Россия и Европа. 1462-1921. В 3-х книгах

Там же. С. 37-38.

HR Вып. 2. М., 1907. С. но.

в основание пореформенной России, была бы загодя устранена. Правда, что некоторые из декабристов были республиканцами, а другие стояли за конституционную монархию. Но противниками самодержавия они были все.

Никакой такой ясности нет у славянофилов. Яростно отрицая деспотизм, они парадоксальным образом оказывались в то же время самыми страстными поборниками самодержавия. Больше того, именно в самодержавии и видели они единственную возмож­ность сохранить духовную свободу и нравственное здоровье народа. Ибо, по словам того же Аксакова, «только при неограниченной вла­сти монархической народ может отделить от себя государство, пре­доставив себе жизнь нравственно-общественную, стремление к духовной свободе»12.

Поверхностному наблюдателю могло показаться даже, что опять сталкиваемся мы здесь с тем же орвеллианским «двойным сознани­ем», которое поразило нас, еще когда мы впервые познакомились со славянофильской проповедью неограниченной власти сельской общины над крестьянином: «рабство есть свобода».

рь w I Глава пятая

иТОрои Корень (Ретроспективнаяутопия

славянофильства

В действительности дело сложнее. Перед нами философское учение, переворачивающее все декабристские пред­ставления о взаимоотношениях общества и государства с ног на голову. Ибо «если народ не посягает на государство, то и государство не должно посягать на народ»13. Ибо, «признавая неограниченную государственную власть, он удерживает за собой совершенную неза­висимость духа, совести, мысли»14. Обратите внимание, славянофи­лы возражают здесь на что-то, о существовании чего декабристы даже не подозревали. А именно на претензию государства стать не

Теория. С. 57. Там же. С. 30. Там же.

только политическим представителем общества, но и нравственным его руководителем.

В отличие от простодушного самодержавия александровской эпохи, с которым имели дело декабристы и которое в конце концов было не более чем продолжением сравнительно безобидного екате­рининского авторитаризма, николаевская Официальная Народность претендовала, как мы видели, на то, чтобы быть пастырем общества, его моральным учителем, его совестью. Иначе она не могла. Она ведь, как впоследствии советский режим, строила новую, альтерна­тивную всемирной цивилизацию. И в этой «цивилизации» обыватель должен был веровать в государство как в Бога. Короче, то, с чем столкнулись славянофилы, называется на современном языке тота­литаризмом.

Вот почему, продолжая свою негодующую тираду, говорит Аксаков вовсе не о самодержавии, но о «душевредном деспотизме, гнетущем духовный мир и человеческое достоинство народа и обо­значившемся упадком нравственных сил в России с общественным развращением».15 Это развращение привело уже к тому, что «совре­менное состояние России представляет внутренний разлад, прикры­ваемый бессовестной ложью ... все лгут друг другу, видят это, продол­жают лгать и неизвестно до чего дойдут»16. Как видим, слегка архаич­ное, но вполне точное описание тоталитаризма. Современный «национально ориентированный» интеллигент добавил бы к этому разве что призыв жить не по лжи.

Совершенно же очевидно, что речь тут вовсе не о политическом разногласии с самодержавной властью, но о протесте против без­нравственности тотального контроля над умами, который, собствен­но, и означал для Аксакова рабство. Иными словами, славянофиль­ство росло не из одного лишь декабристского корня. На самом деле было оно ответом на первую в русской - и современной мировой - политической истории попытку тоталитарной диктатуры. А это значит, что без николаевской Официальной Народности не было бы и славя­нофильства.

Там же. C.32-33.

-г- w Глава пятая

I реТИ И ПуТЬ (Ретроспективнаяутопия

Совершенно ясно, однако, что именно из-за этого, говоря о политическом рабстве, говорили декабристы и славянофилы о совершенно разных вещах. Одни восстали против авторитарного произвола, другие - против тоталитарного душевре- дительства. Предмет ненависти декабристов должен был казаться славянофилам милосердным правлением. (Так глубоко врезалась, заметим в скобках, с тех пор эта путаница в политическую менталь­ность русского общества, что и в наше ведь время даже пламенные противники тоталитаризма коммунистического вполне могут оказать­ся, допустим, поклонниками пиночетовского авторитаризма.) Только самые дремучие вожди нынешней непримиримой оппозиции, вроде Зюганова, могут позволить себе роскошь открыто оправдывать режим Сталина. Но даже Алексей Подберезкин, и тот решительно декларирует: «Старое государство умерло и мечтать о его реставра­ции могут только люди, абсолютно лишенные чувства реальности». Что ничуть не помешало ему, впрочем, вдохновлять авторитарные амбиции генерала Стерлигова17.

Смутные переходные годы в тогдашней Европе тоже, как мы знаем, не располагали к декабристскому оптимизму. «Было время, - писал Герцен, - когда полусвободный Запад гордо смотрел на Россию, раздавленную императорским троном, и образованная Россия, вздыхая, смотрела на счастие старших братий. Это время прошло. Равенство рабства воцарилось ... даже страны, где остались еще свободные учреждения, и те напрашиваются на деспотизм»18.

Это говорилось, конечно, по поводу государственного переворо­та в Париже, когда Луи Бонапарт объявил себя в декабре 1851 года императором французов. Почему это произошло, мы уже подробно объяснили во второй книге трилогии. Здесь поэтому скажем кратко: из-за фантомного наполеоновского комплекса, обуревавшего тог­дашнюю Францию. Недаром же сопровождалось возрождение импе­рии введением всеобщего избирательного права. «Маленький

Подберезкин AM. Русский путь. М., 1996. С. 31.

ГерценА.И. Былое и Думы (далее БД). Л., 1947. С. 293-294.

Наполеон» мог не опасаться за свою власть: большинство француз­ского народа полностью разделяло тогда его имперские амбиции и жажду реванша.

Только в отличие от Николая, земным богом он себя не вообра­жал и новую цивилизацию не строил. И потому о «душевредном дес­потизме» во второй наполеоновской империи и речи не было. То, что Герцен со своими декабристскими представлениями о политике при­нял за новое «рабство», оказалось на поверку лишь сравнительно либеральным авторитаризмом. Зато славянофилам в России сдал он нечаянно козырного туза.Ибо именно именно геценовское «равенство рабства» и стало для них неопровержимым на первый взгляд свидетельством, что ограничения власти, не сумевшие обезопасить от «рабства» Европу, не работают в принципе. Что, как выразился современный «нацио­нально ориентированный» московский интеллигент, «Россия не нуж­дается в избираемом парламенте - неэффективном вообще и осо­бенно в России»19.Короче, если опыт декабристов убедил славянофилов в экстра­ординарной опасности революционной попытки свержения само­державия, то «равенство рабства» сделало для них очевидной тщету западного парламентаризма. «Посмотрите на Запад, - восклицал Иван Аксаков, младший брат Константина и будущий лидер второго поколения славянофилов. - Народы увлеклись тщеславными побуж­дениями, поверили в возможность правительственного совершен­ства, наделали республик, настроили конституций - и обеднели душою, готовы рухнуть каждую минуту»20.

Потому и сделали славянофилы в этой, как им казалось, безвы­ходной ситуации то, что всегда в таких обстоятельствах делали немецкие и русские национал-либералы - они изобрели «третий путь». В русском варианте, однако, отрицал он как «вмешательство государства в нравственную жизнь народа» (душевредный деспотизм), так и «вмешательство народа в государственную власть» (парламента-

В. Найшуль. О нормах современной российской государственности //Сегодня. 1996, 23 мая.

ризм). «Первое отношение между правительством и народом, - про­возгласил К. Аксаков, - есть отношение взаимного невмешатель­ства»21.

Эта формула, ставшая первым в пореформенной России интел­лектуальным оправданием самодержавия, и оказалась главной политической заповедью славянофильства. А заодно и главной «миной», заложенной в основание постниколаевской страны. Это был классический пример германского Sonderweg, изобретательно адаптированного к российской самодержавной реальности. И тут пути славянофилов и декабристов разошлись окончательно.

р^ UIUBU питии

I ючему РОССИЯ (Ретроспективнаяутопия

превосходит Запад?

Это было бы еще с полбеды, не попытайся сла­вянофилы сделать из нужды добродетель, превратив свою формулу «третьего пути» не только в синоним русскости, но и в универсаль­ный ключ к спасению человечества.

Ход их рассуждений был, видимо, такой: должны же, в самом деле, быть причины, почему именно в России додумались до этой спасительной формулы, тогда как Запад в лице даже самых великих своих мыслителей безнадежно тут спасовал. Так во всяком случае рассуждали в свое время тевтонофилы. Для основателя мифа об «особом пути» (Sonderweg) Германии Иогана Готлиба Фихте никакой загадки тут не было. Слабость Запада вытекала, по его мнению, из того, что Франция и Англия лишь очень поверхностно усвоили клас­сическую античную традицию. Им просто не хватило глубины и фун­даментальности германского духа. И поэтому их притязания на миро­вое первенство совершенно безосновательны. Чтобы это стало оче- . видным, - объяснял Фихте в своих знаменитых «Речах к германской нации» - следовало лишь противопоставить идеям французской революции национальную идею единственных настоящих наследни-

21 Там же. С. 32.

ков античности - германцев22.

Конечно, тевтонофилы объясняли, почему именно Германия пре­восходит декадентский Запад. Но это обстоятельство нисколько не обескуражило их русских интерпретаторов. Изящно подстроив Германию к ненавистному тевтонофилам Западу - в понятии «рома- но-германской цивилизации», - они противопоставили ей никола­евскую идею «цивилизации русской». И, естественно, принялись искать причины превосходства над Западом именно их «цивилиза­ции». Причин оказалось несколько, главные были, однако, историче­ские и культурные. Остановимся сперва на исторических.

«Все европейские государства основаны завоеванием. Вражда есть начало их». Отсюда глубокое, непреходящее недоверие между народом и властью. Отсюда постоянные революции против власти, которыми Запад хвалится, «принимая их за свободу». Отсюда, нако­нец, необходимость жестких юридических норм, создающих завое­ванному народу иллюзию гарантии от завоевательной власти. «Чувствуя в себе недостаток внутренней правды», Запад создал систему внешней законности. В результате там «нет простоты жизни, нет свободы. Везде внешнее, условное, искусственное»23.

Россию, однако, полагали славянофилы, история пощадила. Она оказалась единственным исключением из этого рокового закона внутренней вражды, раздирающей европейские страны. У нас госу­дарство «было основано не завоеванием, а добровольным призва­нием власти. Власть явилась у нас желанною, не враждебною, но защитною, и утвердилась с согласия народного»24. Другими словами, те самые раряги, что завоевали Запад, к нам явились по приглаше­нию. Из этой умозрительной посылки следовал ряд заключений поистине эпохальных.

Во-первых, общество («Земля», по терминологии славянофилов) и самодержавное государство, оказывается, связаны у нас отноше­ниями «взаимной доверенности». Здесь жестокие конфликты, пре­следующие Запад, исключены. И поэтому нет необходимости в искус­ственных юридических ограничениях власти, в парламенте и

HR Вып. 6. С. 464.

Там же.

22 FichteJ. 6.. Reden on die deutschen Natsion. Shtuttgart, 1994. V.4. P. 95.

вообще в контроле общества над дружественным Земле государст­вом. И слава Богу. Потому что иначе «юридические нормы залезут в мир внутренней жизни, закуют его свободу, источник животворения, всё омертвят и, разумеется, омертвеют сами»25.

К сожалению, Запад давно утратил способность понимать, до какой степени иллюзорны его хваленые юридические гарантии про­тив произвола власти: «У нас часто толкуют о западноевропейском правовом порядке. Но если последний служит основанием гарантии, то чем же гарантируется самый правовой порядок, или иначе, чем же гарантируется гарантия?»26

Оттого-то и угасает Европа, доживая последние годы, как тело без души, и «мертвенным покровом покрылся Запад весь». Ибо на самом деле «гарантия есть ложь, гарантия есть зло ...Вся сила в идеа­ле, вся сила в нравственном убеждении»27.

Глава пятая

· - j uiuuu тгшил

«bOUVerainete |Регроспекгивная утопия

du peuple»

Вторая историческая причина превосходства России, поистине делающая нас народом избранным, прямо выте­кает из первой. У нас нет нужды в аристократии, сформировавшейся на Западе из потомков древних завоевателей. Действительный ари­стократ у нас крестьянин - хранитель отечественного предания. Тот самый народ, который некогда призвал царей и вручил им самодер­жавную власть. «Мы обращаемся к простому народу, - говорит по этому поводу Самарин, - по той же самой причине, по которой они сочувствуют аристократии, т. е. потому, что у нас народ хранит в себе дар самопожертвования, свободу нравственного вдохновения и ува­жение к преданию. В России единственный приют торизма, т.е. кон-

Аксаков И.С. Поли. собр. соч. М., 1886. т. и. С. 509. Там же. С. 510-511. ИР. Вып. 6. С. 465.

серватизма, - черная изба крестьянина»28.

Отсюда следует неожиданное - и ошеломляющее - заключение: верховный суверенитет народа существует у нас и только у нас. Как говорил в письме единомышленнику Хомяков по поводу статьи Тютчева, высмеивавшей народный суверенитет, «заодно попеняйте ему за нападение на souverainete du peuple. В нем действительно sou- verainete supreme. Иначе что же 1612 год? Я имею право это говорить потому именно, что я антиреспубликанец, антиконституционалист и пр. Самое повиновение народа есть un acte du souverainete»29.

