«Я РВАЛСЯ К РУССКОМУ ЧИТАТЕЛЮ»


Гамзатов увлекался то одним поэтом, то другим. То становился «новатором», то превыше всего ставил родную национальную поэзию. Пробовал писать и четырёхстопным ямбом, как у Пушкина, и эпическим гекзаметром, как у Гомера. Влияний было много, как и желания развить особенно понравившееся ему поэтическое направление, которое быстро сменялось другим увлечением. Гамзатов пребывал в растерянности, экспериментировал, писал так, что и сам себя не узнавал.

Можно понять молодого аварского поэта, оказавшегося в пленительном мире незнакомой ему поэзии. А жизнь преподносила всё новые сюрпризы. Даже вручение Сталинских премий по литературе вызывало некоторую растерянность. Александр Фадеев получил премию за роман «Молодая гвардия», Михаил Лозинский — за перевод «Божественной комедии» Данте, Алексей Толстой — за повесть «Иван Грозный»... А Нобелевскую премию присудили немцу со швейцарским гражданством Герману Гессе «За вдохновенное творчество, в котором проявляются классические идеалы гуманизма, а также за блестящий стиль». Его роман «Игра в бисер» был неизвестен в СССР, а название намекало на что-то загадочно мистическое, почти потустороннее. Кто-то слышал, что это философская утопия, ещё кто-то — что роман о будущем, где заправляют аристократы духа. Было над чем призадуматься:

«В Литинституте под влиянием разных обстоятельств и поэтов я стал писать совсем по-другому. Я хотел, чтобы в Москве меня поняли и печатали, с аулом, думал я, как-нибудь потом найду общий язык. Своё циркачество в поэзии я выдавал за новаторство, а землякам говорил: “Вы потом поймёте меня”. Аул был далеко, отец жил в горах, и, получив “самостоятельность”, я стал, что называется, сам не свой. О таком состоянии человека говорят: “Вожжа попала под хвост”. Если раньше я подражал горским поэтам, то теперь я стал подражать кое-кому из русских поэтов. Я принял их позу.

Не скрою, мне очень хотелось тогда видеть свои стихи переведёнными на русский язык. Я рвался к русскому читателю, и мне казалось, что моя новая манера для русского читателя будет понятней и ближе. Я совсем перестал обращать внимание на музыку родной аварской речи, на музыку стихотворения. На первое место выходили конструкции, голая мысль. Я думал, что обретаю нужную манеру письма, в действительности же — теперь понимаю это — я делал маневры.

К счастью, я вовремя понял, что поэзия и хитрость не совместимы. Но ещё раньше понял меня мой мудрый отец. Когда он прочитал мои новые стихи, ему сразу стало ясно, что ради курдюка я хочу пожертвовать самим бараном, что я пытаюсь вспахать и засеять голое каменное поле, на котором никогда ничего не вырастет, как его ни поливай, что я хочу иметь дождь, не имея неба.

Отец всё это понял сразу, но он был очень внимательным и осторожным человеком. Однажды в разговоре он заметил:

— Расул, меня беспокоит, что твой почерк начал меняться.

— Отец, я уже взрослый человек, а на почерк обращают внимание только в школе. Со взрослого спрашивают не только то, как он написал, но и то, что он написал.

— Для милиционера и секретаря сельсовета, выдающего справки, может быть, это и так. Для поэта же его почерк, его стиль — ровно половина дела. Стихотворение, какую бы оригинальную мысль оно ни выражало, обязательно должно быть красивым. Не просто красивым, но по-своему красивым. Для поэта найти свой стиль и найти себя — это и значит стать поэтом».

Гамзатов не избежал соблазна новаторства, но это почти неизбежно, когда творец ищет свой, присущий только ему стиль. Однако он скоро потерял интерес к форме, лишённой сути, и грозившей драмой Антея, утратившего связь с Землёй. Гамзатов понял, а в ту пору, наверное, только ещё почувствовал, что истинные поэты обращаются не только к утончённым ценителям, к поэтической богеме, но и к простым людям, сердца которых отзываются на искренность и высокое душевное волнение, ведь только это и составляет сокровища человеческой души.

Молодым национальным поэтам были нужны переводчики. Судьба счастливо свела Расула Гамзатова с Наумом Гребневым и Яковом Козловским. Чудом выживших ветеранов войны трудно было назвать молодыми поэтами, они были одарёнными поэтами и такими же талантливыми переводчиками. Один воевал под Брестом, другой — под Сталинградом. Оба заслужили высокие боевые награды и перенесли тяжёлые ранения. Всегда озарённый доброй улыбкой Яков Козловский и задумчивый Наум Гребнев. И ещё — Владимир Солоухин, тоже ветеран войны и талантливый писатель.

«Переломным моментом в творческой судьбе Расула Гамзатова надо считать поступление в московский Литературный институт, — писал позже Владимир Солоухин. — Здесь он обрёл не только учителей в лице крупнейших московских поэтов, но и друзей, сотоварищей по искусству. Здесь же он нашёл первых переводчиков или, может быть, вернее, переводчики нашли его. Здесь его аварские стихи стали фактом также и русской поэзии».

Елена Николаевская, учившаяся с Гамзатовым на одном курсе, вспоминала: «Моя встреча с Расулом Гамзатовым и его Дагестаном, принёсшая мне на всю жизнь сердечную, душевную радость, началась давным-давно, в незапамятные времена, и с тех пор не прерывается... Тверской бульвар, 25. Литературный институт. Первая послевоенная зима. Холодная, нетоплёная аудитория. Расул читает свои стихи, а потом рассказывает их строчку за строчкой. Читает по-аварски, пленяя нас, слушающих, магическим звучанием, ритмом, инструментовкой неслыханной и мелодией, для нашего уха непривычной. Это было похоже на некую ворожбу, на волшебные заклинания из сказок».

Загрузка...