Прощальные слова

Глава 5

Амелия

День 2 — Январь 1942

Когда нам разрешили остановиться, оказалось, что в отдалении нас ждал грузовой поезд. В воздухе клубился пар, растворяясь в ночи.

В течение нескольких часов мы стояли в одну линию, ожидая посадки на поезд. То ли для наказания, то ли для собственного удовольствия, я так и не поняла, но они заставили нас молча стоять на холоде до самого восхода.

Сотни евреев, в том числе и я, были грубо запихнуты в металлические грузовые контейнеры; мы врезались друг в друга или в одну из четырёх стен вагона. Места не оставалось ни для того, чтобы двинуться, ни для того, чтобы вздохнуть. Я по глупости думала, что солдаты исправят ситуацию, как только заметят, в каком положении мы находились. Но я быстро поняла, что это было сделано намеренно, поскольку услышала нарастающий смех за стенами поезда. Удушье казалось неизбежным, но небольшое отверстие над закрытой раздвижной дверью давало достаточно воздуха, чтобы сохранить нам жизнь. Не прошло и получаса, как происходящее начало мне казаться чистой пыткой, но в то время я понятия не имела, насколько всё может быть плохо.

Солдаты так и не говорили нам, куда мы направляемся. Спросить было не у кого, да и никто не разговаривал. Наверное, все были так же напуганы, как и я.

В тесном пространстве витал запах затхлости и пота; различные части тела прижимались ко мне и тёрлись об меня со всех сторон. Я знала, что чувство удушья было только в моей голове, но оно было настолько явным, что я чувствовала себя так, словно вокруг моей шеи затянули петлю. После того как я увидела, что они сделали с мамой, мне захотелось задержать дыхание, пока смерть не нашла бы меня. Я понимала, что только так избегу того, что меня ждёт, но я была слишком напугана, чтобы закончить свою жизнь прямо здесь и сейчас.

Поезд резко двинулся с места, от чего все дернулись, и более тяжелые тела упали на те, что были поменьше. Меня толкнули в одну из вибрирующих металлических стен — моя щека ударилась о холодную плоскую поверхность, но из-за сильнейшего страха я практически не чувствовала боли. Не в силах пошевелиться, я зажмурилась и сжала кулаки, вспоминая выражение маминого лица за мгновение до выстрела.

Раньше я никогда не чувствовала себя одинокой. Даже гуляя в солнечные дни по горчичным полям в поисках тихих звуков природы, я не чувствовала себя такой изолированной от мира, как в тот момент.

Вибрация от стены привела меня в состояние полудрёмы, а окружающие тела прижимали меня к стене достаточно сильно, чтобы я не упала, даже если бы мои колени подогнулись.

Стук соприкосновения колес с рельсами был единственным звуком, что мы слышали. Все вокруг были в недоумении, и я предполагала, что люди должны были разговаривать, задавать вопросы, рассуждать о том, куда мы едем и о том, что может произойти, но казалось, будто бы ни у кого не осталось голоса. Даже женщина, которая была за моей спиной, когда застрелили маму, просто молча стояла, выгнув спину дугой и держа живот, словно баюкая. Бедная женщина, должно быть, чувствовала себя очень неловко, особенно когда к ней прижималось так много людей. Мне бы очень хотелось помочь ей подойти туда, где я стояла, чтобы предложить своё место у стены, но я не могла пошевелиться. У нас не было выбора, где стоять, когда нас запихивали в вагон. На самом деле, было чувство, что нас специально разделили, когда меня насильно толкнули к дальней стене этого похожего на склеп места.

Я старалась не обращать внимание на охвативший меня ужас, но это было невозможно, так как чуть ли не каждую минуту в меня врезалось тело очередного пленника. В какой-то момент поезд дернулся так сильно, отчего крупная женщина, стоявшая рядом, упала на меня, и так и осталась в этом положении. Я застряла, прижатая спиной к её груди, и моя длинная коса была зажата между нами. Я потянулась назад, чтобы вытащить волосы, и мне пришлось сильно дернуть, чтобы перекинуть их через плечо. Я не знала, была ли женщина в сознании, спала или слишком ослабла, но я ничего не видела в темном пространстве, поэтому ни сказала ей ни слова.