В переводе на русский это должно означать, по-видимому, что не власть в России обратила свой народ в крепостное рабство, а закре­постил себя он сам, собственной волею - в качестве верховного суверена земли русской.

И хотя ощущение орвеллианского «рабство есть свобода» стано­вится здесь почти непреодолимо, не следует забывать, что это тот же Хомяков, который в стихах необыкновенной силы и беспощадности обличил тоталитарную Россию:

В судах черна неправдой черной И игом рабства клеймена, Безбожной лести, лжи притворной, И лени мертвой и позорной, И всякой мерзости полна.

И силу этому яростному обличению давало именно представле­ние о Святой Руси, где верховный суверенитет каким-то загадочным образом принадлежал народу. Другое дело, что это был миф, то самое «национальное самодовольство», об опасности которого предупреждал Соловьев.

Цит. по Соловьев Е. Очерки по истории русской литературы XIX века. Спб., 1907. С. 98

А.С. Хомяков. Цит. соч. Т. 8. С. 200. (Земский собор в 1612 году избрал на царство Михаила Романова).

Глава пятая

^ |-j Q (Ретроспективная утопия|

или справедливость?

Последняя, наконец, историческая причина превосходства России заключалась, по мнению славянофи­лов, втом, что происходит она из совсем другого, бесконечно более просвещенного мира, нежели варварская Европа первых веков хри­стианства. Мы единственные наследники античной традиции Восточного Рима, - так повернули славянофилы аргумент Фихте - где вселенское предание никогда не уступило «формальному разу­му» Рима Западного и не было поэтому заражено секулярными влия­ниями Ренессанса и Просвещения, Русь сохранила чистоту и цель­ность первоначального христианства, право - славие. Потому-то и звалась она святой, что не утратила свойственную Византии «сим­фонию» церкви и государства, гармонию веры и рассудка, мощь «цельного знания».

В результате вера и разум не встали у нас, как на Западе, друг против друга, словно два враждебных стана. Мы не позволили рационализму и науке убить в себе «те живые убеждения, которые лежат выше сферы рассудка и логики»30, - и «внутренняя справедли­вость брала в древнерусском праве перевес над внешнею формаль­ностью»31. Ведь даже лингвистически слово «правда» означает по- русски не столько истину, сколько справедливость. Именно поэтому был уверен Аксаков, что история России «может читаться, как жития святых»32.

На Западе, к несчастью для него, все было наоборот. У них исти­на и справедливость понятия хоть и связанные, но все же отдельные. У них, как установил еще в XI веке благоверный митрополит Киевский Илларион, «закон» там, где у нас «благодать». У них логи­ческий вывод преобладает над святостью предания. И поэтому, как печально констатировал Киреевский, «в торжестве формального

ИР. Вып. 6. С. 464. Там же. С. 465. там же. С. 466.

разума над верою и преданием проницательный ум мог уже наперед предсказать всю сегодняшнюю судьбу Европы»33.

Нет, нисколько не желали родоначальники славянофильства зла Западу. Они сочувствовали ему, понимали истоки его хвори и немо­щи, хотели ему помочь, спасти его, наставить на путь истинный, пра­вославный. Они были даже, если угодно, ему благодарны. «Сколько б мы ни были врагами западного просвещения, западных обычаев и тому подобное, - писал Киреевский, - но можно ли без сумасше­ствия думать, что когда-нибудь, какою-нибудь силою истребится в России память всего того, что она получила от Европы в продолжение двухсот лет? Можем ли мы не знать того, что знаем, забыть всё, что умеем?»34

Глава пятая

Нация "ЛИЧНО СТЬ ретроспективная утопия

Как видит читатель, я очень стараюсь донести до

него идеи славянофилов во всей их целостности, не комментируя и по возможности не вмешиваясь в ход их рассуждений. Более того, я и сам пытаюсь рассуждать в терминах, которые они предложили. Не привожу даже очевидные контраргументы, естественные для право­славного христианина. Вот, скажем, Владимир Вейдле заметил в

Киреевский И В. Поли. собр. соч. Т. i. М., 1911. С. 112. Там же. С. но. HR Вып. 6. С. 463.

И вовсе не всё еще, думали они, потеряно даже и для Европы, если бы только оказалась она в силах вернуться к святоотческому преданию, полученному Россией от апостолов, отказаться от разде­ления справедливости и истины и принять вместо «внешней закон­ности» греко-славянскую «благодать» вместе с souverainete du peo­ple. И главное - славянофильскую формулу взаимного невмешатель­ства правительства и народа. «Чтобы достигнуть полного гармони­ческого развития основных общечеловеческих стихий, Западу недо­ставало своего Петра, который привил бы ему свежие, могучие соки славянского Востока»35.

своей «Задаче России», что «неразличение истины от справедливо­сти легко приводит к хаосу, в котором гибнут и истина и справедли­вость»36.

Или еще более серьезное соображение, что «если Восток и Запад Европы хотят считать себя совершенно разными культурами, им нужно окончательно отделить Грецию от Рима, одним взять Гомера, другом - Вергилия, одним присвоить себе философов, дру­гим - юристов, а затем точно так же разделить христианство на две отдельные религии, т.е. раздвоить Христа»37.

Не вмешиваясь в ход рассуждений идеологов славянофильства, я хочу, чтобы читатель мог убедиться, сколько изобретательности и исторического воображения вложено было в «хоровую» Русскую идею при ее рождении, кактщательно и элегантно была она обосно­вана богословскими, культурологическими и цивилизационными изысканиями, которые сделали бы честь даже самому знаменитому из современных специалистов по конфликтам цивилизаций Сэмюэлу Хантингтону38.

Видит бог, за шесть поколений, истекших с тех пор, когда всё это говорилось, в мире не было недостатка в националистических учениях, обличавших Запад в губительном индивидуализме и моральной распущенности. И каждое из них было неизменно уве­рено, что Запад доживает последние годы и «готов рухнуть каждую минуту», и все великодушно предлагали «привить ему свежие, могучие соки» своей культуры, будь то тевтонской, арабской или конфуцианской.

Вот и в наши дни проповедуют нечто подобное из Сингапура и Куала-Лумпур так называемые «азиофилы». Эти тоже до недавних пор объясняли свои экономические успехи «азиатскими ценностя­ми», т.е. врожденным коллективизмом азиатских народов и истори­ческой привычкой принимать решения сообща, всем миром, собор- но (у них это, впрочем, называется почему-то по-английски «консен­сус»), что выгодно отличается от западного парламентарного

ВейдлеВ. Задача России. Нью-Йорк, 1956. С. 104.

Там же. С. 29.

Hantington Samuel. The Clash of Civilizations and the Remaking of World Order. N.Y., 1996.

декадентства. Незадолго до крушения азиатского «экономического чуда» в 1997 г. идейный лидер азиофилов Мохатхир Мохамед даже провозгласил: «Европейские ценности есть ценности Европы, азиат­ские ценности - универсальны»39.

Справедливость требует, однако, признать, что не только повто­ряли азиофилы зады славянофильства, даже об этом не подозревая, но и не снилась им та изощренность, с которой разработаны в нём их аргументы в защиту «национального самодовольства». Вот замеча­тельный пример.

Конечно, славянофилы тоже видели в русских культурных ценно­стях, и прежде всего в коллективизме, еще одно преимущество России перед Западом. Как объяснял Киреевский, «весь частный и общественный быт Запада основывается на понятии об индивиду­альности, отдельной независимости, предполагающей индивидуаль­ную изолированность», тогда как в России перевес принадлежит «общенародному русскому элементу перед элементом индивидуаль­ным»40. Развивая эту основополагающую идею, современный «национально ориентированный» интеллигент отказывает «индиви­дуальному элементу» даже в праве называться личностью. Ибо, полагает он, «индивид - это раздробление природы, самозамыкание в частности и ее абсолютизация, это воплощенное отрицание общей меры в человечестве»41.

Иными словами, покуда индивид не вольется в «общенародный русский элемент», он - сирота, безликий изгой, несуществующая величина. Чтобы обрести себя, почувствовать себя человеком, он должен выйти за пределы «индивидуальной изолированности» и раствориться в единственной «личности, которая не дробит единой природы, но содержит в себе всю ее полноту»42. Что за личность? Нет, не угадали. Не Иисус. Единственная личность, оказывается, - «нация

Цит. по: The Economist 1998. July 25-31. P. 23.

Полное собрание сочинений Ивана Васильевича Киреевского. Т. 1/ М., 1861. С. 192.

БорисовВ. Нация-личность// Из-под глыб. Париж, 1974. С. 210.

как целое»43, «нация-личность»44. Ибо «личность в своем первона­чальном значении есть понятие религиозное»45.

Готов держать пари, что азиофилам сроду не додуматься до тако­го изощренного обоснования коллективизма.

Глава пятая

НЭЦИЯ-СбМЬЯ Ретроспективная утопия

Но даже и современный интерпретатор ела-

вянофильства в своем метафизическом задоре упускает из виду, что собственно теологические соображения играли в нем роль скорее служебную. Они были лишь столпами, призванными под­держивать грандиозную постройку их социально-политического видения России. Ключом к ней, её универсальной метафорой были понятия «семьи» и «собора». Мир, т. е. сельская община, представлялся славянофилам маленькой вселенной, живущей по своим собственным правилам. Он был своего рода локальным собором, перед которым все равны и в котором по природе его не могло быть никакого начальства. Souverainete du peuple, одним словом.

Это был хор без солистов, где все решения принимались едино­гласно, соборно, во имя общего блага. Как и семья, управлялся этот мир авторитетом нравственным, а не «внешней законностью». Потому и частной собственности делать в нем было нечего. Она, еще чего доброго, потребовала бы себе гарантий, а гарантии, как мы уже знаем, ложь, гарантии - зло.

Представители этих замкнутых сельских миров составляли сле­дующие ступени: волостной, уездный и, наконец, губернский мир - провинциальный собор, если хотите, точно так же не признающий над собою никакого начальства. Увенчивал все это здание, есте­ственно, Земский собор, общенациональное собрание, составлен­ное из независимых представителей губернских миров. Свободно

Там же. С. 207.

ы там ж. С. 206.

и непосредственно, как и положено в семье, т.е. без всякого чинов­ничьего «средостения», должен был Земский собор общаться с начальником этой нации-семьи - с царем-батюшкой.

Да, созывался Земский собор лишь по воле царя, лишь когда понадобится ему «всенародный лад да совет». Но в промежутке между собраниями роль его должна была исполнять свободная прес­са, своего рода заместитель всеземского представительства. Именно через неё и общается - и опять-таки непосредственно, т. е. игнори­руя чиновную иерархию, - суверенный народ со своим самодержав­ным начальником. Отсюда и генеральная максима славянофилов: «правительству - сила власти, земле - сила мнения»46.

Такова была структура славянофильской нации-семьи, основан­ной на «простой доверенности между правительством и народом»47 и не нуждающейся ни в каких гарантиях, а тем более в парламентах. Где это видано, в самом деле, чтобы нормальная человеческая семья нуждалась в парламенте или в конституции?

^ Глава пятая

заметки на ПОЛЯХ Ретроспективнаяутопия

Как ни стараюсь я рассуждать в славянофильских тер­минах, мне трудно не заметить те очевидные логические прорехи и опасные противоречия, которыми буквально пронизана вся их док­трина. Ведь они, эти противоречия, собственно, и предвещали все те грозные дальнейшие метаморфозы славянофильства, которым суж­дено б^>1ло, как мы уже знаем, превратить его, в конце концов, в собственную противоположность. Поделюсь с читателем хотя бы некоторыми из этих сомнений.

Первое. Если даже допустить, что славянофилы были правы и справедливость действительно издревле преобладала на Руси над истиной, а «благодать» над законом, можно ли и впрямь считать это её преимуществом перед Западом? Вот как определяет смысл этой «благодати» еще один современный «национально ориентирован-

ИР.Вып. 6. С. 465.

Ранние славянофилы, б/д. С. 72.

ный» интеллигент и апологет черносотенства: «воля [которая] не имеет пределов и легко переходит в произвол»48.

Так не означают ли в таком случае славянофильские гимны мос- ковитской благодати всего лишь косвенное оправдание авторитар­ного произвола? Я и не говорю уже о том, что смешение истины со справедливостью тотчас и лишает нас какого бы то ни было критерия истины (справедливо ли, помилуйте, что земля вертится вокруг солн­ца или что Волга впадает в Каспийское море?).

Это правда, что произвол власти («благодать») может быть сравнительно мягким, как александровский (или, скажем, забегая вперед, брежневский), или жестким и «душевредным», как никола­евская (или сталинская) Официаль­ная Народность. Но ведь пока само­державие остаётся самодержавием, т.е. властью неограниченной, пока страна пребывает в, так сказать, «душевредном», т.е. тоталитарном пространстве, в распоряжении Зем­ли нет решительно никаких средств, чтобы остановить переход авторитар­ного правления в деспотизм.

Она оказывается полностью без­защитной перед лицом зверя, Левиа­фана, как еще в XVII веке назвал все­властное государство Томас Гоббс. Ведь властитель, назови его хоть царем или генсеком, или президентом, вправе и не собрать Земский собор или, собрав, смертельно его запугать, как Иван Грозный, или даже большинство его расстрелять,как Сталин. И что тогда?

