Расул Гамзатов

«ЛЮДИ И ТЕНИ»

Став депутатом Верховного Совета, а вскоре и членом его Президиума, Гамзатов обрёл значительную власть. Теперь он мог помогать не только отдельным людям, но и всему Дагестану. Если нужно было провести воду — уже не водопровод в Цада, а целую оросительную систему республиканской важности, то и это было Гамзатову по силам.

В Верховном Совете, среди знаменитых государственных деятелей, героев страны, легендарных полководцев, он не потерялся. Расул Гамзатов стал яркой и влиятельной государственной персоной, да ещё в ореоле многочисленных поклонников своего творчества. Для кого-то это становилось вершиной успеха, но для Гамзатова его поэтическая судьба была важнее политической карьеры.

Времена были удивительные, парадоксальные. В 1962 году Твардовский опубликовал в своём «Новом мире» Александра Солженицына. «Один день Ивана Денисовича» взорвал литературный мир. Громкий успех правды о ГУЛАГе разделил и читателей, и критиков. Но свою поэму «Теркин на том свете», обличавшую гримасы советского строя, засилье бюрократизма и власть партийных аппаратчиков, Твардовский опубликовать не смог, не позволили.

А тут вдруг и Расул Гамзатов, поэт, лауреат и государственный деятель, выложил на стол крамольную поэму «Люди и тени».

О том, что за этим последовало, вспоминал Яков Козловский, который перевёл поэму Расула Гамзатова:

«О чём эта трагедийная вещь? Да о том же, о чём рассказывают расстрельные списки, — о судах, затмивших приговоры инквизиции, когда насильно отворяли кровь, а не заговаривали её. Место действия Кавказ и Россия. И в оригинале, и в переводе поэма долго пребывала в безвестности, сокрытая от посторонних глаз. Но вот наперсник Расула Дмитрий Мамлеев, в ту пору ответственный секретарь “Известий”, решил, что пора извлечь на свет узницу письменного стола. Он стал закопёрщиком чтения поэмы на редколлегии. Аджубей (Алексей Аджубей, зять Н. С. Хрущёва, был главным редактором газеты «Известия». — Ш. К.) находился тогда в Германии. Поэму читал я, и принята она была благосклонно. Даже восторженно. В каком-то раскованном, безоглядном порыве журналистская братия решительно высказалась в том смысле, что прозвучавшие стихи надо печатать немедленно. Не согласен был с такой скоропалительностью только заместитель Аджубея — Алексей Гребнев. От обсуждения поэмы он предусмотрительно самоустранился. “Вот возвратится Алексей Иванович, тогда и примем окончательное решение”, — посоветовал опытный лис. “Нет, нет, — хором зашумели остальные, — мы сами с усами!” Гамзатов попросил меня перепечатать поэму и завтра же отнести в газету.

— У меня такое предчувствие, Расул, что их храбрость — на час. Они все под Аджубеем ходят.

И как в воду глядел. Принёс я на следующий день перепечатанную рукопись, и ни одного члена редколлегии нет на всех этажах — кроме Гребнева.

Вскоре из-за Берлинской стены возвратился Аджубей. Воистину: “Вот приедет барин, барин нас рассудит”. Гамзатов созвонился с ним и сговорился о встрече.

А был зять Хрущёва недоученным актёром, и я, грешным делом, подумал, что желает он покрасоваться в роли чтеца, блеснув искусством дикции.

Бок о бок со мной сидел Всеволод Цюрупа. Я испытывал к этому благородному человеку чувство глубокой симпатии. К тому же смолоду мне было известно, что его легендарный отец Александр Дмитриевич Цюрупа, член первого советского правительства, однажды упал в голодный обморок. А занимал должность наркома продовольствия. Всеволод Александрович наклонился ко мне:

— Будет читать сам. Это плохое предзнаменование.

И действительно, как только Аджубей дошёл в первой главе до строк “В дали туманной годы, как планеты, / И, верный их загадочной судьбе, / Раздвоенного времени приметы / Я чувствую мучительно в себе” — последовал надменный вопрос с обвинительной интонацией:

— Скажите, Гамзатов, где, интересно, вы видите раздвоенность в советском человеке и советском обществе?

Присутствующие, сникнув, безмолвствовали, как народ в “Борисе Годунове”. По скулам Гамзатова прошли желваки.

