Прощальные слова

Глава 8

Эмма

Закрывая записи, я будто теряюсь в прошлом моей бабушки, чувство несправедливости снова гложет мои мысли. Я знала о Холокосте из учебников истории, но то, что я прочитала за последние двадцать четыре часа, довольно далеко от того, что мы изучали. Эта реальность стала историей, все жертвы получили свои права и свободы, но пережитое продолжало отражаться на их жизни. Тяжело осознавать то, что произошло в те давние годы, живя сегодня в свободном мире.

Я поднимаю голову, чтобы взглянуть на часы, и удивляюсь, что прошел час с тех пор, как я села почитать бабушкин дневник. Так и не знаю, стоит ли звонить маме, но мне ничего не известно, а это только напугает ее. Единственная моя надежда сейчас — никаких новостей, что вроде бы уже является хорошей новостью, поэтому решаю еще немного подождать.

Я встаю, кладу дневник подмышку, затем открываю дверь комнаты ожидания. Свет пробивается из коридора в мрачное помещение, словно ночь переходит в день. Я не слышу никакого писка или звуков сирены, никто не суетится и не бегает по коридору, выкрикивая приказы, что меня более или менее успокаивает. Никто вокруг не двигается, тишина. Подхожу к комнате бабушки, но как только заглядываю внутрь, понимаю, что там пусто. «Куда они ее увезли? Почему никто не сказал мне? Могло ли ее не стать, и никто просто не пришел за мной?»

В ужасе от своих же мыслей, я бегу к медсестрам, кладу руки на холодную деревянную стойку, ожидая, пока кто-нибудь уделит мне хотя бы немного внимания. Жду три секунды — этого достаточно:

— Прошу прощения, — зову я.

Медсестра, работающая с компьютером, разворачивается и подходит ко мне:

— Чем могу вам помочь? — спрашивает она с доброй улыбкой на лице, но эта улыбка не помогает мне успокоиться…

— Вы знаете, где сейчас Амелия Бейлин? — медсестра смотрит за мое плечо, в направлении комнаты, где раньше лежала бабушка.

— Вы член семьи? — спрашивает она.

— Да, я внучка, Эмма Хилл.

Мои пальцы цепляются за бабушкину тетрадь, пока идет самая долгая минута ожидания в моей жизни. Я прокушу себе губу, дожидаясь ответа. Понимаю, что я, наверное, нетерпелива, но все происходящее тянется бесконечно, постоянно делаю глубокие вдохи, от чего начинает сильно кружиться голова.

Медсестра наконец садится за ближайший к ней компьютер и что-то заносит перед тем, как снова посмотреть на меня:

— По записям, которые я тут вижу, она сейчас на операции. Это все, что могу сообщить. Уверена, кто-то обязательно скоро спустится, чтобы проинформировать вас.

— Операция? Почему никто мне не сказал или не спросил?

Медсестра смущенно смотрит извиняющимся взглядом, сложив руки на груди:

— Мне очень жаль, я не знаю, что вам ответить. Но, уверяю вас, она в хороших руках, не волнуйтесь, — говорит она как ни в чем не бывало.

Смотрю на нее и непроизвольно задумываюсь о том, скольких пациентов она встречает и провожает каждый день этом отделении, потому что на первый взгляд и не скажешь, что ее задевают эмоции родственников больных. Ее глаза абсолютно пусты. Видимо, чтобы работать на этом этаже, необходимо стать в какой-то степени бесчувственным человеком. Может, ей все равно, но я на грани потери сознания. Оставлять родственников в незнании неправильно. Хоть кто-нибудь здесь должен что-то знать. Мой прикованный к женщине взгляд не дает никак не влияет на ее поведение. Вместо этого, медсестра указывает на конец коридора:

— Комната ожидания прямо за углом, если вам хочется присесть.

Как бы мне не хотелось сказать ей, что я уже просидела там целый час, понятно было, что ни к чему хорошему это не приведет.