Вот же почему, не удовлетворяясь рассуждениями о справедли­вости и «благодати», заговорили об ограничениях власти россий­ские реформаторы еще в XVI веке, задолго то есть до Гоббса. Вот почему, памятуя душевредный деспотизм Грозного, пытались они

H.M. Муравьев]

48 Кожинов В. В. О главном в наследии славянофилов//Вопросы литературы. 1969. № ю. С. 117.

найти для защиты от него нечто более практичное, нежели абстракт­ная «благодать». Требовалось обуздать зверя, надеть на него намордник. Начиная с «подкрестной записи» царя Василия 17 мая 1606 года и до «свода законов» Михаила Салтыкова, провозгласив­шего Россию 4 февраля абю-го конституционной монархией, искали они единственное средство, способное защитить Землю от Государства, отстоять верховенство закона над «благодатью». Искали, иначе говоря, именно гарантий.

Они сделали это совершенно независимо от Запада и, повторяю, раньше Запада. Горький опыт научил их, что там, где «народ не вме­шивается в государство», там государство неминуемо раньше или

|к.С. Аксаков »

позже вмешивается «в нравствен­ную жизнь народа». Ибо, как маг­нитная стрелка к северу, всюду - на Востоке или на Западе - стре­мится оно к «душевредному деспо­тизму». И если не ограничить его гарантиями, неминуемо превра­щается в того самого зверя, о кото­ром говорил Гоббс.

Западные мыслители Джон Локк и Шарль де Монтескье, у которых были свои основания опасаться Левиафана, создали стройную теорию разделения вла­стей (или сдержек и противове-

сов). И именно этим, а вовсе не выдуманным славянофилами «завоевательным характером» европейских государств, объ­ясняется то уважение к закону, то отделение истины от справедли­вости, которым пронизана западная культура. Просто в отличие от Василия Шуйского Локка там не упрятали в монастырь и в отличие от Салтыкова Монтескье не судили как изменника родины. К ним прислушивались, у них учились. Короче говоря, славянофильское оправдание произвола, пусть даже преподнесенное элегантно, как гимн справедливости и «благодати», ничего доброго их Русской

идее не предвещало.

А вот еще одна логическая накладка. Можно понять (и даже при­нять) славянофильские диатрибы против «индивидуальной изолиро­ванности». Но зачем останавливаться на полдороге? Если индивид - это «раздробление природы, самозамыкание в частности и ее абсо­лютизация», то ведь и нация тоже! Если коллектив (или семья) выше индивида, то ведь и человечество (как универсальный коллектив, или семья народов) выше нации. Даже Н.Я. Данилевский, как мы помним, не решился противопоставить человечеству нацию. Только племя («культурно-исторический тип»), полагал он, способно конку­рировать с человечеством за лояльность индивида. Пахнет языче­ством? Но ведь и «нация» в этом качестве пахнет не лучше. Во вся­ком случае для христианина.

Короче говоря, все аргументы, обращенные славянофилами про­тив «отдельной независимости» оказываются в равной степени обра­щенными и против «нации-личности». Если уж искать «в противополож­ность индивиду личность, [которая] не дробит единой природы, но соединяет в себе всю её полноту», то личностью этой оказывается лишь человечество в целом. Иными словами, строго следуя логике славяно­филов, приходим мы как раз к ненавистному им космополитизму.

Впрочем, всё это, конечно, схоластика. Но схоластика опасная. Ибо принижая индивида, изображая его несуществующей величи­ной, недостойной внимания философа (и законодателя), мы откры­ваем тем самым дорогу всё тому же государственному произволу Официальной Народности, борьбе с которым посвятило себя первое поколение славянофилов, те самые nos enemis less amis Герцена. А на самом деле, как сказал, возражая азиофилам бывший губерна­тор Гонконга Крис Патен, «принимая концепцию азиатских ценно­стей, мы отрицаем универсальность прав человека. Но если вас уда­рили по голове полицейской дубинкой, шишка у вас выскочит одина­ково - как на Востоке, так и на Западе»[32].

Да ведь и русские мыслители не хуже Патена понимали в своё время значение в мире индивида и его свободы. Вспомните гордый, хоть на камне высекай, возглас Николая Гавриловича Чернышевс­кого: «Выше человеческой личности не принимаем на земном шаре ничего!»50 или замечание Герцена «Свобода лица - величайшее дело; на ней и только на ней может вырасти действительная воля народа. В себе самом человек должен уважать свою свободу и чтить её не менее, как в целом народе»51. Между тем в славянофильском кредо «свободы лица», как, впрочем, и самого этого «лица» просто не предусматривалось.

На другое противоречие, связанное со значением 1612 года - с избранием царя народом, на котором Хомяков основывал всю свою теорию о российском souverainete du peuple, - обратил внима­ние еще Соловьев. «Когда, - писал он, - среди междуусобий и смут погиб последний король из дома Валуа, французский народ не учре­дил ни республики, ни постоянного представительного правления, а передал полноту власти Генриху Бурбону. Неужели, однако, из этого можно выводить, что французы - народ негосударственный, чуж­дающийся политической жизни и желающий только свободы духа?»52 А вот еще одно словно бы бьющее в глаза противоречие у родо­начальников славянофильства, странным образом не замеченное ни их последователями, ни их исследователями. Говоря о сельском «мире» (или о губернском «соборе»), они настаивали на том, что перед нами полностью самоуправляющаяся община, в которой не может быть никакого единоличного распорядителя. Возражая, например, против проекта сельского мира, представленного редак­ционными комиссиями по крестьянской реформе, в котором пред­усматривалось, что «первое место на сходах и охранение на них должного порядка принадлежит старосте», Константин Аксаков, по его собственным словам, «пришел в ужас».

Институт старосты, - он, «не более, - не менее, как совершен­ное нарушение всей сущности русского общинного начала, полное истязание мира, уничтожение самобытной общественной свободы русского народа. Когда мир собран, то первое лицо здесь одно - мир, а другого и быть не может. Хорош мир, в котором есть началь-

Чернышевский Н.Г. Избранные философские сочинения. М., 1950. т. 2. С. 582.

Герцен AM Собр. соч. М., 1955. Т. 6. С. 14.

Соловьев В. С. Соч.: в 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 452.

ник или, по крайней мере, распорядитель!»53

Но каким же тогда образом могли славянофилы одновременно превозносить верховного начальника всенародного «мира», само­державного хозяина и распорядителя нации-семьи? Почему в одном случае оказывался такой начальник «истязанием мира», а в другом - его спасением? Впрочем, как мы уже слышали от Декарта, невоз­можно представить себе ничего настолько абсурдного, чтобы не нашлись философы, которые не взялись бы это доказать.Ни в какой степени не предназначены, однако, эти заметки на полях скомпрометировать родоначальников славянофильства. Да, те логические противоречия, пусть и граничащие с абсурдом, кото­рые мы вкратце здесь обсудили, и те, которые нам еще предстоит обсудить, свидетельствуют, что они не умели свести концы с концами в своем видении России. Да, отказавшись от цельности декабрист­ского патриотизма и соскользнув к «национальному самодоволь­ству», они тем самым открыли ящик Пандоры, практически пригла­сив своих последователей скользить дальше вниз по роковой лестни­це Соловьева - к «национальному самоуничтожению». Но все это не дает нам оснований отказать им в благородстве замыслов и чистоте намерений. В этом смысле Герцен был прав.

Можно ли забыть, что столкнувшись в отличие от декабристов с тоталитарным монстром новомосковитской «цивилизации», они дали ему бой - и выиграли его? Можно ли забыть, что исходным пунктом их политического поиска была свобода? Что, как заклинал духов деспотизма Константин Аксаков,

Ограды властям никогдаНе зижди на рабстве народа!Где рабство, там бунт и беда.

Защита от бунта - свобода!

Да и помимо всего этого оставили ведь нам отцы-основатели сла­вянофильства в наследство еще одну грандиозную загадку, не только до сих пор не разрешенную, но, увы, и не замеченную. Они, как известно, в подавляющем большинстве были помещиками. Так вот,

53 HR Вып. 20. с. 140.

никто почему-то не спросил себя, как могло случиться, что во време­на крестьянского рабства помещик, для которого все его Герасимы и Палашки были тем же, что негры для американского плантатора, который столетиями восклицал, подобно Чичикову, «какая, однако, разница между благородною дворянскою физиономией и грубою мужицкою рожей», который в лучшем случае должен был ощущать себя отцом родным своим темным и забитым чадам, - чтобы этот «самодержец в миниатюре» вдруг преклонил колена перед мужиком как пред учителем? Чтобы интеллигент-дворянин исступленно возгла­шал, что «вся мысль страны пребываете простом народе»?

■j Глава пятая

КОГО ВИНИТЬ. Ретроспективнаяутопмя|

Действительная проблема с этим национал- либеральным видением России была, однако, в том, что оно не имело никакого отношения к реальности. На самом деле ничего не могло быть дальше от светлого образа Святой Руси, чья история должна была читаться, по убеждению Аксакова, как жития святых, служа укором и уроком для «гниющего» Запада, нежели мрачная полицейская повседневность, от которой некуда было деться. Повторим хотя бы беспощадное её описание Константином Кавелиным, западником, конечно, но, как большая их часть в пост­николаевскую эпоху, скорее, «националистом с оговорками», даже признавшимся однажды, что «стал совершенным славянофилом»54. «Куда ни оглянитесь у нас,- писал, как мы помним, Кавелин,- везде тупоумие и кретинизм, глупейшая рутина или растление и разврат, гражданский и всякий, вас поражают со всех сторон. Из этой гнили и падали ничего не построишь»55.

Ну допустим, что среди всего «растления и разврата» можно было и не заметить такую мелочь, как противоречие между отдель­ной крестьянской общиной, где присутствие «начальника» следова­ло трактовать как «уничтожение самобытной общественной свободы

Русская мысль. 1899. №12.0.5. Вестник Европы. 1909- № i- С- 9.

русского народа», и всем мужицким царством, где такой «началь­ник» почему-то выступал как воплощение этой самой свободы. Но сама зияющая бездна между пригрезившейся славянофилам наци- ей-семьей и действительностью, где, по словам того же К. Аксакова, «русский монарх получил значение деспота, а народ - значение раба-невольника»56, не могла ведь не бить в глаза. Ясно, что в такой ситуации вся их величественная картина русской истории лишалась какого бы то ни было правдоподобия, если бы они тотчас же не нашли виновника столь грандиозного её «извращения», эпического злодея, который, изменив родному преданию, «втолкнул Русь на путь Запада - путь ложный и опасный»57.

Самым подходящим кандидатом на должность такого злодея был бы, конечно, Иван Грозный. Тем более что он-то как раз и ввёл в России крепостное право, государственный террор и душевредный деспотизм. Для декабристов поэтому Грозный как раз и был родона­чальником российского рабства. Как «тирана отечества драгого» проклял его Кондратий Рылеев. И чудом уцелевший декабрист Чаадаев благодарил Хомякова «за клеймо, положенное на преступ­ное чело царя - развратителя своего народа»58. Короче, славянофи­лы всё про Грозного царя знали. Один из самых знаменитых их поэ­тов Николай Языков не стеснялся в выражениях:

... Трех мусульманских царств Счастливый покоритель и кровопийца своего! Неслыханный тиран, мучитель непреклонный, Природы ужас и позор!

И всё-таки не подошел славянофилам Грозный на роль главного злодея русской истории. Потому, надо полагать, что, в отличие от Петра, не вталкивал он Россию на путь Запада, а поднялся из мутных глубин того самого московитского болота, которое приравняли они к житиям святых. Но если не Грозный, то кто? Естественно, славянофи­лы назначили на зту роль Петра. Он подошел им по всем парамет-

Теория. С. 30.

HR Вып. 6. С. 87.

Сочинения и письма П.Я.Чаадаева. Т. i. М., 1913. С. 249.

рам: и «неслыханный тиран», и великий самодержец, способный собственноручно «извратить» курс истории своего народа, а - глав­ное- и впрямь повернул страну лицом к Европе. Удивляться ли, что именно его славянофилы и прокляли? Как писал Константин Аксаков в стихотворении «Петру»,

Вся Русь, вся жизнь её доселе Тобою презрена была, И на твоём великом деле Печать проклятия легла.

Так одним ударом разрубили славянофилы современную рус­скую историю надвое. До Петра была она Святой Русью, благословен­ной нацией-семьей, а после него стала «черна неправдой черной». С ним двинулась Москва в совершенно неестественном для нее «петербургском» направлении, враждебном всему её прошлому. И настолько непримиримо противоположны были две эти России, что когда б не сельский мир да православие, никто, быть может, и не признал бы в «правительственной системе петровского периода» бывшую Святую Русь. Остается лишь недоумевать, как могли славя­нофилы, желая Западу добра, с легким сердцем рекомендовать ему «своего Петра», который «привил бы ему свежие, могучие соки сла­вянского Востока».

1 / л л UIUBU илшип

Метод «исторического [Ретроспективнаяутопия

разрыва»

Нет слов, представление о петербургском периоде как об «антитезисе» русской истории, отрицавшем московитский «тезис» лишь затем, чтобы разрешиться грядущим идеальным «синтезом», : свидетельствовало о близком знакомстве славянофилов с диалекти- < кой немецкой классической философии. Равно как и о недюжинном ■ поэтическом воображении. Не зря же многие из них писали пламен- J ные стихи и наизусть цитировали Гегеля и Шеллинга.

Как художественный приём, звучало это экстраординарно и дра­матично. К сожалению, однако, беспощадно обнажил этот приём также и полную логическую несостоятельность всего славянофиль­ского построения. Но об этом чуть позже. Сейчас скажем лишь, что метод «исторического разрыва» оказал огромное влияние не только на политическое воображение их наследников, но и оппонентов.

