Расул Гамзатов

БОЛЬШИЕ ПЕРЕМЕНЫ

Тем временем страна мучительно выходила из политической комы.

Для укрепления своей власти Хрущёву было необходимо избавиться от всех влиятельных сподвижников Сталина. Сделать это сразу было трудно, но можно было попытаться выбить из-под них политический фундамент.

Недавняя амнистия освободила уголовников и прочих преступников, но почти не коснулась политических заключённых, опасных для прежнего режима. Теперь выпускали и их. Если они и не были антисталинистами, то в лагерях и ссылках вполне могли ими стать. Жертв репрессий не только выпускали, но и реабилитировали, многих — посмертно, а в государственных органах развернулись «чистки».

Но коренной перелом произошёл на XX съезде КПСС, где Никита Хрущёв выступил с докладом «О культе личности и его последствиях».

«Происшедшее на нём меня буквально потрясло, — говорил Расул Гамзатов Далгату Ахмедханову. — Много раз я встречался с Хрущёвым, был очень дружен с его зятем Аджубеем, редактором “Известий”. Хрущёв говорил, что Дагестан он знает, был здесь с 11-й армией. Но меня в то время более всего волновала проблема Шамиля, на что мне Хрущёв сказал: “Передайте дагестанцам, что русский народ Шамиля уважает”. Этим дело и ограничилось, ничего конкретного он не предпринял».

Сталинизм был осуждён, но не повержен, страна была пропитана им ещё многие годы. Однако это «политическое землетрясение» значительно поколебало прежние основы и расчистило место для построения новой жизни. Её хотели все, но никто пока не знал, какой она будет и как её строить.

Для Александра Фадеева, автора ставшей уже легендарной «Молодой гвардии», писателя с высоким положением, наградами и званиями, эти перемены стали роковыми. 13 мая 1956 года он застрелился. В предсмертном письме в ЦК КПСС он исповедально и жёстко сказал то, что никто другой сказать не посмел:

«Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии, и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы физически истреблены или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли преждевременно; всё остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув сорока-пятидесяти лет...

Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в положении париев и — по возрасту своему — скоро умрут. И нет никакого уже стимула в душе, чтобы творить...

Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни».

Письмо было опубликовано только на исходе века. Гамзатов о нём не знал, но потеря старшего друга, который поддерживал его и словом, и делом, больно отозвалась в сердце поэта.

Хрущёвская «оттепель» понемногу раскрепощала культуру. Писатели становились всё смелее и откровеннее, доставали из столов неизданные произведения. Начали выходить книги, прежде запрещённые, и те, которые неминуемо были бы запрещены, если бы авторы не хранили их в укромных местах. Страна начала дышать свободней.

Политические изменения давали надежду на сворачивание разорительной холодной войны, теперь признавалось право государств Восточной Европы на свой особый коммунистический путь. Но всё это имело и другие международные последствия — коммунисты Китая и Албании отвернулись от СССР, объявив происходящее оппортунизмом.

Творческую интеллигенцию эти политические метаморфозы не особенно впечатляли. Гораздо больше их волновали происходившие в послевоенной Европе культурные процессы. Литература, театр и особенно кино обратились к простому человеку, к его чувствам, эмоциям, радостям и печалям. Стремление к счастью, любовь, семья, человеческое достоинство отодвинули государственные интересы далеко за рамки экрана. Это явление называлось «неореализмом», и оно преображало искусство куда более действенно, чем «партийное руководство». Там его попросту не существовало, а искусство чудесным образом развивалось во всех формах и жанрах — от трагикомедии до фантастики. Не говоря уже о Сальвадоре Дали, который возвёл эпатаж в искусство и развесил на своих безумных усах медальоны с портретами коммунистических вождей Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и даже Маленкова — как переправу от Сталина к Хрущёву. И так же шокирующе об этом написал:

«Маленков физиономией, телосложением и характером похож на резинку для стирания с фирменной маркой, на которой изображён Слон. Сейчас стирают коммунизм... А Сталин, — тот, кого уже напрочь стёрли, — кто же он? И где теперь его мумия?»

Кому-то казалось, что и в СССР наступит творческий ренессанс, стоит лишь избавить реализм от приставки «социалистический».

Эпоха Сталина подходила к концу. Ещё через пять лет тело генералиссимуса вынесли из Мавзолея Ленина и там же, на Красной площади, перезахоронили.

Гамзатову не давала покоя ошибка, совершенная им пять лет назад. У него было время осмыслить деяния имама, и он горел желанием всё исправить, покаяться, поставить всё на свои места. Казалось, наступило время написать правду о Шамиле. И он её написал, взяв названием и сделав эпиграфом строку Роберта Бёрнса «В горах моё сердце. А сам я — внизу»:

Поэму хвалили, но печатать не торопились, советовали подождать. Гамзатов вложил в эту палинодию — стихотворение против прежнего стихотворения — всю свою боль, своё безоглядное раскаяние, горечь отречения от написанного. Ему казалось, что среди читателей, среди зрителей, рукоплещущих его стихам, всегда был некто, мысленно взвешивающий успехи и ошибки поэта, и второе перетягивало. Он жаждал избавиться от этой тягостной ноши, но запрет на имя мятежного имама ещё не был снят. Некоторые послабления ещё не означали свободы творчества.

Гамзатов не мог больше ждать. Он хотел опубликовать поэму, чего бы это ему ни стоило. Предлагал её в журналы, издательства, газеты.