Россия и Европа. 1462-1921. В 3-х книгах

Тем не менее напор «партии войны» и новая патриотическая истерия, обуревавшая элиту страны, уже и тогда, как помнит чита­тель, оказались непреодолимы. Несмотря на сопротивление импера­тора, Россия ввязалась-таки в Балканскую войну - и опять закончи­лось все бесславным поражением, которое безусловно назвали бы «дипломатической Цусимой», случись оно тремя десятилетиями позже. Расплатилась страна за него в тот раз мини-гражданской вой­ной, убийством царя, «роковым альянсом» и контрреформой, кото­рые неотвратимо влекли ее к Катастрофе.

И все-таки оба этих грозных предзнаменования и даже прямое предупреждение Соловьева ровно ничему русскую элиту - и прави­тельственную, и оппозиционную - не научили. Болезнь, увы, оказа­лась неизлечимой. Начиная с января 1908 года, со статьи Струве о «Великой России» (в 1914-м напишет он еще и восторженную статью о «Святой Руси», которую, как мы помним, случалось ему не так уж и давно обзывать «славянофильской мякиной»), страна вступила в полосу новой, последней - патриотической истерии. Только роль Аничкова дворца исполняла на сей раз Государственная дума, а роль старой гвардии Ивана Аксакова - конституционные партии «нацио­нально ориентированной» интеллигенции.

Так вот же она перед нами - разгадка парадокса самоубийствен­ного поведения русской культурной элиты, в безумном порыве мили­таристского энтузиазма «разрушившей цивилизацию». Историки, как мы видели, пытались его разгадать, исходя из реалий рокового десятилетия 1908-1917 годов. Не получилось. И теперь мы понимаем почему. Окопавшись на своем историческом пятачке, они лишили себя возможности увидеть ретроспективу почти целого столетия националистического развращения русской культурной элиты, столе­тия, сделавшего этот парадокс неизбежным.

Глава девятая Как губили петровскую Россию

Почти столетие уходила Россия от свирепой дикта­туры Николая I, от его сверхдержавных амбиций, от его агрессивного государственного патриотизма, на три десятилетия овладевшего страной. Но вот, судя по вынесенным в эпиграф словам профессора Рязановского, никуда она от этого режима так и не ушла. Вернулась, как говорит Экклезиаст, на круги своя. Рязановский - историк очень осторожный, по его учебнику знакомятся с Россией американские студенты. И если он думает, что за столетие между подавлением декабризма и приходом к власти большевиков политическая модер­низация страны не продвинулась ни на шаг, есть, казалось бы, смысл прислушаться к его суждению.

Мы, однако, не хотим прислушиваться. По многим причинам. Но главным образом потому, что даже в отсутствие политической модер­низации, даже в том полуевропейском состоянии, в котором жила страна после Великой реформы, даже с отчаянно нищим, как мы видели, крестьянством и жесточайшим полицейско-чиновничьим произволом, все равно оказалась способна Россия на беспример­ный культурный прорыв. Она создала всемирно известные школы - литературную, музыкальную, историографическую и художествен­ную. Великие имена Толстого, Достоевского, Чехова, Чайковского, Репина, Ключевского не позволяют нам думать о постниколаевском столетии как об ущербном, тупиковом, обреченном. И тем не менее, как свидетельствуют последующие события, относительное его бла­гополучие и впрямь ведь построено было на песке.

Акт за актом

История беспощадно продемонстрировала нам, что, несмотря на великолепный культурный прорыв XIX века, Россия, лишенная политической модернизации, оказалась действительно обречена повторить весь этот страшный цикл - от Николая до Сталина, от «выпадения» из Европы до полуевропейского перепутья. Причем повторить его в несопоставимо более трагическом варианте, с несо­поставимо большими жертвами, серьезно подорвавшими саму жиз­ненную силу народа.

Вот почему теперь, когда Россия снова на том же роковом пере­путье и её глухие к истории государственные патриоты снова задумы­вают очередное «выпадение» из Европы, необыкновенно важно понять столетие, о котором говорит Рязановский, как гигантскую тра­гедию, обрекшую страну в финале - на самоуничтожение. Ибо перед нами бесценный урок, преподнесенный историей, жестоко «про­учившей», как объяснил нам Василий Осипович Ключевский, страну, не желавшую её слышать. Восьми актам этой трагедии и посвящены две последние книги трилогии.

