, что я почувствовала себя так, словно меня разрывает изнутри. Я осталась здесь ради него, потому что дала обещание, и стало очевидно, что он тоже держит свое слово.

— Спасибо, — прошептала я.

— Красный Крест объявил о посещении этого лагеря, и эсэсовцы вносят радикальные изменения в его внешний вид, чтобы обмануть их и заставить поверить, что это гетто, которым они его провозгласили. Насколько я понял, всех, кто покажется больным или умирающим, немедленно переведут в другие лагеря, а ты, Амелия, попала в список на отправку в Освенцим в конце недели, — сообщил он.

— Освенцим? — переспросила я. — Что это такое? Это новое гетто?

Чарли покачал головой, и на его лицо, как темная тень, легло страдальческое выражение.

— Это лагерь смерти, Амелия. Туда свозят всех евреев, когда их переводят отсюда. Их заставляют работать в гораздо худших условиях, чем здесь, и они ждут, пока их не загонят в камеру, наполненную ядовитым газом.

— Джейкоб, — прошептала я. Во мне теплилась надежда, что он где-то жив, но в этот момент все стало ясно…

— Он был отравлен газом второго марта прошлого года.

Я не могла кричать, не могла дышать, но и не позволяла себе сломаться. Ничего не могла сделать, кроме как смотреть в глаза Чарли, злясь на мир, в котором вынуждена была оставаться, пока все мои близкие покидали меня.

Еще один кусочек сердца, который я потеряла. Мое сердце уничтожили, как и мою жизнь.

— Они все ушли.

Чарли наблюдал за тем, как я оплакиваю Джейкоба, молясь, чтобы он оказался в лучшем месте. Приходилось избегать мыслей о том, через что ему пришлось пройти, какие страдания он пережил.

— Прости меня, Амелия. — «Прости». Никогда не понимала этого слова и вряд ли когда-нибудь пойму.

— Когда мы покинем это место? — спросила его.

— Как только сможем, — отозвался Чарли.

— Я не могу оставить Люси, — сообщила я ему. Я обещала Лии, что если за ней придут, то буду присматривать за Люси, пока не потеряю силы. Я не могла бросить малышку, даже если бы не давала Лии никаких обещаний.

— Люси? — спросил он. — Кто такая Люси?

— Дочь Лии. Ты помнишь…

— Она жива? — потрясенно проговорил Чарли, но при этом в его голосе послышались нотки надежды.

— Люси жива. Лию расстреляли.

Чарли опустил голову к моей груди, все еще стоя на коленях надо мной.

— Это несправедливо, — проговорил он, с силой сжав мою руку. Он пошатнулся, делая несколько вдохов, переваривая полученную информацию, хотя ничего удивительного в этом не было. По-настоящему потрясло то, что я жива, и Люси тоже.

— Как было там, за этими стенами? — спросила, не совсем понимая, хочу ли знать, но по лицу Чарли догадалась, что он пережил, и как все плохо.

Чарли глубоко вздохнул и выпрямил спину. Так и не ответив, он расстегнул пальто и стряхнул его, позволив упасть на землю позади себя. Я не сразу разглядела завязанный рукав на верхней части его левой руки.

— Твоя рука, Чарли, — прорычала я со злостью.

— Они забрали ее, но не смогли забрать всего меня, Амелия. Я так отчаянно боролся.

Невозможно было спокойно думать, через что ему пришлось пройти. Почему меня окружал мир, наполненный смертью и разрушением? Почему?

— О, Боже, — вот все, что я смогла пробормотать. Умирать от голода показалось мне не таким уж большим испытанием по сравнению с потерей конечности.

— Я чуть не умер из-за потери крови, но после месяца в больнице меня выписали и отправили обратно сюда, в охрану.

Я обхватила Чарли за шею, притянула к себе и прижалась к нему всем телом. В его глазах блестели слезы, оставляя теплое влажное пятно на моей груди.

— Я боролся, чтобы остаться в живых и вернуться за тобой. На моих глазах рушился этот мир, и не мог оставить тебя здесь одну.

Его слова слились с легким ветерком, и Чарли приник к моим губам, прижимаясь к ним с такой силой, что мне стало больно, но я не смогла отстраниться. Я никогда не думала, что увижу его снова, не говоря уже о том, чтобы прикоснуться к его губам или почувствовать прикосновение Чарли к своему телу.

— Я люблю тебя, Амелия. Я все еще люблю тебя. Люблю больше, чем когда-либо, и мне нужно вытащить тебя отсюда.

— Спасибо, — сказала ему, все еще не в силах признаться в любви на словах. Я искренне верила, что Чарли жив только потому, что избавила его от этих гибельных слов.

— Мы возьмем Люси с собой, — продолжал он. — Мы будем заботиться о ней, как о своей дочери. Она заслуживает хотя бы этого. Невинную душу легко любить, и я дам этой бедной девочке все, что смогу. — Мое сердце радостно забилось в груди — Чарли понимал, как важно защитить эту прекрасную малышку. — Завтра вечером, после раздачи пайков, мы это сделаем. Я должен проходить еженедельный медицинский осмотр своей руки, а больница находится в нескольких часах езды. Поэтому мне придется оставить караул на ночь.

— Как мы пройдем мимо охранников? — волновалась я. Это казалось невозможным, и, как Чарли мне уже говорил, никому еще не удавалось сбежать. Всех, кто пытался это сделать за последние полтора года, казнили. Впрочем, к концу недели я все равно умру, так что терять нечего. Единственное, чего я боялась, — что если нас поймают, то жизнь Люси тоже окажется под угрозой. Но это был шанс, который мы должны использовать. В лагере Люси могла заразиться какой-нибудь болезнью и умереть, как многие другие дети.

— Доверься мне, — мягко сказал Чарли. — Я вернулся за тобой и не уйду без тебя.

Я обхватила его щеки руками и притянула к себе, чтобы поцеловать — моего прекрасного врага, который готов совершить военное преступление ради нашей любви.

— Я никогда не смогу отплатить тебе, Чарли.

— Ты продержалась год в Терезине благодаря обещанию, которое дала мне. Ты уже подарила больше, чем я мог просить.