— Двуличие этого общества я вижу здесь, в “Известиях”. Люди, что ещё неделю назад хвалили мою поэму, сегодня напоминают утопленников.

— Прошлый раз, как мне доложили, был ни к чему не обязывающий разговор, — отпарировал Аджубей таким тоном и с такой миной, что я почувствовал — перед нами не просто редактор “Известий”. Не зря по Москве ходили слухи: не сегодня — завтра Аджубей сменит Громыко на посту министра иностранных дел. А это значит — войдёт в Политбюро, самого Бога возьмёт за бороду. А тут! Не много ли позволяет себе этот Гамзатов? Что с того, что случалось быть его застольником. Времена меняются...

Хрущёвский зять нарочито коряво читал поэму. Вот он дошёл до фрагмента, где горец в честь рождения сына стреляет в потолок из пистолета. Пуля рикошетом попадает в портрет Сталина, и незадачливый стрелок оказывается на Колыме. И вдруг, к смятенности присутствующих, словно выдавая что-то сокровенное. Аджубей произносит:

— А если бы пуля попала в портрет Никиты Сергеевича? — И осклабился: — Мы бы такого ворошиловского стрелка посадили, как воспетого тобой земляка, дорогой Расул.

— От чьего имени вы говорите? — с вызовом бросил Расул.

— Я говорю от имени советского народа!

— Не рано ли?

Ещё некоторое время с обеих сторон “высекались молнии”. Аджубей потерял контроль над собой и, хотя по тогдашней табели о рангах он был ниже члена Президиума Верховного Совета, предостерёг:

— Подумайте о себе, товарищ Гамзатов!

Расул глянул на него, как всадник на пешего, и перешёл на ты:

— По-моему, это тебе надо опуститься на землю и хорошенько поразмыслить о том, что говоришь.

Начали расходиться. Я, достав сигарету, потянулся к зажигалке Аджубея, что лежала на столе. Он хвастливо пошутил:

— Не положи в карман. Она золотая. Её мне сам Крупп подарил.

В то же лето эту зажигалку он обронил на рыбалке, и исчезла она на дне речном. А вскоре грянуло низвержение Хрущёва, и в мгновение ока улетучился и Аджубей, талантливый журналист и недальновидный функционер».

В этой поэме о мрачном фарсе истории проявлены мучительные раздумья поэта, осмысление своей судьбы и судьбы всей страны.

Двойственность, которую Гамзатов ощущал в себе, была присуща самой эпохе. Разоблачение культа личности сошлось в мучительном противоречии с победой в войне, которая была неотделима от имени Сталина. Гамзатов читал, что писали, и слышал, что говорили о Сталине и сталинизме именитые писатели. Страх, который сидел в них все эти годы, обиды, потери близких — всё, или почти всё накопившееся за эти годы хлынуло в общество мутным потоком. Но почему-то никто не спешил отказываться от Сталинских премий, которыми кто-то награждался и по нескольку раз. Выговориться и освободиться — это считалось панацеей от недугов совести, но почему-то не помогало.

Поэту снится, что арестовали и его:

Казнённый поэт оказывается в мире умерших, призывая невинных вернуться к жизни, к народу, которому их не хватает.

Встречает он и своего отца и обращается к нему с упрёком:

Поэт ищет искупления и оправдания, пытается понять, почему история так несправедливо поступала с людьми, что ослепило целый народ. Он спрашивает об этом у Александра Фадеева, маршала Тухачевского, командарма Якира, у других жертв репрессий. Однако всё смолкает, когда является новая тень:

Поэт решается прочесть Сталину свою поэму, но тот лишь посмеивается над его попыткой найти правду и обличить зло. Он растолковывает ему, что наивный народ сам сотворил из него кумира.

Несмотря на все свои регалии, напечатать поэму Расулу Гамзатову не удавалось. Она была опубликована только в 1988 году, в книжке библиотеки «Огонька», спустя четверть века после написания. Ещё через год поэма была напечатана в «Роман-газете» тиражом почти в 4 миллиона экземпляров. Это был выпуск с подзаголовком «Современная поэма». В том же номере были опубликованы произведения Анны Ахматовой, Александра Твардовского, Ларисы Васильевой, Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко, Роберта Рождественского.