Еще и четверть века спустя, как мы помним, Герцен убеждал нового императора отречься от «петербургского периода». Да что Герцен, если и через полтора столетия Александр Солженицын повто­рил, говоря о советской «Официальной Народности», славянофиль­ский приём почти буквально. Вот как звучало это у него: «На самом деле советское развитие - не продолжение русского, но извращение его, совершенно в новом, неестественном направлении, враждеб­ном своему народу... Термины «русский» и «советский» не только не равнозначны, но ...непримиримо противоположны»59.Даром что в роли эпического злодея русской истории выступал у Солженицына не Петр, а Ленин, а утраченным раем, по которому он тосковал, оказался как раз тот самый проклятый славянофилами «петербургский период». Но это, согласитесь, всего лишь детали исторического орнамента. Сам-то приём все тот же, славянофиль­ский: история страны разрубается на две части - благословенную и проклятую. И виновником катастрофы по-прежнему оказывается некий самодержавный злодей, одаренный дьявольской способ­ностью «извратить» историю великого народа.

Глава пятая

В ПОИСК (Ретроспективная утопия

исторического злодея

Привлекательная своей механической про-

стотой была бы эта игра, наверное, вполне безобидной, когда б не подменяла решения действительно насущной задачи, не уводила от неё в сторону. Я говорю об объяснении того, почему Россия, в отли-

59 Вестник РХД. № 118. С. 170.

чие от других великих держав Европы, столько раз на протяжении тысячелетней истории теряла свою европейскую «супраидентич- ность», как зовётся это на научном жаргоне[33], и вновь её обретала - лишь затем, чтобы потерять снова. И снова обрести. Того, другими словами, что назвал я в первой книге трилогии цивилизационной неустойчивостью России.

Кто спорит, нет в мире страны, которая не пережила бы в своей истории бурные политические метаморфозы. Возьмем хотя бы ту же Францию, внезапно превратившуюся в конце XVIII века из абсолют­ной монархии в республику, затем в империю, затем в конституцион­ную монархию, затем снова в империю и снова в республику. Но ведь всё это были метаморфозы политические, никогда при этом не доходило дело до отречения от супраевропейской идентичности. Понять, что это такое, несложно. Допустим, парижанин идентифици­рует себя, естественно, со своим городом (да и то вспоминая об этом лишь где-нибудь, скажем, в Лионе или в Марселе). В Лондоне, одна­ко, он уже чувствует себя французом, а в Нью-Йорке - европейцем. Вот эта естественная, чтобы не сказать инстинктивная, идентифика­ция парижанина с Европой и есть его европейская супраидентич- ность. С чем, однако, должен был идентифицировать себя в том же Нью-Йорке москвич? До Николая с тем же, с чем и парижанин, с Европой. А при нём? А после него? С «русской цивилизацией»? С право­славной империей? Со славянским «культурно-историческим типом»?60

Вот от этой супраидентичности Россия (как, кстати, и Германия) неоднократно отрекалась. Даже самый краткий обзор её историче­ского пут^ществия не оставляет в этом сомнения. Как, впрочем, и втом, что она всегда обретала её снова. Но пусть читатель судит сам.

X - середина XIII века. Протогосударственный конгломерат варяжских княжеств и вечевых городов, известный под именем Киевско-Новгородской Руси, воспринимает себя (и воспринимается в мире) как неотъемлемая часть Европы. Никому не приходит в голо­ву как-то отделить от неё Русь, изобразить её некой особой, противо­стоящей Европе «цивилизацией». Да, это была русская земля, но и европейская тоже.Такова была тогдашняя русская супраидентич- ность - на протяжении трех столетий. Точно такая же, между прочим, как европейская супраидентичность тогдашней Франции, скажем. (Кстати, управляла Францией - после смерти мужа-короля в XI веке - русская княжна, дочь Ярослава Мудрого).

Середина XIII - середина XV века. Русь завоевана, насильствен­но сбита с европейской орбиты, отделена от Европы стеной азиатско­го ига. «Последнее, - признает даже современный «национально ориентированный» интеллигент, - сдерживая экономическое разви­тие... подрывая культуру, хозяйство, торпедируя рост городов, реме­сел, торговли, породило капитальную для России проблему полити­ческого и социально-экономического отставания от Европы»[34]. Так или иначе, утратила в ту пору Русь свою европейскую суперидентич­ность.

Середина XV- середина XVI века. Освобождаясь от азиатского ига, страна вновь обретает европейскую идентичность. Если верить главному аргументу первой книги трилогии, настаёт новое европей­ское столетие России. Великая реформа. Введение местного само­управления и суда присяжных. Подъем хозяйства, культуры, неожи­данный и мощный расцвет идеологического плюрализма, «Московские Афины». Приступ к церковной Реформации. Возникно­вение в связи с этим мощной антиевропейской идеологии - иосиф- лянства, под знаменем которого военно-церковная коалиция нано­сит сокрушительное поражение реформирующемуся государству. Террор самодержавной революции 1560-х и первое сознательное отречение России от европейской идентичности означают тотальное закрепощение крестьянства, торжество идеологии «сакрального самодержавия» и начало империи.

Середина XVI - конец XVII века. В результате Россия опять, как в середине XIII века, насильственно сбита с европейской орбиты. Повторяется история ига: хозяйственный упадок, «торпедируется» рост городов, ремесел, торговли. Крестьянство «умерло в законе». Утверждается военно-имперская государственность. На полтора сто­летия страна, вновь отрекшаяся от своей европейской идентично­сти, застревает в историческом тупике, превращаясь в Московию - угрюмую, фундаменталистскую, перманентно стагнирующую - и в то же время уверенную, что именно она монопольная обладательница единственно истинного христианства (короче говоря, в Святую Русь, по терминологии славянофилов).

В.О. Ключевский, как мы помним, полагал отличительной чертой этого странного сообщества то, что «оно считало себя единственным истинно правоверным в мире, своё понимание Божества исключи­тельно правильным, Творца вселенной представляло своим собст­венным русским богом, никому более не принадлежащим и неведо­мым»[35]. Естественно, Василий Осипович находил это обстоятельство «органическим пороком» Московии. Зато славянофилы впослед- N ствии именно это и найдут её главным достоинством.

Начало XVIII - начало XIX вв. Железной самодержавною рукою Петр ликвидирует иосифлянский фундаментализм и снова пово­рачивает российскую элиту лицом к Европе, возвращая стране её первоначальную супраидентичность. Цена выхода из московитского тупика была непомерна, однако (еще страшнее, скажем, забегая вперед, чем из советского в конце XX века). Полицейское государст­во, террор, ужесточение крепостничества, страна расколота еще глубже, чем при Грозном. Ее рабовладельческая элита шагнула в Европу, оставив подавляющую массу населения, крестьянство, в иосифлянской Московии.

При всем том, однако, европейская идентичность делала свое дело и, как заметил один из самых замечательных эмигрантских писателей Владимир Вейдле, «дело Петра переросло его замыслы и переделанная им Россия зажила жизнью гораздо более богатой и сложной, чем та, которую он так свирепо ей навязывал... Он воспиты­вал мастеровых, а воспитал Державина и Пушкина». Ибо в конце концов «окно прорубил он не куда-нибудь в Мекку или в Лхасу»[36].

Первая четверть XIX века. На вызов, брошенный России Петром, ответила она не только колоссальным явлением Пушкина, по знаме­нитому выражению Герцена, но и европейским поколением, возна­мерившимся воссоединить страну, разорванную надвое Грозным

царем. Для этого, естественно, понадобилось бы отменить как кре­постное право, так и самодержавие. Одним словом, вместо петро­вского «окна в Европу», попытались декабристы сломать московит- скую стену между нею и Россией.

Вторая четверть XIX века. Антипетровская революция, в ходе которой разгромлено европейское поколение и под именем Официальной Народности воссоздана отмененная Петром изоля­ционистская государственность. Sonderweg торжествует и в результа­те Россия опять утрачивает европейскую идентичность. И на этот раз надолго. Начинается вырождение декабристского патриотизма в национализм. Развитое славянофилами в стройный исторический миф новое иосифлянство вознамерилось повторить то, что сделали уже однажды его средневековые предшественники - навсегда отка­заться от европейской идентичности России.

1855-1917. Постниколаевская Россия пытается совместить евро­пейские реформы с архаическим самодержавием и православной империей. Национализм становится ее «идеей-гегемоном». В результате страна словно бы повисает в воздухе, не в силах обре­сти какую бы то ни было культурно-политическую ориентацию, не может ни вернуться к николаевской пародии на иосифлянскую Московию (хотя при Александре III и пытается), ни вернуть себе утра­ченную при Николае европейскую идентичность.

1917-1991. Эта роковая неопределенность, естественно, завер­шается катастрофой. В совершенно неожиданном, мистифициро­ванном виде сбывается мечта новых иосифлян. Страна в очередной раз насильственно сбита с европейской орбиты, изолирована и воз­вращена в «Московию». Но поскольку на дворе уже не средневе­ковье, а XX век с его массовыми революциями и социалистическим поветрием, воплощается новый иосифлянский замысел в извращен­ной форме СССР. Что, впрочем, дела в принципе не меняет. Новая псевдо-Московия оказывается столь же безнадежным историческим тупиком, как и старая. В1991 году она рухнула.

Что же говорит нам этот беглый обзор тысячелетней Одиссеи российской государственности? Подтверждает он излюбленную западными историками (и русскими националистами) мысль, что она

изначально была самодержавной деспотией, если, как мы видели, существенную часть своего исторического времени прожила Россия даже без намёка на самодержавие? Подтверждает он примитивную механическую теорию «исторического разрыва» между Россией допетровской (якобы сплошь неевропейской) и петровской (полу­европейской), если оказывается, что задолго до Петра, провела Россия на европейской орбите, по крайней мере, четырнадцать поколений? Подтверждает ли он иосифлянско-славянофильскую гипотезу о благодельности для страны святорусской московитской государственности, если именно московитские эпохи в русской исто­рии неизменно оказывались безнадежными историческими тупика­ми? Подтверждает ли он, наконец, миф о постниколаевской эпохе, вдохновляющий сегодняшних национал-либералов, миф о «России, которую мы потеряли», если оказывается, что изначально была она обречена на катастрофу?

На самом деле объясняет наш обзор лишь, что «национально- ориентированная» игра в поиск исторического злодея мешала (и продолжает мешать) России окончательно вернуться в её настоя­щий дом, тот самый, из которого была она четырежды насильственно выдворена (монгольскими завоевателями и тремя самодержавными революциями - Грозного в XVI веке, николаевской в XIX и больше­вистской в XX). Откуда происходит эта цивилизационная неустойчи­вость России попытался я подробнейшим образом объяснить в пер­вой книге трилогии.

Глава пятая

Еще раз о «России, 1ретроспекшвнаяу™™ которую мы потеряли»

Или возьмем другой монументальный аспект «истори­ческого разрыва». Мы видели, что противопоставили славянофилы николаевской псевдо-московитской «цивилизации» вовсе не другой вариант будущего России, но её прошлое. И только на первый взгляд обусловлено это было жестокой конкуренцией с бюрократической

утопией Официальной Народности. На самом деле и после её круше­ния не умела национал-либеральная Русская идея объяснить роковые ножницы между своим светоносным идеалом и «растлением и развра­том» самодержавной реальности иначе, нежели апеллируя к прошло­му.

Просто не оказалось - и до сих пор нет - в её идейном арсенале ничего, кроме легенды о «России, которую мы потеряли» (только сей­час - и восемьтомов «Красного колеса»томуярчайший пример - речь идет именно о той России, которую прокляли славянофилы). То самое, что современные национально ориентированные интелли­генты величают «белым патриотизмом». Как воздух нужен ей этот сказочный град Китеж, этот первозданный материк народной культу­ры, где предположительно запрограммирован генетический код Святой Руси. Ибо только обретя его, могли они с чистой совестью звать народ «домой», в землю обетованную, воспетую в страстных стихах Константином Аксаковым.

Пора домой! И песни повторяя Старинные, мы весело идем. Пора домой! Нас ждет земля родная, Великая в страдании немом!

«Домой» означало здесь назад, в утраченный рай Московии. Этот сумеречный ностальгический мотив не мог, конечно, ускольз­нуть от такого язвительного комментатора, как Чаадаев, навсегда окрестившего их Русскую идею ретроспективной утопией. Иными словами, уличил её Чаадаев при самом её рождении не просто даже в утопичности, но в утопичности по существу своему средневековой. Ибо земля обетованная располагалась у них не впереди, а позади.

Ј Глава пятая

I ID3B ЛИ ОЫЛ Ретроспективная утопия

Чаадаев?

Проще всего проверить правильность его суждения, обратив внимание не столько на то, что проповедовали славянофилы, сколько на вопросы, задать которые не посмели они даже самим себе. Не посмели, ибо, задав их, тотчас же и обрушили бы всю свою «святорусскую» постройку, чтобы убедиться в этом, достаточно суммировать её основные очертания.

Нации-семье, утверждали славянофилы, никаких политических гарантий от произвола самодержавия не требуется. В неё, можно сказать, встроен механизм самосохранения, своего рода негласный общественный договор, который, как мы помним, назвали они «отношением взаимного невмешательства между правительством и народом». Более того, согласно этому договору, именно неограни­ченная власть и гарантировала народу неограниченность его «духов­ной свободы». Сточки зрения «византийского любомудрия» всё это, может быть, и имело бы смысл - когда бы не было Петра.