Теперь нужно звонить маме. Вот это будет сложно. Я отправляюсь обратно в комнату ожидания, прячась от всего остального мира, в одиночестве… снова. Как получилось, что я так долго нахожусь здесь совсем одна? Это интенсивная терапия. На этом этаже больше нет пациентов, чьи родственники ждут ответов? Достаю телефон из кармана и набираю рабочий номер мамы, радуясь, что, трубку взяла она, а не ее начальник, который не жалует личные звонки в рабочее время.

— Приемная мэра. Это Клара, чем могу вам помочь?

— Мам, это я, — произношу я.

— Что случилось? — спрашивает она с таким беспокойством, будто кто-то сейчас сильно напугал ее.

— Бабушку забрали в операционную, не знаю, что случилось. Был сигнал тревоги, когда я пришла ее проведать, и меня выгнали. Я не хотела уходить, мам, но меня заставили. Так что когда я снова вернулась в комнату ожидания снова хотела проверить, как у нее дела, бабушки уже не было. Медсестра сказала… ну, она говорит только то, что бабушку оперируют. Это все… все, что я знаю, больше ничего не смогла добиться, — говорю так быстро, что путаюсь в своих словах. Моя речь сбивчивая, но, думаю, мама поняла достаточно.

— Почему ты не позвонила раньше? — она говорит все так же быстро, но слова звучат громче. Она будто бы на грани истерики.

— Я не хотела тебя пугать. Я просто…

— Все нормально, — перебивает она, — я сейчас же приеду.

Я кладу трубку, чувствуя себя чудовищем. Не нужно было столько ждать. Это ее мать, она должна быть здесь. О чем я думала? Очевидно, я совсем не могу мыслить здраво. Плюс, у меня раскалывается голова и в этой комнате невозможно жарко.

Злясь на себя, бросаю телефон прямо на кучу журналов, разложенных по всему столику. От удара загорается экран, и я замечаю несколько пропущенных сообщений. Меня так поглотил дневник, что я не чувствовала телефонных вибраций.

Уже сейчас могу догадаться, от кого эти сообщения, и совсем не хочу их читать. Майк не сдается. Я так много раз пыталась закончить отношения с ним, и каждый раз это заканчивалось одинаково. Он умоляет и выпрашивает мое прощение, я сопротивляюсь, в итоге сдаюсь. Но не в этот раз. У меня нет времени сейчас думать о нем. На самом деле, я не хочу в принципе тратить время на то, чтобы думать о нем когда-нибудь в будущем.

Экран телефона гаснет и, кажется, будто я прошла определенное препятствие — и преодолела его. Я опускаюсь на одно из сидений и откидываюсь назад, кладу дневник на колени. Не могу ни о чем думать, поэтому фокусирую внимание на приглушенном телевизоре.

«Кому нужен звук, когда все, что они показывают — плохие новости со всего мира? Террористы-смертники, убийства, террористические атаки — все это так печально и удручающе».

Я не могу заставить себя смотреть на то, о чем сейчас сообщают в новостях, поэтому закрываю глаза и отключаюсь от мира.

Если бабушку оперируют, значит, она в достаточно хорошем состоянии, чтобы врачи решились на операцию, иначе они бы не стали ничего делать. Но я все еще чувствую тяжесть в груди. Цепляюсь руками за подлокотники и стараюсь успокоить дыхание. «Все будет хорошо. Точно будет». Я не готова прощаться с бабушкой.

Дверь в комнату ожидания наконец-то открывается.

— Мам? — спрашиваю я, так как не вижу входящего.

Нужно было подумать о том, кто это может быть, и подождать, пока она войдет. Теперь я вижу, что это не мама:

— Джексон! — пытаюсь встать, но боясь того, что он может сказать, я чувствую, что мои ноги будто зацементировали.

Джексон садится рядом и кладет свою руку поверх моей:

— Твоя бабушка восстанавливается.

— Правда?