Я постараюсь предельно сжать каждый из этих актов, чтобы дра­матургия её стала совершенно ясна читателю. Конечно, нынешние реалии совсем не похожи на те, что пройдут сейчас перед нами. Только вопрос, который они ставят, остается прежним: суждено ли сегодняшнему перепутью стать первым актом новой трагедии или многократно «проученная» страна на этот раз все-таки выберет путь политической модернизации? И преследующая ее на протяжении четырех столетий цивилизационная неустойчивость, - наконец, завершится?

Но вот как разворачивалась трагедия постниколаевского столе­тия акт за актом.

Акт первый. Поколение декабристов, готовое - и способное - уничтожить пропасть между двумя Россиями, дать им возможность снова заговорить на одном языке, воссоединив таким образом стра­ну, разгромлено. В стране образуется интеллектуальный вакуум.

Акт второй. Николаевская диктатура вводит в оборот категорию «народности» -«в качестве кодового обозначения той второй России, что осталась по другую сторону пропасти. Из бездны интеллектуаль­ной катастрофы поднимается чудовище - тёмная националистиче­ская идея, способная «разрушить цивилизацию». Отныне народ пре­вращается для русской культурной элиты в «великого немого», в сфинкса, гигантскую загадку которого «умом не понять» и которую каждое новое поколение будет стараться разгадать по-своему, вкла­дывая в нее свои, преобладающие в его время стереотипы. Хуже того, связав в уваровской триаде загадочную «народность» с право­славием и самодержавием, диктатура начинает процесс деевропеи- зации или, если угодно, «национализации» культурной элиты.

Логика тут была простая. Поскольку ни в одной другой великой европейской державе нет ни православия, ни самодержавия, ни вообще государственной идеологии, Россия начинает выглядеть в глазах своей культурной элиты страной ни на кого непохожей, уни- · кальной, неевропейской. Беда усугубляется еще иллюзией военного всемогущества, вирусом сверхдержавной болезни. Деградация пат­риотизма началась. Еще не поздно преодолеть ее, есть еще время вернуться к рациональной декабристской самокритике, но...

Акт третий. Конкурирующая националистическая идеология, славянофильство, довершает вместо этого процесс деградации пат­риотизма. Перехватив из рук угасающей Официальной Народности знамя православия и самодержавия как системообразующих струк­тур государства российского, славянофилы добавляют к ним еще два элемента: крестьянскую общину и беззаветную преданность обще­славянскому делу, отождествленные ими с Русской идеей. То есть с сакральной миссией России на этой земле. Поскольку ни одно другое европейское государство никакой такой миссии не имеет, а кресть­янской общины и подавно, Россия окончательно превращается для своей культурной элиты в страну неевропейскую, в единственный сосуд истинного христианства в мире. Именно это и назвал Соловьев национальным самодовольством (начальной формой того, что име­нуем мы «национальным эгоизмом»).

Второе поколение славянофилов сделает следующий, ставший теперь логически неизбежным маневр, объявив Россию устами Данилевского и Леонтьева страной антиевропейской. И войну с Европой - единственным инструментом реализации ее сакральной миссии. Все это, не забудем, говорили они вовсе не от своего имени, но от имени «великого немого», полагая именно свой ответ на его вековую загадку последним и окончательным (что, впрочем, не помешало третьему славянофильскому поколению предложить свою собственную разгадку таинственной «народности»: по их мнению, «народ» был на самом деле не столько антиевропейцем, сколько антисемитом).

Акт четвертый. Крымская катастрофа, сокрушившая николаевс­кую диктатуру, дает России уникальный исторический шанс покон­чить со всеми этими опасными гаданиями о «народности». Другими словами, довести до ума то, что еще в 1820-е пытались сделать декабристы: дать, наконец, народу возможность заговорить самому. Увы, для архитекторов Великой реформы, молодых реформаторов, очарование декабризма уже безнадежно померкло. Они вышли, по их собственному признанию, из николаевской шинели. Темная идея их уже «психологически искалечила».

Будучи вполне безразличны ко всей сложной мифологической архитектонике этой идеи, они тем не менее твердо усвоили два важ­нейших догмата славянофильской «народности»: незыблемость в России самодержавия и крестьянской общины. Таким образом, оста­ваясь русскими европейцами, западниками, оказались они в то же время первым поколением «национально ориентированной» интел­лигенции - и пропасть между двумя Россиями стала в результате Великой реформы непреодолимой.