Как беззаконная комета врывается Петр в стройное здание славяно­фильской Русской идеи, в полном соответствии со своим характером раз­нося его на куски. Ведь он тоже был самодержцем и по логике славяно­филов, следовательно, связан, как все русские государи, тем самым негласным общественным договором, который и представляет фунда­мент всей постройки. А он взял да и уничтожил нацию-семью. Так где же был механизм самосохранения, который в неёякобы встроен? Почему не сработал? Почему беззащитной оказалась страна перед волей самодерж­ца, обернувшегося тираном, наплевавшего на suverainete du peuple и без зазрения совести поправшего тот самый общественный договор, который, если верить славянофилам, был единственной «органической» для России гарантией от деспотизма? Согласитесь, что именно эти вопро­сы первым делом и задал бы себе любой современный мыслитель.

Я говорю современный вовсе не в том смысле, что жить он дол­жен был непременно после славянофилов. Декабристы-то были раньше. И их тем не менее мучили именно эти вопросы. Монтескье вообще жил за столетие до декабристов. А Джон Локк - за два. Но были они все современными мыслителями именно потому, что бились над современными вопросами. Более того, они нашли на них ответ. Славянофилы же открещивались от этих вопросов, как от черта.

А ведь есть и вопросы покруче, касающиеся уже не прошлого, а будущего страны. Как предотвратить нового Петра? Где гарантия, что, даже вернувшись «домой», в Святую Русь сиречь самодержавную Московию, не обнаружим мы там еще одного эпического злодея, «извратителя» родной истории?

Славянофилы написали тома и тома. И речь в них о чем угодно - от красоты крестьянских хороводов до врожденных пороков «запад­ной цивилизации». Но вот об этих, естественных, казалось бы, сюже­тах, от которых зависит не только вся логика Русской идеи, но и сама судьба обожествленного ими народа, нет во всех этих томах ни еди­ного слова. К какому же иному выводу можем мы прийти, кроме того, что они запретили - не только себе, но и «национально ориен­тированным» потомкам - даже думать о главном?

■ . w Глава пятая

НЗСТОЯЩЗЯ ТЗИНЗ |Ретроспекгивнаяутопия

слзвянофильствз

Давайте, однако, примем на минуту все посылки славянофилов. И то, что Россия была некогда нацией-семьей, Святой Русью. И то, что Петр был злодеем родной истории. И то, что «духов­ная свобода» выше политической. И то, наконец, что «пора домой», в Московию. И вот оказывается, что именно эти посылки, едва мы их принимаем, запрещают нам задавать вопросы, от которых зависит судьба страны. Так можем ли мы, спрашивается, объяснить себе это странное обстоятельство, не согласившись с Чаадаевым?

На самом деле он, похоже, нащупал в своем презрительном замечании самую сердцевину славянофильской Русской идеи, объ­ясняющую нам все её загадки, а не только то, почему будущее стра­ны она всегда видела в ее прошлом. Перед нами вовсе не современ­ное философско-политическое учение, пусть противоречивое, пусть

полное логических несообразностей, пусть даже утопическое, - но именно ретроспективная утопия, всеми своими корнями уходящая в глубокое средневековье.

Именно поэтому отрицали славянофилы не столько Запад, сколь­ко современное в Западе, его Ренессанс и Просвещение, его секу- лярность, его веротерпимость, его рационализм. Отсюда же их пре­зрение к «закону» и отчаянный антиинтеллектуализм, их преклоне­ние перед простым народом как перед стихией, неподвластной «формальному разуму» и секуляризации, живущей обычаем и верой, глубоко чуждой историческим изменениям, чуждой совре­менности.

Потому, надо думать, и называл их утопию Белинский «странным, уродливым, не современным и ложным убеждением»64. Потому и разразился страстным монологом против славянофильства, вспоми­ная свою студенческую юность, Б.Н. Чичерин. Монолог его длинный, но настолько хорош, так безжалостно расставляет все точки над i, что я даже не стану извиняться перед читателем за его размеры. Вот он.

«Я пламенно любил отечество и был искренним сыном право­славной церкви, с этой стороны, казалось бы, это учение могло меня подкупить. Но меня хотели уверить, что весь верхний слой русского общества... презирает всё русское и слепо поклоняется всему ино­странному, чего я, живя внутри России, отроду не видал. Меня уверя­ли, что высший идеал человечества - те крестьяне, среди которых я жил и которых знал с детства, а это казалось мне совершенно неле­пым. Мне внушали ненависть к гению Петра... а идеалом царя Хомяков выагавлял слабоумного Федора Ивановича за то, что он не пропускал ни одной церковной службы и сам звонил в колокола... То образование, которое я привык уважать с детства, та наука, которую я жаждал изучить, выставлялись как опасная ложь, которой надобно остерегаться, как яда. Взамен их обещалась какая-то никому не ведомая русская наука, ныне еще не существующая, но должен­ствующая когда-нибудь развиться из начал, сохранившихся в непри­косновенности в крестьянской среде. Все это... до такой степени про-

64 Цит. по: Машинский С. Славянофильство и его истолкователи//Вопросы литературы. 1969. №12. С. 126.

9 Янов

тиворечило указаниям самого простого здравого смысла, что для людей посторонних, приезжих, как мы, из провинции, не отуманен­ных словопрениями московских салонов, славянофильская партия представлялась какой-то странной сектой, сборищем лиц, которые от нечего делать занимались измышлениями разных софизмов, само­дурством потешающих себя русских бар»65.

Рене Декарт сказал это в цитате, вынесенной в эпиграф этой главы, короче, но не менее язвительно: славянофилы оказались теми самыми философами, которые взялись «доказать абсурд». Владимир Соловьев, один из самых блестящих знатоков этих сюже­тов, назвал славянофильское православие «искусственным право- славничаньем», «более верою в народ, нежели народною верою», и даже «идолопоклонством перед народом». Вообще, думал он, «в системе славянофильских воззрений нет законного места для религии как таковой, если она туда попала, то лишь по недоразуме­нию и, так сказать, с чужим паспортом»66. Короче говоря, потому и не могли славянофилы задавать себе вопросы, естественные для совре­менного политического мыслителя, что точно так же, как германские тевтонофилы, у которых заимствовали они свой Sonderweg, не были современными мыслителями. И в этом, быть может, самая глубокая тайна славянофильства.

n I Глава пятая

ЛОВУШКЗ {Ретроспективная утопия

Главный вопрос, который здесь воз­никает, очевиден. Не противоречит ли глубоко средневековый характер славянофильской Русской идеи тому, что она сыграла впол­не реальную роль в идеологической борьбе эпохи Официальной Народности, продолжала её играть в посттоталитарной (постникола­евской) России и вновь возникла на её обломках в XX - и даже, как мы сейчас увидим, в XXI веке, - практически не изменив при этом основных своих параметров? Нет, оказывается, не противоречит.

Русские мемуары. М., 1990. С. 179,1В1. Соловьев B.C. Цит. соч. С. 437-439.

Напротив, то обстоятельство, что гигантские перемены, случив­шиеся в стране за полтора столетия, почти не сказались на базисной структуре Русской идеи (полистайте «Тайну России» Михаила Назарова или хотя бы интервью Виталия Найшуля газете «Время МН» в 2ооо году или «Известиям» в 2001-м, и вы в этом убедитесь), лишь подтверждает: как и положено средневековому мифу, Русская идея полностью иммунна к любым изменениям окружающей среды.

Вот пример. Уже в 2000 году читаем в московской газете кате­горическое заявление «национально ориентированного» интелли­гента: «Карты ложатся так, что мы [опять] можем жить ... на Святой Руси»67. И пишет это человек совершенно серьёзно, опираясь на те же славянофильские аргументы, от которых еще Чаадаев и Чичерин камня на камне не оставили. И слышим мы это не от како­го-нибудь православного фундаменталиста вроде Назарова, кото­рый с откровенно средневековой маниакальностью не устает напо­минать нам, что именно «еврейским ожиданием мессии и восполь­зуется антихрист, подготовка воцарения которого ... как раз и происходит в западном мире, подпавшем под иудейские деньги и идеалы»68.

Ничего подобного, слышим мы о «святорусском» будущем путин­ской России от вполне современного ультра либерального экономи­ста, именно в воссоздании Московии и усматривающего действи­тельную цель сегодняшних реформ[37]. Поистине роковым образом недооцениваем мы роль славянофилов не только в истории России, но и в сегодняшней идейной борьбе.

Еще яснеер-анет это, если мы уточним наш вопрос. Если спро­сим, например, можетли средневековый по духу миф быть функцио­нальным в современной среде? Но ведь ответ здесь так же очевиден, как и вопрос. Мы видели это - и не в одной России.

На наших глазах средневековые мифы не только возрождались, но и становились, по известному выражению Маркса, материальной силой - и в Германии, и в Италии, и в Японии, не говоря уже об

НайшульВА. Рубеж двух эпох// Время МН. 2000,6 марта.

Назаров М. Тайна России. М.» 1990. С. 578.

исламском мире. Как бы то ни было, XX столетие (как, впрочем, и нынешнее) снабдило нас, к сожалению, слишком большим числом свидетельств, что в стране, сохранившей достаточно пережитков средневековья в своей политической традиции и в сознании (или, может быть, в подсознании) своих «производителей смыслов», такие идеологии вполне функциональны.

Действительно серьезный вопрос, который, к сожалению, не заинтересовал ни Белинского, ни Чичерина, ни самого даже Чаадаева и на который покуда нет ответа, совсем иной: что вообще вызывает их к жизни в современной среде? Тут мы можем лишь вни­мательно исследовать каждый отдельный случай такого средневеко­вого протуберанца, надеясь, что в конце концов, когда все такие случаи будут разобраны по косточкам, сложится и общая теория воз­рождения средневековья в современном мире.Рождение славянофильской утопии в 1830 годы представляет один из самых интересных таких случаев. Тут, как мы помним, была она ответом на бюрократическую утопию псевдомосковитской «цивилизации», присвоившей себе статус секулярной религии. И так тесно были сращены в этой новой религии обожествленного госу­дарства деспотизм с «гением нации», православие с политическим идолопоклонством, патриотизм с крепостным правом, что она ока­залась практически неуязвимой для критики извне. Это была изоб­ретательно придуманная конструкция, тоталитарная ловушка такой мощи, что подорвать её господство над умами можно было лишь одним способом - изнутри, став на её собственную почву, оперируя её понятиями.Никто в тогдашней России, кроме славянофилов, не мог бы исполнить такую задачу. Ибо только с позиции неограниченной вла­сти можно было атаковать деспотизм - как кощунство. Только с пози­ции защиты православия можно было сокрушить политическое идо­лопоклонство - как ересь. Только с позиции «национального само­довольства» можно было бороться с «национальным самообожанием» - как с извращением. Это и сделали славянофи­лы, разоблачив деспотизм как самозванца, как фальшивую рели­гию, как отступничество от христианства. Короче, они оказались

в парадоксальной для них роли борцов за секуляризацию власти. И если прав был Маркс, что «критика религии есть предпосылка всякой другой критики»[38], то задачу свою они выполнили.

Признанный мастер демонтажа тоталитарной идеологии Александр Николаевич Яковлев подтвердил эту мою догадку, выска­занную в книге «Русская идея и 2000 год» задолго до распада совет­ской «Официальной Народности». Вот что он сказал: «Этого монстра демонтировать можно только изнутри и обязательно под лозунгом совершенствования существующего строя»[39].

Другой вопрос, как оказались славянофилы, которые всё-таки были наследниками декабристов, «внутри» тоталитарного мифа Официальной Народности, созданного, можно сказать, именно для изничтожения декабризма, и чем пришлось им заплатить за такую метаморфозу. И тут мы ясно видим, что попытались они совершить невозможное, совместить несовместимое - свободу с самодержа­вием, патриотизм с «национальным самодовольством», современ­ность со средневековьем.

В результате, способствуя разрушению в России тоталитарной ловушки, они в то же время создали вместо нее другую - средневе­ковую. Не может быть сомнения в том, что, отчаянно сопротивляясь «непреодолимому духу времени», они помешали коренной рефор­ме страны в 1860-е. Со своим архаическим самодержавием, отри­цавшим ограничения власти, и средневековой сельской общиной, отрицавшей частную собственность, даже выйдя из фазы тоталитар­ной диктатуры, Россия осталась в тоталитарном пространстве, по- прежнему»беззащитная перед произволом любого нового диктато­ра. Страна перешла в затяжную посттоталитарную (пореформенную) фазу, так и не сумев адекватно ответить на вызовы современности.

Полуреформированная, остановленная на полдороге, поверну­тая лицом к прошлому, Россия жила в ожидании беды - и диктатуры. Лишь когда грянула беда, и страна, не выдержав напряжения миро­вой войны, провалилась в новую черную тоталитарную дыру, дей­ствительная роль славянофилов стала очевидна.

Они помешали ей выйти из средневековья, повернуться лицом к будущему, возвратить себе в очередной раз утраченную в результа­те антипетровской революции Николая европейскую супраидентич- ность. И тем самым подготовили новый, еще более страшный провал в прошлое. Именно это, я думаю, и имел в виду Бердяев, когда писал в 1924 году, что «Россия никогда не выходила из средних веков»[40].