— Да, но у нее был еще один инфаркт. Ее сердце остановилось, и нам пришлось ее реанимировать. Нам удалось удалить тромб с помощью тромболитика и быстро до него добраться, что хорошо. Чем больше закупорены сосуды, тем более уязвимы мозг и другие части тела перед повреждениями. Нам повезло, что она уже находилась здесь, в госпитале. Это был лишь вопрос времени до следующего приступа, если бы мы не поставили стимулятор. Фибрилляция предсердий является причиной образования тромбов, и даже одного хватает, чтобы закупорить артерии. Наша процедура прошла успешно, но я также ввел твоей бабушке сильные лекарства, чтобы замедлить сердечный ритм. Он контролируются монитором, что поможет ее сердцебиению не опускаться ниже шестидесяти ударов в минуту.

— С ней все хорошо? — только это я и могу выговорить.

— Сейчас сложно сказать, ее только перевели в палату. На данный момент все выглядит хорошо, но нужно будет сделать больше тестов, когда она полностью придет в себя.

— Стой… — в голове крутятся сказанные ранее слова, — моя бабушка минуту была мертва?

О напряжения у меня болит лицо — челюсть и вокруг глаз, и пусть я знаю, что она жива, это не умаляет мою тревогу.

— Ее сердце остановилось на минуту, но это не была смерть как медицинский диагноз. Нам нужно было заставить ее сердце биться вновь, на несколько мгновений ситуация стала критичной, — Джексон говорит, сильнее сжимая мою руку, — ты звонила семье?

— Да, — со всех сил стараюсь сдержать слезы, потому что разговор с ним не дал мне надежду, в которой я нуждаюсь. Мне кажется, он о чем-то умалчивает, или не говорит обо всем, чтобы это потом не оказалось ложью.

— С тобой все в порядке? — спрашивает он, осторожно, наклоняя голову, чтобы посмотреть в глаза, — ты очень бледная, и я волнуюсь.

Киваю, потому что не уверенна, что смогу врать, говоря «нет».

Дверь в комнату ожидания снова открывается, и Джексон убирает свою руку, напоминая мне, что врачи обычно не утешают членов семьи так, как он сейчас это делает. Мама влетает внутрь, панически жестикулируя:

— Что происходит? — спрашивает она, задыхаясь.

— Ваша мама сейчас в послеоперационной палате… — начинает Джексон.

Он пересказывает ей ту же информацию, что сообщил мне, и я, вместо того чтобы слушать дважды, сосредотачиваюсь на мамином лице: боль и сердечные переживания выражаются в слезах, наворачивающихся на ее глазах.

— Так в итоге мы ничего не знаем сейчас? — спрашивает мама.

— Она жива и держится, — напоминает Джексон.

Мама прижимает кулак к груди и садится, на лице выступает более глубокая степень изнеможения:

— как долго ждать, чтобы она пришла в себя?

— Это не должно занять много времени, — говорит Джексон.

— Эмма, бабушка подписывала документы о доверенном лице, отвечающем за разрешение на операцию и за разглашение конфиденциальной информации? — спрашивает мама.

— О доверенном лице?

— Ну, она, скорее всего, не смогла ничего подписать, раз все произошло так быстро, — продолжает она.

— На самом деле, она все подписала вчера ночью, — говорит маме Джексон, осторожно избегая моего взгляда.

Теперь я знаю, что Джексон был в курсе бабушкиных решений насчет операции, раз она на нее заранее согласилась. Все было подстроено так, чтобы я пошла с ним сегодня на ужин, а он все знал заранее.

— Я пойду проверю, как там Амелия, — произносит Джексон, быстро сжимая мамино плечо, — скоро вернусь.

Как только за ним закрывается дверь, мама разворачивается ко мне:

— Ты была здесь, когда это случилось?

— Нет, я вышла ответить на несколько писем на свежем воздухе.

Мама приобнимает меня за плечо и прислоняется головой к моей голове.

— Кажется, у нас совсем не хватает времени на то, что должны сказать родным людям то, но бабушка прожила необыкновенную жизнь, в отличие от множества людей ее поколения, — говорю маме.

