Расул Гамзатов

МАРШАК, СОЛЖЕНИЦЫН, БРОДСКИЙ

В 1964 году вышел двухтомник избранных произведений Расула Гамзатова (Стихотворения и поэмы 1943— 1963 годов). Солидное издание, подтверждавшее популярность и значимость поэта.

Предисловие к двухтомнику написал Самуил Маршак, что тоже говорило о многом. Оно было озаглавлено «Набирающий высоту», хотя многим казалось, что Гамзатов уже набрал такую высоту, что выше уже не взлететь. Литературный патриарх смотрел на дело иначе, он верил, что достигнутое — далеко не предел для Расула Гамзатова, и жизнь доказала, что Маршак был провидцем.

«Горец, сын малочисленного аварского народа, он сумел раздвинуть в своей поэзии национальные, территориальные границы и стать известным далеко за пределами родного края, — писал Маршак. — А может быть, он потому и заслужил высокое право считаться одним из видных советских поэтов, что сохранил горское своеобразие, кровную связь с бытом и судьбой своего народа.

Многие годы я пристально слежу за каждым стихотворением Расула Гамзатова, появляющимся в печати, и мне радостно видеть, как набирает он всё большую высоту поэтической мысли, не теряя конкретности, теплоты — той душевной щедрости, которой отмечены стихи истинных поэтов».

Он достиг многого, но это уже было пройденным путём. Гамзатова влекли новые горизонты, ему грезилось нечто более высокое и совершенное. Одна из главных отличительных черт творчества Расула Гамзатова — предельность. Писать так, как никто до него не писал. Так, чтобы никто уже не решился ступить на его суверенную духовную территорию. Это были творческие муки иного порядка, о которых он сказал:

4 июля 1964 года Самуил Маршак скончался. Это стало тяжёлой потерей для Расула Гамзатова, как и для всей советской литературы.

Матвей Гейзер приводит отрывок из статьи Расула Гамзатова в «Литературной газете»: «Мы звоним вам по печальному поводу: умер Маршак — так сообщили мне из Москвы... Хожу, потрясённый известием: Маршак Самуил Яковлевич, мой дорогой, мой учитель!.. Я его полюбил ещё до того, как увидел впервые. А потом... Помню, как, будучи студентом Литературного института, я робко поднялся к нему, оставив свои калоши в парадном. Хоть и старался я тогда его слушать, но не слышал, а всё смотрел на него, на его лицо. Чувство, которое испытал я в те часы, было чувством удивления, и оно никогда не покидало меня при встречах с поэтом. Читая или слушая Самуила Яковлевича, я всегда испытывал удивление, — как мальчишка, который заворожён могучими горскими пловцами. Около него те, кого я считал большими, становились маленькими. Казалось, что он прожил не десятилетия, а века. Казалось, он был свидетелем всех до единого событий, которые происходили на нашей земле ещё задолго до его рождения...

Я не могу сравнивать Маршака ни с кем, кроме как с Маршаком, как и своего отца не могу сравнивать ни с кем, кроме как с отцом. Самуил Яковлевич не был похож на моего отца. Но каждый раз, будучи с ним, я вспоминал отца...

Мне кажется, что все дети мира несут его гроб... Мне кажется, что у гроба вместе с нами стоят и Бёрнс, и Шекспир, и Гейне, и Гёте. И я, один из его многочисленных учеников, стою у гроба любимого поэта...»

В вышедшей в том же году книге «И звезда с звездою говорит» было опубликовано стихотворение Расула Гамзатова «В гостях у Маршака»:

В том году было немало и других огорчений.

Расул Гамзатов, к тому времени ставший членом Комитета по Ленинским премиям, приехал в Москву для обсуждения кандидатур. Среди выдвинутых на Ленинскую премию был Александр Солженицын с нашумевшей повестью «Один день Ивана Денисовича». Все понимали, что премии он достоин больше других кандидатов, но желавших не допустить этого тоже хватало. Твардовский, первым опубликовавший повесть в «Новом мире», отчаянно боролся за Солженицына. Участником развернувшейся, хотя и скрытой от посторонних глаз, борьбы оказался и Расул Гамзатов.