И все эти годы за внешностью всемогущего Расула Гамзатова, весельчака и балагура, скрывались израненное сердце и неспокойная душа. А тогда, в 1962-м, после неудачи с публикацией поэмы, Гамзатов увидел, что до преодоления культа ещё далеко. И дело было не только в Сталине. Историческая инерция была сильна, как тяжёлый состав, который никак не мог остановиться, несмотря на старания машиниста. Была эта инерция и в самом машинисте. Реформатор общественного сознания порой демонстрировал это с шокирующей наглядностью.

В декабре в московском Манеже открылась выставка, посвящённая тридцатилетию московского отделения Союза художников СССР, там же была размещена и выставка авангардистов. Многие восприняли её как прорыв, как созвучие с мировыми тенденциями в искусстве. Но другие узрели в этих подозрительных абстракциях тлетворное и весьма опасное влияние Запада.

Посетил выставку и сам Никита Хрущёв. Увидев искусство, весьма далёкое от социалистического реализма, Никита Сергеевич пришёл в ярость. Взяв на себя роль критика, он разразился гневной бранью, которая вошла в историю, затмив даже его кукурузную эпопею. Не утруждая себя выбором выражений, он высказался без абстракций: «Вызывает ли это какое-нибудь чувство? Хочется плюнуть! Вот эти чувства — вызывает».

Ему пытались объяснить про новые формы искусства, творческие поиски и эксперименты, но Хрущёв от этого приходил в ещё большую ярость. Он требовал запретить непонятную народу мазню, выкорчевать опасную заразу. В работах художников и скульпторов он заподозрил антисоветчину, буржуазное влияние и предложил им покинуть страну, если им так нравится Запад. Или отправить их на лесоразработки, пока не отработают деньги, которые государство потратило на их обучение. Переходя от картины к картине, он искренне недоумевал: куда это с лица пропал второй глаз и что это за ноги у советской женщины? Задавался вопросом, умеют ли вообще эти художники рисовать, уверял, что его внук нарисует лучше, и подводил неутешительный итог: «Мы вот с этой мазнёй в коммунизм пойдём?»

«Мазня» и «дерьмо» были не самыми крепкими выражениями, которые употреблял первый секретарь ЦК КПСС и председатель Совета министров СССР. Впрочем, они широко известны, та речь давно разлетелась на цитаты и вошла в политический фольклор.

Грандиозный скандал обернулся более чем эффективной рекламой. На следующий день у Манежа выстроились огромные очереди желающих своими глазами увидеть запрещённое искусство. Для большинства это стало откровением, окном в иной мир, удивительный и волнующий.

В выставке участвовал и скульптор Эрнст Неизвестный, удостоившийся персональной критики.

«Теперь вот этот Неизвестный нечто неизвестное выставил. И думает, что он теперь известный, — возмущался Хрущёв. — Эти скульпторы, по-моему, медиумы. Вот он написал, вылепил, создал, а мы ходим и не понимаем: что это? Следовательно: мы — виноваты. Если бы эти “товарищи неизвестные” стали бы товарищами известными и создали бы свой Центральный комитет, так вы бы, наверное, нас не пригласили на это заседание. А мы вас пригласили!!!»

Многие участники той выставки стали позже мировыми знаменитостями, кто-то эмигрировал, как предлагал Хрущёв, кто-то остался.

Когда Хрущёва не стало, история вновь явила свою непредсказуемость. Именно Эрнст Неизвестный создал памятник Никите Хрущёву, который стоит на Новодевичьем кладбище: две проникающие одна в другую мраморные формы, чёрная и белая, как две ипостаси Хрущёва, и золотая голова между ними.

События в Манеже послужили поводом для развёртывания новой пропагандистской кампании. На этот раз мишенью стали абстракционизм и другие непривычные направления в искусстве.

Георгий Данелия приводит пример такой борьбы, связанный с Расулом Гамзатовым. Будто бы, готовясь к съёмкам фильма «Хаджи-Мурат» по повести Льва Толстого, Данелия с киногруппой колесил по горам Дагестана, выбирая натуру, типажи и стараясь почувствовать атмосферу, окружавшую легендарного героя. И на одной из дорог вдруг увидел удивительный плакат.

«На плакате: блондинка в розовой комбинации сидит на кровати, глаза от ужаса вытаращены, рот открыт, руки протянуты, она взывает о помощи! Внизу под ней — алые языки пламени, наверху, над головой, крупными красными буквами написано: “НЕ КУРИ В ПОСТЕЛИ!” В Дагестане есть обычай — на месте аварии, если поблизости нет дерева, привязывать ленточку к шесту. Около плаката таких шестов было немало.