Не знаю, помогают ли мои слова, но теперь, когда я узнала часть того, что пережила бабушка, этот небольшой отрезок в ее жизненном пути — все остальное кажется не важным.

— Я знаю, — шепчет она, а затем опускает взгляд на дневник, о котором я успела забыть, — что это у тебя на коленках?

— Ой, это ничего. Просто читала то, что дал мне друг, — кладу дневник в сумку и защелкиваю застежки.

— Выглядит достаточно старым.

— Да, я разрабатываю книжную обложку к нему, — вру я.

— О, это хорошо, милая, — мама абсолютно не вникает в то, что я говорю, и, не отводя глаз, смотрит в стену напротив. В нашей семье все так близки, что мысль о том, что кого-то не будет рядом, невозможна, особенно если это бабушка. Она наша главная опора.

Мы с мамой сидим в тишине, пока не приезжает Энни, которая немного приводит маму в чувство. Мамина версия происходящего не такая короткая и по делу, как у Джексона, что заставляет Энни сильно нервничать. Ей нужны ответы, но она получает не так много информации, как хотела бы.

— Если мы скоро увидимся с бабушкой, нужно взять себя в руки, чтоб она не увидела нашего волнения. Это ничем ей не поможет, — говорю им, понимая, что вряд ли выгляжу лучше.

— Она права, — мама достает стопку салфеток из сумки и протягивает одну Энни.

Макияж растекся по их щекам, глаза у обеих красные. У меня сердце разбивается, глядя на них. Все-таки, это их мама. Как ни была бы я близка с бабушкой. Насколько бы я ни была близка с бабушкой, нет ничего сильнее связи между матерью и дочерью.

Я рассталась с Майком, — сообщаю им, пытаясь немного отвлечь.

Шмыганье носом останавливается на секунду, они обе смотрят на меня:

— Надеюсь в этот раз окончательно? — спрашивает Энни.

— Он признался в изменах. Все кончено. Вовремя, скажите?

Энни садится по другую сторону от меня, и они вдвоём с мамой меня обнимают, из-за чего становится все труднее сдерживать поток слез. Резко вздохнув, сжимаю зубы и смотрю в потолок, напоминая себе снова, что бабушка не захочет видеть наши слезы. Она всю жизнь говорила: «Слезами горю не поможешь, они приносят столько удовлетворения тем, кто причинил тебе боль, сколько они не заслуживают. Слезы — лишь потраченные впустую эмоции».

Стараюсь вспоминать ее слова каждый раз, когда мне плохо, но я совсем не похожа в этом на нее — я не способна хорошо контролировать свои чувства. Я думаю, они живут своей жизнью. Мама и Энни точно такие же.

Дверь в комнату ожидания открывается вновь, в этот раз это медсестра, которая ничем не помогла мне сегодня. Она прислоняется спиной к двери, удерживая ее открытой. В то же время она смотрит на документы, совсем не обращая на нас внимания, что беспокоит меня точно так же, как и ее безразличное лицо до этого. Зачем ей все эти сердца и радуга, нарисованные на верхней части розовой формы, если они совсем не соответствуют отношению к окружающим?

— Амелия вновь в своей палате, вы можете ее навестить, — говорит она.

Я знаю, что не должна срываться на эту медсестру, она лишь делает свою работу, и я ей не завидую. Нужно уметь держать себя в руках, чтобы выполнять свою работу, во мне этого точно нет. Наверное, они черствеют со временем, раз им постоянно нужно сдерживать свои эмоции.

Мы идем по коридору, назад в бабушкину палату, и я боюсь увидеть, как она сейчас выглядит. Когда мы заходим, она лежит с полузакрытыми глазами, кожа бледнее белой простыни, которой она укрыта. Хотя количество проводов и аппаратов, тянущихся к ней, кажется, не изменилось с последнего раза, как я ее видела.

Я подбегаю ближе и бросаю сумку у кровати:

— Бабушка, ты нас слышишь?