Людмила Сараскина в своей книге «Александр Солженицын» описывает, какие страсти разгорелись вокруг присуждения главной премии страны:

«Твардовский надеялся, что А. И. получит премию несмотря ни на что, ибо это вопрос принципиален для литературы... Он страдал, что критика высокомерна, говорит о Шухове и “людях из-за проволоки” как о мире, с которым у неё нет ничего общего, ведь “у нас зря не сажают”. Он гневно отметал аргумент, будто присуждать премию за такую вещь невозможно. “Эта повесть — один из предвестников того искусства, которым Россия ещё удивит, потрясёт и покорит мир...”

Однако линия “не тот герой” упорно брала верх. 7 апреля на секциях определяли список для тайного голосования. Писатели национальных литератур — Айтматов, Гамзатов, Стельмах, Токомбаев, Зарьян, Карим, Марцинкявичюс, Лупан, — а также Твардовский голосовали “за”. С ними — вся целиком секция драматургии и кино. “Против” — “бездарности или выдохнувшиеся, опустившиеся нравственно, погубленные школой культа чиновники и вельможи от литературы” (как аттестовал противников Твардовский)...

11 апреля, в день голосования, “Правда”, напечатав обзор писем, дала указание забаллотировать кандидата с его “уравнительным гуманизмом”, “ненужной жалостливостью”, непонятным “праведничеством” — всем тем, что мешает “борьбе за социалистическую нравственность”. Партгруппу Комитета обязали голосовать против Солженицына. В редакции “Нового мира” Расул Гамзатов рассказывал, как выговаривала ему Фурцева: “Товарищ Гамзатов притворяется, что он маленький и не понимает, какие произведения партия призывает поддерживать”. Голосование с предрешённым исходом Твардовский называл гнусным делом: тот факт, что Премия принадлежит Солженицыну, подтвердили его враги, рискнувшие пойти на прямую ложь и фальсификацию. “За” — двадцать, “против” — пятьдесят; с таким счётом вывели “Ивана Денисовича” из списка, но нужных голосов никто не собрал. “Нате вам, — торжествовал Твардовский, — он всех за собой в прорубь утянул!” Но далее — был стыд и срам: собрали Комитет и заставили переголосовать хотя бы за тех, кто немного не добрал голосов: в фавориты вышел Олесь Гончар с “Тройкой”».

Почти тогда же затеялась грязная игра и вокруг будущего лауреата Нобелевской премии Иосифа Бродского. Ещё очень молодого поэта судили за тунеядство. Его пытались защитить Анна Ахматова и Самуил Маршак, Сергей Шостакович и Корней Чуковский, и не только они. Однако признать написание стихов серьёзным трудом в суде отказывались. О том, что происходило вокруг того постыдного судилища, Гамзатов вспоминал, беседуя с Евгением Дворниковым:

«Приезжая в Москву из Дагестана, я останавливался в гостинице. Иногда наведывался ко мне Твардовский. Однажды сидим за дружеским столом. Заходит поэт Александр Прокофьев, руководитель Ленинградской писательской организации. Твардовский к нему: “Слушай, Саша, что у вас в Ленинграде происходит с этим Бродским?” Прокофьев махнул рукой: “Не обращай внимания. Какой-то халтурщик, тунеядец...” “Но судить-то зачем?” “Он плохой поэт...” Твардовский: “Допустим. Но судить-то зачем?” “Правильно, что его арестовали”. “Опять арестовывать? — побагровел Твардовский. — Вон отсюда”. И ко мне: “Расул, или я, или он”. Я говорю: “Вы два русских поэта, гостей я не выгоняю, дам каждому по ножу — убивайте друг друга”».

Расул Гамзатов описал эту историю сдержанно, не упомянув, что в тот вечер Твардовский был у него по важному поводу: они с Козловским читали главному редактору журнала «Новый мир» поэму «Люди и тени», которую Гамзатов всё ещё надеялся опубликовать. Поэма Твардовскому понравилась, растрогала, он назвал её вещью впечатляющей, сильной и обещал напечатать. Тут-то и появился Прокофьев, тоже входивший в Комитет по премиям и живший в соседнем номере. Яков Козловский рассказывал о деталях произошедшей схватки:

«— Не выдавайте себя за совесть русской поэзии, Александр Трифонович. Мы можем кое-что и вам напомнить...

— Напомни, напомни...