— Какой идиот додумался поставить здесь это полотно?! — удивились мы.

— Абстрагамз, — угрюмо сказал наш водитель...

Когда в 1962 году на выставке в “Манеже” Хрущёв поругался с молодыми художниками, партия приказала всем обкомам (областным комитетам Коммунистической партии) выявить у себя абстракционистов, заклеймить позором и выгнать из Союза художников. А Дагестанский обком, к ужасу своему, обнаружил, что ни одного абстракциониста на территории Дагестана нет. Тогда они обратились к народному поэту Расулу Гамзатову с просьбой привезти из Москвы настоящего абстракциониста. Пообещали, что дадут ему квартиру и гарантируют, что на хлеб с маслом он заработает. Но за это они абстракциониста всенародно осудят и немножко заклеймят. Расул пришёл в восторг от такого поручения и всем о нём рассказывал. Прошло время, все уже забыли об этом. Но когда в прошлом году на дорогах начали появляться эти плакаты, горцы решили, что картинки рисует тот самый абстракционист из Москвы. И назвали его — Абстрагамзом (Абстракционист Гамзатова).

— Горцы идеалисты! Думают, пообещаешь нищему художнику квартиру, он всё бросит и сразу приедет! — сказал Расул, когда мы вернулись в Махачкалу. — Ни один, даже самый немодный, не согласился к нам приехать. Сказали, что будут бороться за свободу здесь, на переднем крае, — в Москве! Или — в Соединённых Штатах Америки!»

Было ли это в реальности или это одно из занятных преданий, каких много окружает образ Гамзатова, судить читателю.

Художниками Никита Хрущёв не ограничился. В марте он принялся за культуру в целом.

На встрече с творческой интеллигенцией в Кремле Хрущёв обрушился, в основном, на писателей. Когда выступал Андрей Вознесенский, Хрущёв уже не мог спокойно слушать и переходил на крик:

— Нет, довольно! Можете сказать, что теперь уже не оттепель и не заморозки — а морозы. Да, для таких будут самые жестокие морозы!

— Я не могу спокойно слышать подхалимов наших врагов. Не могу! Я не могу слушать агентов!

— Здесь вот ещё агенты стоят. Вон два молодых человека, довольно скептически смотрят. И когда аплодировали Вознесенскому, носы воткнули тоже. Кто они такие? Я не знаю. Один очкастый, другой без очков сидит.

— Мы создали условия, но это не значит, что мы создали условия для пропаганды антисоветчины!!! Мы никогда не дадим врагам воли. Никогда!!! Никогда!!!

— Ишь ты какой Пастернак нашёлся! Мы предложили Пастернаку, чтобы он уехал. Хотите завтра получить паспорт?..

— Думают, что Сталин умер, и, значит, всё можно...

— Так вы, значит... Да вы — рабы! Рабы! Потому что, если б вы не были рабами, вы бы так себя не вели. Как этот Эренбург говорит, что он сидел с запертым ртом, молчал, а как Сталин умер, так он разболтался. Нет, господа, не будет этого!!!

— Товарищи, это вопрос борьбы исторической, поэтому здесь, знаете, либерализму нет места, господин Вознесенский.

С годами те события обросли мифами и разнятся в деталях. Магнитофонные записи тех встреч нашёл и расшифровал Дмитрий Минчёнок, они были опубликованы в журнале «Огонёк». Появляются и новые материалы. На фотографии из архива газеты «Известия» запечатлёно рукопожатие Хрущёва (из президиума) и Вознесенского (с трибуны) с уточнением, что это момент «прощения». Хрущёв был грубоват, но отходчив. Видимо, они всё же пожали друг другу руки после словесного поединка.

И всё же из полемики с Андреем Вознесенским, хотя полемикой это назвать трудно, больше ораторствовал Хрущёв, перебивая и иронизируя на свой манер, было нетрудно сделать печальный вывод — «оттепели» наступает конец.

Ничего хорошего не приходилось ждать и Расулу Гамзатову, особенно после стычки с Аджубеем, зятем Хрущёва, по поводу поэмы «Люди и тени». В ней Гамзатов как раз и говорил о мрачных сторонах правления Сталина и подавлении всякого инакомыслия.