глава первая вводная

глава вторая У истоков «государственного патриотизма»

глава третья Упущенная Европа

глава четвертая Ошибка Герцена

ШЕСТАЯ

глава пятая Ретроспективная утопия

Торжество

национального

глава седьмая глава восьмая глава девятая глава десятая глава

одиннадцатая

эгоизма

Три пророчества На финишной прямой Как губили петровскую Россию Агония бешеного национализма

Последний спор

глава шестая

Торжество национального эгоизма

Национальная идея старого славянофильства, лишенная своей гуманитарной подкладки, естественно, превратилась в национальный эгоизм.

П.Н. Милюков

Конечно, не одна лишь славянофильская утопия с её заимство­ванной мифологией Sonderweg и отчаянной тоской по Московии повинна в том, что вместо прорыва в будущее Великая реформа замкнула Россию в средневековой ловушке, обрекавшей страну на новый чудовищный катаклизм.

В реальной жизни, как мы скоро увидим, всё было куда сложнее. Работала тут и гигантская инерция патерналистской государственно­сти, созданной еще за три столетия до их утопии после самодержав­ной революции Грозного царя. Сыграла свою роль и политическая близорукость дворянства, разрывавшегося между платоническими мечтами о конституции и вполне материальными узко-сословными интересами, «своекорыстничеством», как презрительно именовал это славянофил старой гвардии А.И. Кошелев. Работал и фантомный наполеоновский комплекс, т.е. всепоглощающий порыв к реваншу за крымское унижение, который практически предопределил всю внешнюю политику Александра II и его бесталанного министра Горчакова, проворонившего в пылу реваншистских страстей самую жестокую геополитическую угрозу будущему России.

Нельзя, наконец, игнорировать и экстремизм радикальной западнической интеллигенции, которая так горячо увлеклась входив­шими в моду в тогдашней Европе социалистическими поветриями, что практически сама себя исключила из конструктивного политиче­ского диалога постниколаевской эпохи.

Людей, принимавших политические решения в 1850-е, одно уже слово «социализм» повергало в такую же ярость, как советскую номенклатуру слово «капитализм». Всякий, кого можно было хоть отдаленно заподозрить в симпатиях к социализму, автоматически оказывался за пределами круга тех, чье мнение принималось все­рьёз. Даже ничего общего с социализмом никогда не имевший Николай Александрович Милютин, мотор крестьянской реформы и самый талантливый из тогдашних либеральных бюрократов, так никогда и не смог избавиться от репутации «красного». Как гиря, висела она у него на ногах, несмотря даже на чин действительного статского советника и должность заместителя министра.

Глава шестая Торжество национального эгоизма

радикального западничества

Экстремизм

Нетрудно себе представить, какое впечатление на тогдашний реформистский истеблишмент должны были производить заявления, скажем, Герцена, провозгласившего в 1856 году: «Деспотизм или социализм - выбора нет!» Потому, видите ли, что «свободное развитие русского народного быта совпадает со стрем­лениями западного социализма»[41]. Бояться-то Александра Ивановича боялись, но руки ему никто в петербургском истеблишменте, вклю­чая Милютина, не подал бы. И тем более не стал бы спрашивать его совета по поводу реформы.

О происхождении этого странного свойства российских западни­ков страстно увлекаться новейшими европейскими поветриями (загадочным образом сочетавшегося, как мы скоро увидим, с убеж­дением, что именно России суждено спасти Европу), разговор нам еще предстоит. Здесь скажем лишь, что увлечения зти, по сути, лиши­ли самую обещающую часть западнической злиты зпохи Великой реформы, её «производителей смыслов», возможности представить обществу реальную альтернативу самодержавно-славянофильскому

курсу. И это тоже было одной из причин, почему она проиграла сла­вянофилам борьбу за идейную гегемонию в умах либеральных соотечественников. Ибо происходило это в момент, когда, по словам Дмитрия Милютина, в процесс реформирования России должны были включиться все живые силы страны. Когда «личности, которые в прежнее время были под опалой как опасные либералы, теперь сделались полезными деятелями. Казалось, наступило, наконец, время осуществления тех идеалов, которые прежде были только заветною мечтой людей передовых»[42].

Глава шестая

/1У КЗ В ЭЯ Торжество национального эгоизма

двусмысленность

Конечно, всё это сыграло свою роль в том, что исторический шанс, представившийся России в ходе Великой реформы, оказался безнадежно упущен. Однако и преуменьшать вклад славянофилов в эту национальную трагедию было бы наивно. И дело тут не только в том, что они похоронили в умах значительной части российской культурной элиты европейскую идентичность России (заменив её утешительным мифом грядущего возвращения в утраченный рай Московии). Славянофильство ведь также внесло в эти умы - и в российскую политическую риторику - своего рода византийскую двусмысленность, языческую гордыню под личиной православного смирения, доведенную до такой виртуозности Достоевским*

Читатель еще услышит здесь его горделивые утверждения, что нигде, кроме России, христианства не существует («надо, чтобы в отпоре Западу воссиял наш Христос, которого мы сохранили и кото­рого они не знали»), перемежающиеся со смиренным «Европа нам мать, как и Россия, вторая мать наша; мы много взяли от неё, и опять возьмём и не захотим быть перед нею неблагодарными» и даже, что «Россия живет решительно не для себя, а для одной лишь Европы». Но подробный разговор о политике Достоевского у нас еще впереди.

Пока что скажем лишь, что когда простодушный иосифлянский монах Филофей объяснял великому князю Василию, отцу Грозного: «На всей земле один ты христианский царь», - смирением в его письме и не пахло, одной лишь гордыней. Совсем не то у славянофи­лов, происходивших, как мы помним, одновременно и от декабри­стов и от их палачей.

Сошлюсь хоть на два знаменитых стихотворения Алексея Степановича Хомякова с одинаковым названием «России» (одно из них мы уже цитировали). Первое написано в 1839 году и в нем Хомяков словно отвечает Погодину, отчаянно, как мы помним, похва­лявшегося в те поры военной мощью николаевской России и бли­зостью её к наполеоновской мечте об универсальной империи. «Не верь, не слушай, не гордись!» - говорит Хомяков в своей декабрист­ской ипостаси.

Пусть далеко грозой кровавой Твои перуны пронеслись, Всей этой силой, этой славой, Всем этим прахом не гордись!

Звучит так, словно усвоил поэт главную заповедь Юрия Крижанича «Мы не первые и не последние среди народов». Но тот­час после этого вполне погодинское:

И станешь в славе ты чудесной Превыше всех земных Сынов.

Но как, благодаря чему, спрашивается? А вот так: За то, что ты смиренна, -

отвечает Хомяков. Что это значит? Что Россия всё равно добьется наполеоновской универсальной империи - только не силой, а сми­рением?

Второе стихотворение написано в 1854-м, в разгар Крымской войны. Его декабристскую часть читатель помнит. («В судах черна неправдой черной ... и всякой мерзости полна»). Но ведь немедлен­но за этой обличительной диатрибой следует:

О, недостойная избранья,

Ты избрана!

И как же примиряет поэт это, казалось бы, непримиримое проти­воречие между «мерзостью» и «избранностью»? По тому же, оказы­вается, пятнадцатилетней давности рецепту: «Скорей омой себя водою покаянья». А потом что? А потом с Божиим именем в бой - за ту же погодинскую мечту:

И бросься в пыл кровавых сеч!

Рази мечом - то Божий меч.

Словно бы уже заранее оправданы «водою покаянья» все мерзо­сти, которые только что с такой искренностью клеймил поэт - и «иго рабства» (оно никуда ведь от покаяния не делось), и «ложь тлетвор­ная» Официальной Народности (в ней никто каяться и не думал). И самое главное, корыстное погодинское стремление к универсаль­ной империи (помните его «законную добычу»?) Словно бы всё это чудесным образом преобразилось вдруг под пером Хомякова в «брань святую», где меч России оказался почему-то мечом Божиим.

Пусть не подумает читатель, что я пытаюсь поддержать такое серьёзное обвинение лишь легковесными литературно-критически- ми пассажами. Вот ведь и Бердяев, тонкий аналитик, написавший вдобавок о Хомякове целую книгу, приходит точно к такому же выво­ду. Посмотрите. «В стихотворениях Хомякова отражается двойствен­ность славянофильского мессианизма: русский народ смиренный, и этот смиренный народ сознает себя первым, единственным в мире ... Россия должна поведать миру таинство свободы, неведомое наро­дам западным. Смиренное покаяние в грехах ...чередуется у Хомякова с «гром победы раздавайся!». Хомяков хочет уверить, что русский народ - не воинственный, но сам он, типичный русский человек, был полон воинственного духа, и это было пленительно в нём. Он отвергал соблазн империализма, но в то же время хотел гос­подства России нетолько над славянством, но и над всем миром»[43].

Другой вопрос, что это лукавая славянофильская двусмыслен­ность (которую Бердяев, впрочем, предпочитает называть двой­ственностью), нравится нашему западнику, кажется ему «пленитель­ной». И никогда Бердяев, весьма сведущий в Новом Завете, не напоминает своим читателям ответ Христа на аналогичное притяза­ние на избранность и первенство между народами: «Кто хочет быть между вами первым, да будет вам рабом»4. Что ж, такие были у нас западники. И по мере движения пореформенной России к своему роковому концу всё больше будут они превращаться в «националь­но ориентированных» и всё труднее станет отличить их от национа­листов.

Не менее важно, что именно под влиянием славянофильства элементарное и казавшееся декабристам естественным представле­ние о России как о неотъемлемой части европейской цивилизации начало вдруг казаться неприличным, почти крамольным.

Я не говорю уже, что славянофильство снабдило архаическое самодержавие высшей интеллектуальной санкцией. Что оно сумело убедить часть интеллигенции, включая «молодых реформаторов», т.е. как раз тех, кто был тогда причастен к выработке нового курса страны, в респектабельности патерналистской государственности. В том, что не стыдиться её, а гордиться ею надо как гарантией само­бытности России, не допустившей в ней европейского «гниения».

Разве не славянофильство убедило реформаторов, что, как уточ­няет сегодняшний «национально ориентированный» интеллигент, «Россия, просто живущая по законам чисто экономической целесо­образности, вообще не нужна никому в мире, в том числе и ей самой»?5 Что, иными словами, существование России, в отличие от любого европейского государства, имеет смысл сверхразумный, мистический, и нужна она миру как весть о спасении. Убедило, иначе говоря, что, вопреки здравому смыслу, мы не можем «идти ни по одному из путей, приемлемых для других народов», почему и сужде­но нам «великое одиночество в мире». Но мало того, что не по пути нам с другими, мы вообще не страна, мы - «огромная культурная и цивилизационная идея»6. Попросту говоря, не какая-то пустая, секу-

Матф. XX. 27.

Межуев В.М. Круглый стол «Кто развалил Советский Союз»//НГ сценарии. 1997,16 янв.

лярная, прозаическая, безблагодатная и вот уже которое столетие «гниющая» (но почему-то никак не сгнивающая) Европа.

Добавьте к этому, что именно славянофильству обязана была постниколаевская Россия и крестьянским гетто, а стало быть, и гряду­щей пугачевщиной; что именно его «славянская» племенная одер­жимость, непременно почему-то требовавшая захвата Константи­нополя (и разрушения Австрии и Турции), втравила-таки в конце кон­цов Россию в самоубийственную для нее мировую войну - и картина предстанет полная.

С постепенным затиханием балканской лихорадки (тогдашнего Косово!) славянофильство, хоть и утрачивая, начиная с 1880-х, руко­водящую политическую роль в жизни страны, тем не менее превра­щалось в «идею-гегемона» пореформенной России. Но вернусь, как обещал, на минуту к западникам.

I

Глава шестая

D ПЛбНу Торжество национального эгоизма

интеллектуальной моды

В начале 1920-х фашизм представлялся многим европейцам прорывом в будущее. Блестящая победа Муссолини в Италии предвещала, казалось, тот самый закат либе­ральной Европы, который еще в 1840 годы предсказывали славяно­филы и который сделал модным столетие спустя Освальд Шпенглер. И все-таки первым, кто самоотверженно отдался этой новой дека­дентской моде европейской мысли, пойдя дальше самого Шпенглера и провозгласив немедленное наступление всемирной эры нового средневековья, был - кто бы вы думали? - конечно, русский запад­ник.

Я имею в виду того же Николая Александровича Бердяева. В книге, так и озаглавленной «Новое средневековье», он еще в 1924 году противопоставил западным парламентам, которые «с их фиктивной вампирической жизнью наростов на народном теле неспособны уже выполнить никакой органической функции», этим

«выродившимся говорильням» - «представительство реальных кор­пораций»[44].

Разумеется, первоисточником неожиданного политического вдохновения Бердяева были популярные тогда разглагольствования Муссолини о корпоративном государстве, непреодолимо идущем якобы на смену демократии. Бердяев этого, собственно, и не скры­вал. Значение в будущем, писал он, «будут иметь лишь люди типа Муссолини, единственного, быть может, творческого государствен­ного деятеля Европы»[45]. И вообще «фашизм, - полагал он, - един­ственное творческое явление в политической жизни современной Европы»[46]. Хотя бы потому, что «никто более не верит ни в какие юри­дические и политические формы, никто ни в грош не ставит никаких конституций»[47].