Пробежавшись пальцами по тугой косе, меня пронзило болезненное ощущение от воспоминания маминых пальцев, заплетавших мои волосы этим утром. Мне было семнадцать, но она все равно любила пробовать на мне новые прически, так что по утрам я давала ей поэкспериментировать с моими волосами, прежде чем мы начинали наши ежедневные дела по дому.

Мама была всего на восемнадцать лет старше, и по мере того, как я росла, разница в возрасте ощущалась всё меньше. Мы делились секретами, рассказывали истории и помогали друг другу всеми возможными способами. Наш дом был примером противостояния мужчин и женщин, но в хорошем смысле. Папа и Джейкоб делали «мужскую работу», а мы с мамой — «женскую». Папа с Джейкобом были так же близки, как и мы с мамой, но я была папиной принцессой, а Джейкоб обожал и любил маму. В то время не было идеальных семей, но я думала, что наша была очень близка к этому.

После, казалось, вечности, проведенной в поезде, визг тормозов пронзил стены, заглушая уши, и от резкой остановки люди повалились друг на друга.

Без преувеличения, мне показалось, что прошел ещё час, прежде чем дверь наконец открылась, выпуская нас. Мы все вывалились из поезда на открытый воздух, словно вода из переполненного ведра. Холодный свежий воздух был будто кусочком рая, но ощущение оказалось недолгим.

Приказы отдавались со всех сторон, и я не понимала, куда смотреть и что делать. Будучи небольшого роста и не способной рассмотреть что-нибудь из-за более высоких людей вокруг, я полагала, что оказалась в невыгодном положении, но тут же вспомнила, как мама всегда говорила: «то, что ты не знаешь, не сможет навредить тебе». Может, было и лучше не видеть всего, что тогда происходило.

Я не понимала, где мы находимся, но всё ещё надеялась, что это будет убежище, как нам и обещали. Мне хотелось кричать в поисках папы и Джейкоба, но было очевидно, что единственными людьми, которым позволялось говорить или кричать, были нацисты. Я боялась пошевелиться, не говоря уже о том, чтобы заговорить.

Один из нацистов пробрался сквозь толпу, расталкивая нас в разные стороны, но тут пара рук вцепилась в мои плечи и оттащила в сторону. Сразу же стало ясно, что меня определили в группу к женщинам и детям. Мужчин отвели в другое место, что лишило всякой надежды отыскать папу и Джейкоба.

К нам относились, как к стаду овец. Это было так оскорбительно и унизительно. Я представить себе не могла, кто дал этим людям право обращаться с нами, как с животными.

Затем нас провели под аркой в грязную шахту, окруженную чем-то похожим на цементные тюремные камеры. Нас должно было быть несколько сотен в том поезде, но теперь, похоже, количество приближалось к тысячам. Я никогда не видела столько людей в одном месте.

Прежде чем мы сели в следующий поезд, нацисты обыскали каждого из нас и забрали все личные вещи. Я не знала, что именно они искали, но казалось, будто они просто лишают нас всего, что у нас было, чтобы сделать никем.

Я была в нетерпении, расстроена и чувствовала себя не очень хорошо, но стало легче, когда я поняла, что всё происходило достаточно быстро, так как моей единственной целью было найти папу и Джейкоба.

Приближалась моя очередь, и я увидела, как несколько нацистов осматривают тело каждого с ног до головы. Всякий раз, когда они находили что-то ценное, они бросали это в деревянный ящик, проталкивая человека вперед, после чего его уводили в том или ином направлении.

Когда наступила моя очередь, я подошла к нацисту и закрыла глаза — это то, что я постоянно делала, чтобы отгородиться от реальности происходящего. Темнота, однако, могла скрыть только визуальное восприятие. Ничто не могло избавить от ощущения рук, свободно блуждающих по каждому сантиметру моего тела, и пальцев, глубоко зарывающихся в мои карманы. У меня не было ничего ценного, и им, похоже, это не понравилось. Нацист, который обыскивал моё тело, ухмыльнулся и толкнул меня сильнее, чем предыдущую женщину.

Я была передана другому нацисту, который был более мягким, когда он сжал мою руку и повел меня по внутренней части двора, пока мы не достигли одного из зданий, похожих на тюрьму.