— Мой отец погиб за советскую власть не для того...

Твардовский прервал его:

— Твой за советскую, а мой от советской.

Гамзатов с багровым лицом ходил из угла в угол. Он не пытался примирить спорщиков — оба были его гостями. Это попытался сделать я, но Прокофьев оскалился:

— А ты кто такой?!

Кончилась она тем, что Твардовский выгнал Прокофьева.

— Ступай вон! Нечего тебе делать среди порядочных людей!

Они разошлись навсегда»

Ободрённые согласием Твардовского на публикацию, Гамзатов и Козловский отдали поэму в «Новый мир».

«Прошло месяца два, — продолжает Козловский, — и вот звонит мне Гамзатов из Махачкалы и огорчённо говорит:

— Получил письмо от Твардовского, пишет, что напечатать поэму не может. У него якобы большие претензии к твоему переводу.

Я сразу смекнул, что дело не в переводе. Время делало новый поворот, но не только это было причиной отказа Твардовского. Я без звонка явился к нему в журнал. Он мигом понял цель моего появления. А я, не будь дурак, чуть не с порога встал на его сторону:

— Наверное, вы правы, Александр Трифонович, что мой перевод слабоват. Надеюсь, вы поступите по-хозяйски и не выплеснете с водой прекрасное дитя. Не сомневаюсь, что уже размышляете о том, кому заказать новый перевод.

Он как-то стеснительно опустил глаза:

— Будем откровенны. Вы умный человек и понимаете, что напечатать это я сейчас не могу. И уж простите за мой неуклюжий и несправедливый ход.

В 1985 году Мария Илларионовна Твардовская издал книгу эпистолярного наследия своего мужа. Есть письмо Гамзатову по поводу неопубликованной поэмы. Вот строки из него: “Поэма производит в целом сильное впечатление, это вещь, вырвавшаяся из сердца и многократно обдуманная, — её композиционное построение в своём плане очень стройно и сцеплено частностями с целым. Это — исповедь и поучение, взыскательный суд и раскаянье (в несовершенных грехах), изложение средствами лирико-патриотического признания большого политического, общественного содержания”. А дальше посыпались шишки на мою бедную голову: “Но вот что мешает этой вещи сегодня явиться ‘граду и миру’, получить широкую слышимость, дойти до сердец, до сознания читателей во всей полноте и силе — перевод!” Дальше: “Бедный Яша Козловский! Ему это оказалось не под силу, и я в затруднении: я не вызывал его для беседы, так как такую беседу мыслю себе только в твоём присутствии и при сличении с подстрочником, который бы ты слово за словом сам подтверждал”.

Конечно, ни о каком “сличении” Твардовский не помышлял. Просто Козловский стал козлом отпущения. Мне довелось видеть экземпляр рукописи с его замечаниями и подписью “А. Т.”. Замечаний было не более десяти, и то не со всеми можно согласиться. Загвоздка была не в моём “плохом” переводе, а кое в чём другом”.

В своё оправдание Твардовский счёл возможным попрекнуть нас: “И, наконец, не могу умолчать о том, что ты и Яков Козловский поступили не слишком мудро, ознакомив с поэмой — до предоставления нам — известное лицо. Это создаёт дополнительные трудности, которых могло не быть”.

Неназванное “известное лицо”, разумеется, Аджубей. Вот ведь как!..»

Случись всё это на полгода позже, возможно, поэма и была бы напечатана. В октябре произошла очередная смена власти.

Никита Хрущёв отдыхал на Черном море, в Пицунде, не подозревая, что против него готовится «дворцовый переворот». 14 октября 1964 года Пленум ЦК КПСС освободил Хрущёва от должности первого секретаря ЦК КПСС, затем его лишили и поста председателя Совета министров. Формулировка для народа была простой — «по состоянию здоровья».

Явных сожалений слышно не было, было разочарование от несбывшихся надежд. Все устали от беспокойного вождя, взявшего на себя тяжёлый процесс десталинизации, но оказавшегося не очень сильным в государственных делах. Ему негласно ставили в вину политический и экономический волюнтаризм, хаотичность реформ, сокращение армии, урезание привилегий номенклатуры и многое другое. О заслугах не вспоминали.

Новым руководителем партии и страны Пленум ЦК КПСС избрал Леонида Брежнева.