Гамзатов и Козловский вернулись в Москву героями: с гонораром, вином и сушёным мясом. Пировали в общежитии с друзьями — договор с издательством полагалось «обмыть». Читали стихи из будущей книги преподавателям и угощали их кавказскими яствами.
Казалось, гонения на литературу ушли в прошлое, но вскоре над ней вновь сгустились тучи. Интеллигенция, как обычно, оказалась виноватой перед властями, теперь её обвиняли в космополитизме. Что это такое, понять было трудно.
Владимир Тендряков, один из соседей Гамзатова по общежитию в подвале Литинститута, писал в автобиографической повести «Охота»: «Космополитизм меня интересовал чисто теоретически. Я ворошил журналы и справочники, пытался разобраться: чем, собственно, отличается интернационализм (что выше всяких похвал!) от космополитизма (что просто преступно!)? Ни журнальные статьи, ни справочники мне вразумительного ответа не давали».
Тендряков задавал мучивший его вопрос многим:
«И я спросил:
— Скажите, чем отличается интернационализм от космополитизма?
Он ответил почти любезно:
— Должно быть, тем же, чем голова от башки.
— Почему же тогда космополитизм осуждается?
— Действительно — почему? Белинский называл себя космополитом, и Маркс... Люди, пользующиеся у нас уважением».
Однако вопрос этот был далеко не риторическим, он искорёжил судьбы тысяч людей.
Но у товарища Жданова были готовы и разъяснения, и обвинения. Космополитами, приспешниками Запада, а значит, и идеологического противника, были объявлены все, кто считал, что на свете существуют не только советские идеи, изобретения, политические системы, культурные и научные достижения и прочие плоды развития человечества. Борцы с космополитизмом называли это «низкопоклонством перед Западом», в чём раньше обвиняли и Анну Ахматову. Полагалось считать, что, к примеру, технический прогресс был исключительно российского происхождения, включая радио, электрические лампочки, самолёты и много чего ещё. Сомневаться в этом было не только не патриотично, но и преступно. Люди лишались должностей, кафедр, а порой и свободы.
«Обличали безродных космополитов, — писал Тендряков. — Называли имена, раскрывали скобки, вспоминали, что такой-то, имярек, лет двадцать тому назад непочтительно отзывался о Маяковском, такой-то нападал на Макаренко, такой-то травил великомученика нашей литературы Николая Островского, кого даже враги называли “святым”. И прокурорскими голосами читались выдержки из давным-давно забытых статей. Из зала неслись накалённые голоса:
— Позор!! Позор!!
От обличённых преступников требовали покаяния, тащили их на трибуну. Они, бледные, потные, помятые, прятали глаза, невнятно оправдывались.
— Позор!! Позор!! — Клич, взывающий к мести.
По всей стране идёт облава на космополитов. Тому, кто желает проявить себя любыми путями, как упустить удобную жертву, как не крикнуть: “Ату его!”».
Не обошла «охота» и Литинститут. В конце 1947 года арестовали студента Наума Коржавина — Эмку Манделя, как его называли по настоящей фамилии. Он жил в одном общежитии с Расулом Гамзатовым. Друзья считали Эмку почти гением. Многие знали его стихи, которые теперь обретали ореол пророческих:
От судьбы никуда не уйти,
Ты доставлен по списку, как прочий.
И теперь ты укладчик пути.
Матерящийся чернорабочий.
А вокруг только посвист зимы,
Только поле, где воет волчица,
Чтобы в жизни ни значили мы,
А для треста мы все единицы...
В обществе царила гнетущая атмосфера. Подозрительность, доносительство, непонимание происходящего — всё это отразилось в том, как Тендряков описал потрясший студентов ночной арест в подвальном общежитии:
«Эмка натягивает свою знаменитую шинель-пелеринку, нахлобучивает на голову будёновку. С потным, сведённым в подслеповатом сощуре лицом, всклокоченный, он застывает на секунду, озирается и вдруг убито объявляет:
— А я только теперь марксизм по-настоящему понимать начал...
Я всё ещё ощущал на щеке влажный Эмкин поцелуй. Как два куска в горле, застряли во мне два чувства: щемящая жалость к Эмке и замораживающая настороженность к нему. Нелепый, беспомощный, такого — в тюрьму: пропадёт. А что, если он лишь с виду прост и неуклюж?.. Что, если это гениальный актёр?.. Не с Иудой ли Искариотом я только что нежно обнимался? Влажный поцелуй на щеке...
— А я что говорил! — подал голос проснувшийся в своём углу во время ареста Тихий Гришка. — Талант — она штука опасная!»
Через год, когда СССР испытал свою атомную бомбу, доказав если не своё первенство, то, по крайней мере, равенство с Западом в этом жизненно важном вопросе, охота на космополитов прекратилась. От той смутной поры осталось лишь анекдотично-знаменитое «Россия — родина слонов».
Прошло почти десять лет, пока «социально опасный элемент» Коржавин был реабилитирован и вернулся доучиваться в Литературный институт.
Друзьям его не хватало. И они часто вспоминали стихи Эмки Манделя «Знамёна»:
Иначе писать
не могу и не стану я.
Но только скажу,
что несчастная мать.
А может,
пойти и поднять восстание?
Но против кого его поднимать?
Мне нечего будет
сказать на митинге.
А надо звать их —
молчать нельзя ж!
А он сидит, очкастый и сытенький,
Заткнувши за ухо карандаш...
Людей, думавших не как велено, было много. Освобождая Европу от фашизма, советские воины видели не только его последствия и преступления, они увидели жизнь простых европейцев, которая явно отличалась от жизни рядовых граждан в СССР. Там всё было устроено иначе, люди жили лучше, по крайней мере, до войны, это бросалось в глаза. И у них было больше свободы. Империализм, конечно, их угнетал, но угнетал как-то гуманно, так, что против него не восставали. Вернувшиеся с войны были чем-то похожи на русскую армию, вернувшуюся из Европы после победы над Наполеоном. Дав свободу другим, они не обрели её на родине. Тогда это обернулось восстанием декабристов.
Война с Германией кончилась победой, война с народом продолжалась, но победить в ней было нельзя.
Возможно, ощущение себя как национального поэта, ответственность перед своей миссией в литературе и спасли Расула Гамзатова в те мрачные годы. Он не понимал или отказывался понимать происходящее вокруг. Ему не хотелось тратить время на политику, которая от него не зависела. По-русски он предпочитал читать не лозунги, а прекрасную русскую поэзию.
Позже он напишет в поэме «Времена и дороги»:
Не в восемнадцатом родился я году,
И не успел к зиновьевским расстрелам.
В тридцать седьмом мы дружно гимны пели,
Мальчишки, не понявшие беду.
В сорок девятом были рукописи целы,
В космополиты я не угодил.
С авангардистами я тоже не дружил,
И кулаками вождь в меня не целил...[40]