Из ее горла вырывается хрип, я целую бабушку в щеку и присаживаюсь на колени, аккуратно беря ее руку.

Мама и Энни занимают другую сторону и делают то же самое.

— Она, наверное, еще не отошла от анестезии, — говорю тихо.

— Мне нужен…Чарли, — бормочет бабушка. Слова звучат невнятно, трудно понять, что она говорит, но я расслышала имя Чарли… и теперь это приобретает смысл.

— Мама, кто такой Чарли? — спрашивает Энни.

Вялая улыбка появляется на уголках бабушкиных губ:

— Он был не… ве… ро… ят…

Энни и мама смотрят друг на друга, не понимая, о чем она говорит, и меня наполняет чувство вины, ведь я знаю, но она просила меня молчать. Она просила держать записи у себя, видимо, есть причина, по которой не хочет, чтоб они узнали о них.

— Ты знаешь какого-нибудь Чарли? — мама задает мне вопрос.

— Нет, нет, я не знаю кто он. Никогда прежде не слышала о нем. Очень странно.

Бабушка пытается смеяться, но в ее горле будто застревает мокрота. Я сжимаю ее руку, давая понять, что понимаю, о чем она. Наверное, ее мысли путаются, ведь она просила ничего не рассказывать о дневнике маме или Энни, но все равно зовет Чарли снова.

— Как у нее дела? — я вздрагиваю от голоса Джексона, когда он заходит в комнату, — кажется, она приходит в себя? — не знаю, что ответить, потому что все это так ново для меня. Встаю на ноги и отхожу, чтобы он мог осмотреть бабушку.

— Амелия, как вы себя чувствуете?

Бабушка с трудом поднимает руку и двигает ею из стороны в сторону, пока губы складываются в небольшую ухмылку:

— Э… — бормочет она.

— Ну что ж, мы сейчас дадим вам лекарство, чтобы вы отдохнули, — говорит ей Джексон.

— Чарли, — снова произносит она.

— Ее сознание все больше путается, — шепчу Джексону.

— Амелия, можете сказать, какой сейчас год?

Ее глаза открываются чуть больше, она поворачивает голову на подушке, чтобы посмотреть на него:

— Что за глупые вопросы?

— Обычный вопрос, который мы иногда задаем пациентам.

Бабушка проводит рукой, убирая со лба седые пряди челки:

— Сейчас тысяча девятьсот сорок второй год, естественно.

— Бабушка, — влезаю я, боясь, что ее сознание действительно застряло в том времени, — сейчас две тысячи семнадцатый год.

— Ох, Эмма…такая шутница.

Джексон отходит от бабушки и кивком головы указывает нам следовать за ним из палаты. Когда мы выходим, он глубоко вдыхает, замирая на секунду, что успокаивает меня сильнее, чем собственное дыхание:

— Я назначу несколько тестов, чтобы посмотреть, были ли какие-то повреждения мозга во время последнего приступа. Честно говоря, не думаю, что дело в этом, но нужно точно вычеркнуть этот вариант. Я почти уверен, что такие изменения в сознании могли стать результатом инфаркта, и, затем, такое быстрое наступление второго ничем не улучшило ситуацию, — Джексон складывает руки перед собой и прочищает горло. Он прислоняется к стене, немного сужает глаза и сжимает губы, — как бы мне не хотелось просить вас троих об этом, но нужно избегать возможностей расстраивать ее, а это значит, до конца жизни подыгрывать ей. Очень важно сейчас сохранять ее пульс в нормальном ритме.

Нам нужно делать вид, что мы живем в тысяча девятьсот сорок втором году, все еще посреди Холокоста? Я даже не уверена, что она тогда была пленницей:

— Она знает мое имя, говорю Джексону, — это должно что-то значить, правда?

— Так и есть, — отвечает он, — значит, она и здесь, и там, одновременно в обоих временах, и об этом не стоит сейчас беспокоиться.