Многие поверили тогда в корпоративный миф. Даже американ­ского президента Герберта Гувера не обошло это модное поветрие.[48]Но только у русского западника мог получиться такой странный выверт, при котором от столь парадоксального поворота истории вспять выиграть должна была прежде всех - и больше всех - именно Россия. Почему? Да потому, оказывается, что она, единственная из великих держав, «никогда не выходила из средних веков». В эпоху нового средневековья ей, следовательно, и карты в руки: «Мы, осо­бенно Россия, идем к своеобразному типу, который можно назвать советской монархией, синдикалистской монархией... власть будет сильной, часто диктаторской. Народная стихия наделит избранных личностей священными атрибутами власти ... в них будут преобла­дать черты цезаризма»[49].

В те смутные межвоенные времена не требовалось быть Нострадамусом, чтобы предсказать победу «цезаризма» в России

или в Италии. И диктаторская тенденция, торжествовавшая тогда в Европе, была угадана верно. Только не это ведь предсказывал Бердяев, но окончательную победу антидемократической тенден­ции, бесповоротное наступление новой эры средневековья. То самое, что Гитлер называл «Тысячелетним рейхом». Только, разуме­ется, во главе с Россией, а не с Германией. В этом смысле Бердяев - вместе с Муссолини и Гитлером - попал, как мы знаем, пальцем в небо.

Но говорим-то мы сейчас о другом. О том, что едва охватывала Европу какая-нибудь новая интеллектуальная мода, так тотчас появлялся русский западник и обязательно доводил ее до последней крайности. И объяснял удивленной Европе почему как раз благодаря этой моде России и суждено стать первой в человечестве и, прямо по Хомякову и Достоевскому, повести за собою мир. Разве не точно то же самое, что Бердяев, сделал другой русский западник в эпоху, когда интеллектуальной модой в Европе стал марксизм?

Ведь и уЛенина оказалась вдруг Россия не страной, а «идеей», предназначенной вести за собою мир. В этом случае, конечно, не потому, что была она единственной православной великой держа­вой, как полагали Филофей и Достоевский. И не потому, что «никогда не выходила из средних веков», как думал Бердяев. А потому, что оказалась, как обнаружил Ленин, «самым слабым звеном в цепи империализма». По каковой причине, видите ли, именно России и предстояло эту «цепь» прорвать.

Конечно, как и Бердяев, попал Ленин пальцем в небо. Никакая всемирная вролетарская революция, ради которой и предпринимал­ся «прорыв цепи», ему не светила. Не в последнюю очередь потому, что интеллектуальные поветрия в Европе меняются, и моду на марк­сизм ожидала в конечном счете та же судьба, что и моду на фашизм.

Единственным результатом ленинского «прорыва» оказалось, таким образом, лишь национальное бедствие России, т.е. крушение в ней очередной Великой реформы и возврат в средневековую ловушку на многие десятилетия. Короче говоря, роль Ленина на перекрестке столетий, в сущности, совпала с ролью славянофилов во времена Великой реформы 1860-х.

Разумеется, ни Герцен, ни Ленин, ни Бердяев не шли так далеко, как славянофилы. Никто из них не объявлял Россию ни обладатель­ницей последней истины, ни особой миродержавной цивилизацией, равных которой на свете нет. Все они, как и положено русским западникам, начиная с декабристов, считали Россию частью Европы. Просто любая интеллектуальная мода, охватывавшая ее, всегда почему-то поворачивалась у них таким образом, что именно России доставалась роль ключа к заколдованному замку будущего. И невоз­можно, согласитесь, не ощутить здесь влияния славянофильства (с его «национальным самодовольством») даже на самых откровен­ных его антиподов.

Я говорю о влиянии славянофилов лишь на постниколаевских западников потому, что декабристы были ведь от «национального самодовольства» совершенно свободны. Они не только не следова­ли модным поветриям с Запада, но шли прямо наперекор интеллек­туальной моде своего времени. Ибо в их время, как мы уже знаем, универсальной модой в Европе была как раз романтическая реак­ция на рационализм XVIII века. Модно было тогда противопоставлять веру знанию, коллективизм - индивиду, национализм - космополи­тическому миропониманию. Иными словами, модно было тогда именно то, что и подхватили с Запада славянофилы, а вовсе не кон­структивная, рациональная и самокритичная мысль декабристского поколения.

Как ядовито заметил по этому поводу Владимир Вейдле: «Европеизм Пушкина был вполне свободен от основного изъяна позднейшего западничества: поклонения очередному изобретению, «последнему слову», от склонности подменять западную культуру западной газетной болтовней»[50]. Вейдле, однако, не говорит главно­го: заразили-то русскую мысль этой странной «склонностью» всё- таки славянофилы.

Лорис-Меликов и Игнатьев

Конечных результатов своего влияния на судьбу России

славянофилы, естественно, знать не могли. Но сам факт этого влия­ния сомнению не подлежит. Один пример покажет это убедительнее дюжины аргументов.

Читатель, я надеюсь, помнит славянофильское пророчество, что едва лишь рухнет в России «петербургский» деспотизм, так тради­ционное московитское самодержавие обретет, как нынче говорят, человеческое лицо. И тотчас начнет употреблять свою неограничен­ную власть на столь несвойственные ему до той поры деяния, как защита «свободы духа, творчества, слова». А благодарный народ тут же и прекратит неприличные занятия политикой, безраздельно отдавшись «духовно-нравственному возвышению».

Напоминать ли читателю, что в действительности всё случилось как раз наоборот? Что крушение николаевского деспотизма привело вовсе не к растворению политики в благочестивой и гармонической «симфонии» славянофильских миров и соборов, но к жесточайшему политическому кризису? Что самая активная часть российской моло­дежи вступила, подобно декабристам, в открытую схватку с самодер­жавием? Причем жертвовала она собой как раз во имя ненавистной славянофилам европейской конституции.

«Русский народ есть народ не государственный, то есть не стре­мящийся к государственной власти» - таков был центральный посту­лат ретроспективной утопии, на котором основывались все славяно­фильские прогнозы. Четверть века спустя после падения деспотизма в стране бушевала, по сути, гражданская война. Вопреки прогнозам, русский народ оказался ничуть не менее «государственным», неже­ли любой другой в Европе. Обнаружилось, что Россия вовсе не «идея», а страна, и притом страна европейская. Во всяком случае, петербургские мальчики добивались от своего правительства точно того же, что мальчики мадридские или неапольские.

Но вот грянул февраль 1880 года. «Народная воля» буквально штурмовала самодержавие. Правительство ответило «белым терро­ром». В стране было введено чрезвычайное положение. Началась короткая пора воен­ной диктатуры Лорис- Меликова (известная впо­следствии как «диктатура сердца»). Нас в данном случае интересует, однако, лишь то, какими аргументами обосно­вывал диктатор столь экстра­ординарный ответ постнико­лаевского самодержавия на требование о созыве Думы. «Для России немыслима, - писал он, - никакая организа­ция народного представительства в формах, заимствованных с Запада. Формы эти не только чужды русскому народу, но могли бы поколебать все основные его политические воззрения»4.

М.Т. Лорис-Меликов|

Читатель опять-таки не нуждается в напоминании, что это отнюдь не язык декабристов, которые как раз во имя «народного представи­тельства в формах, заимствованных с Запада» и вышли на площадь. Но это также и не казённый язык николаевского патернализма, для которого любое народное представительство, своё ли, чужое ли, было анафемой. На чьем же тогда языке говорит генерал, намекая между строк, что народное представительство в формах, не заимствованных с Запада, как раз и могло быть впору России?

Конечно же, никаким славянофилом Михаил Таризлович не был. Он просто хотел, чтобы намёк, содержавшийся в его записке, был правильно понят. Вот почему приём, который он здесь употре­бил, свидетельствует красноречивей любого прямого высказыва­ния, что четверть века спустя после падения душевредного деспо­тизма для интеллигентного русского человека, желавшего говорить с властью на понятном ей языке, никакого другого политического языка, кроме славянофильского, просто уже не существовало. Текст

** HR Вып. 17. M,., 1907. С. 43 (выделено мною - АЛ.)

такой, словно написал его Иван Сергеевич Аксаков, возглавивший старую гвардию славянофилов, после того как признанные их вожди - старший его брат Константин, Киреевский и Хомяков - отошли в вечность.

Ибо на что же еще мог намекать Лорис-Меликов, когда делал ударе­ние на «основных политических воз-

зрениях русского народа», несовме­стимых с «западными формами», если не на славянофильский Собор? Н.П.Игнатьев На тот самый Земский собор, «при­

званный посрамить все парламенты в мире», который спустя год после падения Лорис-Меликова и впрямь попытался под влиянием Ивана Аксакова созвать другой генерал - Николай Игнатьев, сменивший у руля страны либерального «диктато­ра сердца» и тоже казавшийся тогда всевластным. Самое в этой исто­рии замечательное, однако, вот что: попытка осуществить наконец славянофильскую мечту стоила Игнатьеву карьеры.

Глава шестая

Же СТО КЗ Я ИРОНИЯ ТоРжество национального эгоизма

Мы^еще подробно поговорим об этом удивительном эпизоде. Пока что обратим лишь внимание на его мораль. С одной стороны, идейное влияние славянофильства на политический истеблишмент пореформенной России казалось неотразимым. Либеральная бюро­кратия и говорить-то теперь ни на каком языке, кроме славянофиль­ского, не умела. С другой стороны, однако, самодержавие язык этот по-прежнему не переваривало. Хоть плачь, ну никак не желало оно обрести человеческое лицо, которое привиделось славянофилам.

Словно бы заключенное внутри невидимого мелового круга, оно оказалось не в состоянии из него вырваться, не поддавалось ради­кальной реформе. Никакой - будыо в формах «заимствованных» или «незаимствованных», либеральных или славянофильских. Даже в самом водовороте революции пятого года, когда Думу пришлось- таки с роковым полувековым опозданием созвать - и терпеть, - всё равно продолжал император до конца считать себя самодержцем. Так и было, между прочим, записано в новом Основном законе Российской империи 1906 года.

Обнаружилась, короче говоря, страшная вещь, которая безжа­лостно растоптала славянофильские иллюзии. Как испытали на себе в 1880-е и Лорис-Меликов и Игнатьев, и как придется еще испытать в XX веке Витте и Столыпину, «православная государственность» само­державной России оказалась нереформируемой.

Глава шестая Торжество национального эгоизма

читателю, что на этих трагических эпизодах старая история, увы, не закончилась. Нам уже, к сожалению, не впервой сталкиваться на протяжении трилогии с тем, что в сегодняшней, постсоветской России явилась целая когорта ученых, принявших на себя миссию возродить обанкротившуюся уже столетие назад «православную государственность». Новость лишь в том, что в числе современных эпигонов славянофильских доктрин оказались и правоведы. Иначе говоря люди, чье призвание, казалось бы, именно в защите современной государственности от средневековых предрассуд-

Неспособная адаптироваться к меняющейся реальности, до конца ставившая себе в заслугу безнадежное сопротивление «духу времени», она просто обречена была рухнуть под ударами великого кризиса, едва - утратив даже инстинкт самосохранения - ввяжется в мировую войну. И какая, право, жестокая ирония в том, что именно славянофильство, так искренне преданное самодержавию и его «православной государственности», их в конечном счете и погубило! Но об этом дальше.

КОВ.

Само собою, эти люди не имеют ни малейшего преставления о реальных исторических просчетах своих пращуров, не подозревают о страшной цене, которую заплатила за эти просчеты страна. Им не известны ни злоключения славянофильской идеи Земского собора, например, о которой мы только что говорили, ни тревоги мини-граж- данской войны, сотрясавшей «православную государственность» в 1878-1880 годах, ни неудача Лорис-Меликова, пытавшегося её спа­сти, ни отчаяние славянофилов, сопряженное, как мы скоро увидим, с падением Игнатьева, ни даже история самоубийства этой госу­дарственности в мировой войне. Они вообще ничего не знают о реа­лиях истории России.

Единственное, что им известно, это все то же абстрактное славя­нофильское заклинание, что Россия не Европа и умом её не понять. И на этом основании уверяют они читателей, что Земский собор как раз и есть естественный для неё способ явить миру «единство монар­ха и народа, как нравственное, так и юридическое»?[51] А как же иначе? Ведь «единоличная монархическая власть нуждается в опре­деленных формах и условиях, при которых может творить свой подвиг»16. Это о перспективах России в XXI веке?

Какая, однако, «единоличная монархическая власть»? Какое «единство монарха и народа»? О каком «подвиге» самодержавия ведёт речь A.M. Величко в книге под обязывающим названием «Философия русской государственности»? Разве живет он не в рес­публике, называющей себя Российской Федерацией, конституция которой TgK же далека от этих славянофильских материй, как небо от земли? Живет, конечно. Но не может, оказывается, закрыть глаза и на то прискорбное обстоятельство, что никаких таких республик, как Российская Федерация, в Ветхом Завете не предусматривается. Более того, сказано в нём нечто прямо противоположное. А именно, что «власть должна быть наследственной, несменяемой, пожизнен­ной». В конце концов каждый может, заглянув в Библию, убедиться, что «данный принцип совершенно четко выражен в Ветхом Завете»[52].

Позвольте, может возразить читатель, но при чем здесь совре­менная Россия? А при том, ответит правовед, что «закономерность мира обусловлена Законом Божиим, который Он установил и кото­рый раскрыт на страницах Священного писания»[53]. И следовательно, «как Истина содержит в себе всю полноту знания по любому вопросу»[54]. В том числе, конечно, и по вопросу о легитимности РФ. С точки зрения Священного писания она нелегитимна, вот же что на самом деле говорит нам автор.