Нацист провел меня внутрь, где был длинный, тускло освещенный коридор с грязным полом и дверями по обе стороны.

— Куда вы меня ведёте? — спросила я осторожно.

Сначала он посмотрел на меня так, что я почти пожалела о том, что заговорила, но секундой позже, казалось, частичка его напыщенности ушла из его хмурого взгляда.

— В блок, куда тебя распределили.

Пока мы шли дальше, я воспользовалась возможностью рассмотреть его профиль, замечая, что чем-то он отличался от всех остальных. Глаза будто бы были мягче, наивнее, и он выглядел младше других нацистов, почти мальчик, на самом деле. Я предположила, что он моего возраста.

Зная, чем это чревато, я снова задала вопрос:

— Что с нами будут делать?

Он расправил плечи и резко выдохнул, давая понять, что мне следовало бы замолчать.

— Почему ты задаешь такой глупый вопрос? — ответил он, и его слова звучали заученно и неестественно.

— Почему мы здесь? — снова спросила я. Может, я пользовалась его мнимой слабостью, но любопытство заставляло меня действовать безрассудно.

Он прочистил горло и чуть крепче сжал мою руку.

— Мы предоставляем укрытие, конечно же. Как вам и сказали.

— Один из вас вчера убил мою мать, — не подумав, выпалила я. Евреев убивали каждый день, не имея на то никаких причин. Они убили маму за то, что она пыталась защитить нас. Они даже не знали, кто она такая, кроме того, что она еврейка. Как я могла поверить, что эти ненавистники евреев делали что-то, чтобы помочь нам?

— Я не один из них, — тихо сказал он. Затем внезапно толкнул меня к стене. — Мы все разные, как и каждый из вас.

— Ты нацист, так что ничем не отличаешься от остальных, — ответила я в той манере, в какой никогда не должна была говорить ни с кем из этих солдат. Меня могли убить за то, что я сказала, но, к сожалению, злость вынуждала меня бросить вызов — я потеряла контроль над собственными эмоциями, и в тот момент мне не было дела до возможных последствий.

— Ты не знаешь, о чем говоришь, — резко бросил он сквозь сжатые зубы.

После того, как он пригвоздил меня взглядом, словно громила в парке, он снова схватил мою руку и потащил дальше по коридору, пока мы не дошли до двери, которую он распахнул.

— Вот здесь ты и останешься, — сказал он, толкая меня внутрь.

Передо мной была крошечная отвратительно пахнущая комната, окруженная лишь цементными стенами и колоннами двухъярусных коек с проходом, достаточным широким, чтобы в него мог протиснуться человек. Большинство «кроватей» уже были заняты, но оставалось ещё несколько свободных мест для меня и других.

— Я буду жить здесь?

— Да.

Дверь позади меня захлопнулась, и я медленно пошла вперёд, разглядывая людей на тонких матрасах — все они были женщинами. Некоторые казались изнурёнными. Другие выглядели ещё хуже — почти как скелеты.

Неровные полы были покрыты грязью, повсюду бегали насекомые, а ткань на матрасах была разорванной и грязной.

Спустя несколько секунд пребывания в этом ужасном месте, картина происходящего становилась всё более ясной. Никто из наших людей в Праге не хотел покидать свои дома, но мы не имели другого выбора. Я была уверена — мы стали пленниками за преступления, которых никогда не совершали.

Я выбрала матрас поближе к земле и рухнула на него. Я чувствовала, как моё тело расслабляется после столь долгого стояния. После недолгого отдыха до меня донеслись стоны людей и запах аммиака, напомнив мне об истинной реальности происходящего. Облупившаяся краска на стенах и заколоченные затемненные окна вызывали у меня тоску по моему прекрасному дому. Но вместо этого я была здесь, чувствуя себя абсолютно несчастно и безнадежно в этом мрачном здании с витающем вокруг запахом смерти. В этой комнате, полной незнакомых людей, я была совершенно одна.

Пружины матраса впивались в моё тело сквозь тонкий слой хлопка. Я знала, что ещё не скоро смогу заснуть в условиях полнейшего дискомфорта, которое я ощущала.

Но я всё же помолилась перед сном.

Я оплакивала маму, но боль была слишком сильной, чтобы справиться с ней в одиночку. Мне хотелось отвлечься на некоторое время.