Я не думаю, что он понимает, насколько это не нормально для нее:

— Возвращение в те времена может причинить больше вреда ее сердцу, чем правда.

На некоторое время Джексон фокусирует внимание на мне, озабоченно смотря в глаза, словно это я его пациент:

— Думаю, все будет в порядке, нужно только дать ей время.

— Спасибо вам большое, доктор Бек, — произносит мама, — словами не выразить, как я благодарна за то, что наша мама в таких хороших руках.

— Не за что. Но моя смена как раз заканчивается, так что в реанимации до утра будет дежурить доктор Лейн. Она познакомится с вами, если вы все еще будете здесь, но, уверяю вас, Амелия будет спать в течение следующих двадцати четырёх часов, так что советую вам всем тоже немного отдохнуть.

— Мы пока немного посидим с ней, — говорит Энни, — спасибо вам еще раз, — она берет маму за руку и тянет ее назад в палату, где они пододвигают стулья и садятся рядом с бабушкой. На секунду мне хочется помолиться о том, что где бы сейчас ни находился ее разум, это все не так страшно, как я себе представляю.

— Если ты захочешь перенести сегодняшний вечер, я пойму, — уверяет Джексон.

Мне нужна минута, чтобы подумать, не знаю, что делать сегодня вечером, куда идти. Либо ехать на квартиру к Майку забирать свои вещи, либо к маме, в свою старую комнату. Она ложится в восемь вечера, так что я не сильно помогу ей, сидя на кровати и занимаясь работой всю ночь. Наверное, мне нужно заняться делом, но в то же время мне хочется провести сегодняшний вечер с мужчиной, несмотря на то, что случилось сегодня.

— Думаю, мне не помешает ненадолго сбежать от собственной жизни, пусть всего на несколько часов.

— Без проблем, — Джексон почесывает затылок и изучает коридор. Он, кажется, смотрит куда угодно, но не на меня. Не похоже, что он правильно понял мои слова.

— Я имела в виду «да», мне все еще хотелось бы поужинать с тобой сегодня. В худшем случае, если что-то случится с бабушкой, я сразу узнаю, потому что буду с тобой? — натягиваю небольшую улыбку, чтобы он понял, что я шучу.

— Точно, я, наверное, лучшая компания на сегодня, — его плечи расправляются, а ямочки на щеках углубляются, — мне нужно несколько минут, чтобы переодеться и завершить смену. Встретимся в лобби минут через десять?

— Буду ждать там.

Приподнимаюсь на носочках, поворачиваю в сторону бабушкиной палаты, одновременно наблюдая за уходящим врачом. Возвращаюсь в комнату, где сидят мама и Энни с широко распахнутыми глазами и вопросительными выражениями на лицах.

— Мы правда слышали сейчас то, что мы слышали?

Поднимаю ладони в их сторону:

— Серьезно, у вас двоих сверхслух?

— Нет, просто вы разговаривали громче, чем вам казалось, отвечает мама.

— Ты идешь с ним сегодня на свидание? — уточняет Энни, сцепляя пальцы.

— Поблагодаришь меня позже, — выдавливает бабушка.

— О чем ты? — не понимает мама.

— Расскажу, как она уйдет. О, Эмма, не забудь найти Чарли, хорошо?

Останавливаюсь на мгновение, напоминая себе подыгрывать ей:

— Конечно, бабушка, — уверяю ее, забирая свою сумку.

— Повеселись, — наставляет мама, — только не гуляй допоздна. Я не буду спать в ожидании всех деталей.

Ничего не изменилось с тех пор, как я съехала от мамы, а ведь прошло уже как минимум пять лет. Ее жизнь до сих пор наполнена происходящими со мной событиями, от которых я сама не всегда в восторге.

Спускаюсь на лифте и сажусь на один из деревянных стульев в лобби. У меня всего несколько минут до того, как Джексон подойдет сюда, но, может, этого времени как раз достаточно, чтобы перелистнуть пару страниц из бабушкиного дневника.