Прежде, однако, чем читатель решит, что A.M. Величко (вместе с издателями своей книги) каким-то образом телетранспортировался, так сказать, в XXI век из глубокого средневековья, на помощь ему спешит другой современный автор, сообщающий читателю в книге с совершенно актуальным названием «Политическая глобалистика», что «идея христианизации мира» действительно является «един­ственной гарантией от ««злобесия» всякой формальной государст­венности»[55]. Включая, естественно, и отечественную.

Как быть в этом случае с демократией, хотя и не предусмотрен­ной в Ветхом Завете, но представляющей тем не менее основу совре­менной российской государственности? Но это отвечает третий автор: «Демократия родила в XX столетии слишком много государст­венных монстров и политических маньяков, чтобы доверять ей и дальше... власть в государстве»[56]. Особенно, имея в виду, что враг не дремлет. И «всегда недолюбливавший Россию Запад никогда не утруждал себя особым выбором средств разрушения её как само­стоятельного политического и национального тела, как империи и супердержавы»[57].

Нет, пожалуй, смысла цитировать дальше. Читатель, я уверен, уже всё понял. Нет, не из глубокого средневековья телетранспорти-ровались к нам эти книги. Они - лишь эхо выродившегося славяно­фильства, того, что ступив на предпоследнюю ступень «лестницы Соловьева», полностью предалось «псевдопатриотическому обску­рантизму», по его выражению, «умственному и нравственному одичанию»23. Вправе ли мы забыть, однако, что основы этого одича­ния заложены были именно в изощренных софизмах, пущенных в оборот еще в пору расцвета ретроспективной утопии? Что перед нами, говоря словами того же Соловьева, её «настоящая обнажен­ная сущность, которую родоначальники славянофильства прикрыва­ли мистическими и либеральными украшениями»?24

А теперь пора возвращаться к рассказу о том, как мучительно, в ходе каких реальных исторических испытаний рождался на свет тот «псевдопатриотический обскурантизм», с современными образца­ми которого мы только что познакомились. Тут ведь еще одна загад­ка, которая нас ожидает. Едва ли не самые утонченные и образован­ные мыслители своего времени стояли, как мы видели, у истоков сла­вянофильства. Мыслимо ли было представить, что заканчиваться оно будет «умственным и нравственным одичанием»? И как это могло случиться? Вот этот почти невероятный клубок мы с читателем и попытаемся здесь распутать.

Глава шестая Торжество национального эгоизма

о «начальнике мира»

Обнаружилась, впрочем, полная

нереалистичность ретроспективой утопии еще на дальних подступах к реформе. Проще всего проследить это на судьбе сельского мира, этой несущей конструкции всей утопии. Тем более что именно в ней коренились все их миродержавные мифы: о нации-семье, о нации- личности, о том, будто в России, в отличие от Запада, «нет аристокра­тии», а есть, наоборот, suverainete du peuple.

Соловьев B.C. Собр. соч.: в 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 474» 47*« Там же. С. 474.

Начнем с того, что едва дело дошло до освобождения крестьян, т.е. до реального дележа земли и власти, никому в России и в голову не пришло посоветоваться с бедным peuple, даром что именно ему принадлежала, согласно славянофильской мифологии, suverainete supreme. Высочайший рескрипт от 12 ноября 1857 года обращен был исключительно к дворянству, которому предлагалось создать губерн­ские комитеты для обсуждения крестьянского вопроса. Иными слова­ми, именно к той самой аристократии, которой у нас, в соответствии с той же мифологией, и быть не могло. То есть складывалось всё прямо противоположно тому, что предусматривала ретроспективная утопия.

На первых порах, впрочем, дворянство откликнулось на царский рескрипт с истинно славянофильским воодушевлением. Вот в каких выражениях приветствовал его, например, херсонский предводи­тель дворянства на обеде по случаю открытия губернского комитета: «Какой бы ни был возбужден вопрос в любимом отечестве нашем, он всегда будет разрешен целой Россией, как одной семьёй, дружно, мирно, по-русски!»25. Также, по-славянофильски, сформулирована была первоначально и задача редакционных комиссий, призванных обобщить рекомендации губернских комитетов: «Дать самоуправле­ние освобожденным крестьянам в их сельском быту»26.

Представьте себе теперь разочарование славянофилов, когда стало ясно, что, собственно, понимают помещики под крестьянским самоуправлением. Большинство губернских комитетов без околич­ностей потребовало назначить помещиков «начальниками сельских обществ»27. Россия, конечно, одна семья, заявило устами своих пред­ставителей русское дворянство, но отцовские права (т. е. suverainete supreme) принадлежат в ней нам, а вовсе не peuple.

Мифология, как мы помним, предполагала, что «начальник у мира может быть один - мир». То есть не должно быть хозяина над суверенным народом, пусть хоть на микроскопическом, сельском, волостном, уездном уровне. Любое другое решение было бы, по мне­нию славянофилов, «истязанием мира». Но реальный-то спор разго-

Там же. Вып. ю. С. 101.

HR Вып. 19. С. 140.

Там же. С. 139.

релся уже в 1858 году, как видим, вовсе не о том, должен ли у само­управляющегося peuple быть начальник. Это подразумевалось само собою. Спор шел лишь о том, кому начальствовать над крестьяни­ном - помещику или полицейскому.

Могилевское дворянство, например, ссылаясь на традицию, настаивало на том, что право выдачи паспортов крестьянам должно принадлежать именно помещикам. Калужское дворянство подкре­пило аргумент могилевцев, апеллируя к «духу» русского народа: «Передача помещичьей власти в руки местной полиции не будет соответствовать ожиданиям крестьян. Самоуправство чиновников следовало бы заменить управлением, соответствующим духу наро­да». Разумеется, у калужан не было ни малейшего сомнения относи­тельно того, в чем именно «народный дух» состоит: «Народ не отвер­гает неоспоримого права дворян участвовать в управлении и, несмотря на неистовые выходки поборников известной пропаганды, принявших на себя личину любви к России [чувствуете, в чей огород камешек?] сознает высокое значение дворян, как самого твердого оплота престола и государственного порядка»[58].

И хотя более либеральное тверское дворянство, понимая неудобство непосредственного начальствования помещика над лич­ностью крестьянина, а также то, что «народный дух», к которому апеллировали могилевцы и калужане, есть все-таки дух крепостного права, предложило вроде бы компромиссную формулировку: «суд и попечительство над крестьянами должны быть переданы всему сословию дворян»[59] - что меняло их предложение по сути? «Участие в

управлении» кого угодно, кроме государственных служащих, было в *

глазах самодержавия - одинаково николаевского и постниколаевско­го - откровенной крамолой. А когда дворянство принялось еще вдо­бавок пугать его крестьянским бунтом и «дикими явлениями пугачев­щины»[60], не осталось у самодержца ни малейшего в этом сомнения.

О том, что состояние крестьянских умов ничего общего не имело со славянофильской идиллией «негосударственного народа», прави­тельство знало не хуже дворянства. Призрак «мужика с факелом» преследовал его десятилетиями. Знаменитая фраза царя: «гораздо лучше, чтобы это [отмена крепостного права] произошло сверху, нежели снизу», - тому свидетельство. Как комментировал русский историк, «Александр Николаевич не только пугал других, но и совер­шенно искренне боялся сам»[61].

Вот доказательство. Летом 1858 года царь вдруг предложил про­водить реформу в условиях временной диктатуры - под контролем специально для этого введенных военных генерал-губернаторов. Даже министерство внутренних дел против этого протестовало. Крестьянство совершенно спокойно, заверяло оно царя, и вводить в таких условиях военное положение выглядело бы странно.

Вот что отвечал самодержец: «Все это так, покуда народ находит­ся в ожидании, но кто может поручиться, что когда... народ увидит, что ожидание его, т.е. свобода по его разумению, не сбылось, не настанет ли для него минута разочарования? Тогда уже будет поздно посылать отсюда особых лиц для усмирения. Надобно, чтобы они были уже на местах»32.

Но одно дело глубоко укорененный страх перед пугачевщиной, который испытывал царь, и совсем другое, когда дворянство пыта­лось эксплуатировать этот страх в видах собственного участия в управлении, что по царскому разумению как раз и означало «консти­туционные вожделения». И все это в преддверии обещанного все­российского дворянского собрания. Кто знает, чего потребуют там эти дворянские Робеспьеры, оспаривающие власть самодержца над родным peuple?

Так или иначе, к концу 1858 года курс правительства резко изме­нился, стал подчеркнуто антидворянским. Всероссийское собрание было, разумеется, похерено. Не стану утомлять читателя дальнейши­ми подробностями этого затянувшегося конфликта между самодер­жавием - с предполагаемым человеческим лицом - и аристократи­ей, которой вообще в России не предполагалось, - о том, кому начальствовать над крестьянами. Скажу лишь, что кончилось дело

компромиссом. Решено было, что никому. Тут-то редакционная комиссия и извлекла из-под спуда старую славянофильскую форму­лировку: «власть над личностью крестьянина сосредоточивается в мире и его избранных... Помещик должен иметь дело только с миром, не касаясь личностей»33. Так оказалась заложена под зда­ние постниколаевской России «мина» № 2.

I Глава шестая

Бюрократическое |ТоРжество национального эгоизма

иго

На первый взгляд, компромисс, достигнутый между самодер­жавием и дворянами, выглядел как триумф славянофилов. На деле, однако, было это лишь свидетельством, что и формальный их успех оборачивался полным поражением. Устранив помещика от непо­средственного вмешательства в крестьянские дела, самодержавие, хоть и косвенным путем, учредило над ними свой собственный конт­роль. Институт «начальников мира», до глубины души возмутивший в свое время Аксакова, был, конечно, введен (в лице сельского ста­росты). Хуже того, подотчетен был этот староста на самом деле не миру, а волостному старшине, который, в свою очередь, был подот­четен административным органам министерства внутренних дел. Паспорта крестьянам выдавал теперь вместо помещика старшина. Такое вот получилось крестьянское самоуправление.

«Волость, - комментирует историк, - должна была взять на себя ту посредническую роль между крестьянами и правительством, кото­рую домогались сохранить за собою помещики... Отклонив поме­щичьи вожделения, редакционные комиссии наложили на крестьян­ский мир бюрократическое иго»34. Над волостными старшинами стояли сначала мировые посредники, затем (с 1874 года) уездные присутствия по крестьянским делам - своего рода деревенский эквивалент райкомов партии, «непременные члены» которых были, как мы сейчас увидим, фактически начальниками волостей, - и,

Там же. С. 125.

Там же. Вып. 19. С. 140.

наконец, с 12 июля 1889 года, уже в ходе контрреформы Александра III, попросту земские начальники.

Дело дошло до того, что если мир имел суждения о предметах, его ведению не подлежащих (а подлежали его ведению, как мы знаем, лишь дела, касающиеся круговой поруки), то приговор его не только считался «ничтожным», но участники его предавались суду.

Ничего, таким образом, кроме названия, не осталось от славяно­фильской мечты о крестьянском самоуправлении. Постниколаевская Россия так же мало походила на Святую Русь, как Европа на приду­манный ими образ «гниющего тела без души». Ничуть не лучше обстояло дело с «соборами» высших ступеней, уездными или губерн­скими, которым, как мы помним, тоже полагалось по славянофиль­скому катехизису быть полностью самоуправляющимися. Есть свиде­тельство сенатора Половцова, которому довелось присутствовать на съезде сельских обществ Борзенского уезда Черниговской губернии и который не сумел скрыть удивления тем, как вёл себя там «непре­менный член» уездного присутствия. Вот как описывал дело сенатор: «Непременный член на выборах сидел на председательском месте, принимал участие в совещаниях выборщиков, сам предлагал лиц баллотироваться в гласные, сам первый же себя записал в список, баллотировался и был избран»[62].

А вот что рассказывает о заседании губернского земства сена­тор Мордвинов: «Большей частью в гласные избираются должност­ные лица, волостные старшины и волостные писаря, влиянию кото­рых при обсуждении дел в земском собрании подчиняются осталь­ные гласные от крестьян, опасаясь высказывать свои мнения и намерения»36. Подтверждает эту картину и славянофил Кошелев: «В собраниях гласные от крестьян почти никогда не брали на себя инициативу ни по какому делу... соглашались почти всегда с гласны­ми из дворян; даже в уездных собраниях едва ли был где-либо при­мер, чтобы гласные из крестьян были все сообща мнения, против­ного мнению землевладельцев»[63]. Такое вот получилось suverainete du peuple...

Да и сами крестьяне оказались на поверку вовсе не теми само­отверженными коллективистами и приверженцами сельского мира, какими рисовались они славянофилам. Александр Энгельгардт, который был не только профессором, но и практикующим помещи­ком, попросту стёр с лица земли этот патриархальный образ. В своих знаменитых «Письмах из деревни», бестселлере 1870-х, этот авторитетнейший знаток сельской жизни так описывает славяно­фильских коллективистов: «У крестьян крайне развит индивидуа­лизм, эгоизм, стремление к эксплоатации. Зависть, недоверие друг к другу, подкапывание одного под другого, унижение слабого перед сильным, высокомерие сильного, поклонение богатству - все это сильно развито в крестьянской среде. Кулаческие идеалы царят в ней, каждый гордится быть щукой и стремится пожрать карася. Каждый крестьянин, если обстоятельства тому благоприятствуют, будет самым отличнейшим образом эксплоатировать всякого друго­го, все равно крестьянина или барина, будет выжимать из него сок, эксплоатировать его нужду»[64]. И это пишет один из известнейших народников...