Вот тогда и становится совершенно ясной природа «нравствен­ного недуга», поразившего, по словам Соловьева, страну. Судорога массовой патриотической истерии в 1863 году потрясает ее культур­ную элиту. Нет больше сомнений в том, что «Россия больна».

Акт пятый. Смутно чувствуя назревающее «разрушение цивили­зации», оппозиционная молодежь и ее лидеры пытаются сузить про­пасть, отделяющую их от «народа». Сначала ограничиваются они про­светительством, а затем яростно атакуют самодержавие как бастион средневековья и народной темноты. Ничего, казалось бы, не остается к этому времени от священных некогда атрибутов «народности»: отвернулись оппозиционеры и от самодержавия, и от православия. И все-таки полностью отречься от разрушительного наследства темной идеи не смогут и они. Средневековая догма славянофилов - крестьян­ская община как символ уникальности России - по-прежнему начерта­на на их щите. По-прежнему верят они в ее сакральную миссию, пусть и состоит она теперь для них в том, чтобы спасти Европу светом социа­лизма. Таким образом и оказались народники лишь вторым поколени­ем «национально ориентированной» интеллигенции.

Акт шестой. Пытаясь выжить в ситуации крушения своей внутри­политической стратегии, второе поколение славянофилов обращает­ся к геополитическому аспекту утопии, написав на своем знамени пламенный призыв к крестовому походу против «гнусного ислама» во имя освобождения славянства (а заодно, конечно, Царьграда и проливов). Полувековая теперь уже мистификация продолжается. Соратники Ивана Аксакова по-прежнему уверены, что говорят от лица «великого немого», который, хоть умом его и не понять, должен тем не менее переживать славянскую драму в полном с ними согла­сии.

После Берлинской конференции 1878 года, истолкованной ими как поворот Европы против России, их неистовство достигает апогея и привычное национальное самодовольство окончательно перехо­дит в национальное самообожание (т.е. в «национальный эгоизм» b его законченной, самоубийственной форме). Вторая судорога мас­совой патриотической истерии, потрясшая Россию в середине 1870-х, не оставила сомнений, что без новой Великой реформы стра­на обречена. Вот в такой ситуации и бросает Владимир Соловьев свой одинокий вызов русскому национализму. Поскольку никто не услышал его и не поддержал, в ретроспективе его безнадежная борьба может показаться и донкихотством. Но ведь не закончилась еще покуда история России...

Акт седьмой. Тем временем самодержавие деградирует в свире­пый полицейский террор, ввязываясь в совершенно уже никчемную авантюру на Дальнем Востоке. Японская война заканчивается, есте­ственно, Цусимой. Чем ответит теперь страна на этот очередной позор? Реформой, как в бо-е, или контрреформой, как в 8о-е? Страна ответила революцией, последней отчаянной попыткой евро­пейской России остановить свой марш к пропасти. Благодаря Витте, самодержавие себя ограничило, открыв, наконец, пусть с полувеко­вым опозданием, двери Государственной думе. Благодаря Столыпину, началось освобождение крестьян от рабства общинам. Два важных ингредиента славянофильской триады были, казалось, убраны с дороги.

И либералы тоже вдруг обнаружили затянувшуюся на десятиле­тия славянофильскую мистификацию. Оказалось, что после всех уве­ренных рассуждений о том, как беззаветно предан «народ» самодер­жавию и крестьянской общине, и о том, как заключена в нём «вся мысль страны» (по Аксакову), и, наконец, о том, как «просветился он уже давно, приняв в свою суть Христа» (по Достоевскому), ровно ничего мы о нем не знаем. Кроме того, что страшна ярость народная. Страшна именно своей полной, безоговорочной непонятностью.

Самое яркое свидетельство этого жестокого открытия «нацио­нально ориентированной» интеллигенции - паническая тирада Гершензона в Вехах: «Народ не чувствует в нас людей, не понимает и ненавидит нас ... Мы для него - не грабители, как свой брат, деревен­ский кулак; мы для него даже не просто чужие, как турок или фран­цуз: он видит наше человеческое и именно русское обличие, но не чувствует в нас человеческой души, и потому он ненавидит нас страстно... Тем глубже ненавидит, что мы свои. Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, - бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной»138. Душераздирающее, согласитесь, открытие.

Акт восьмой. Практически говоря, оставляла эта печальная кон­статация русской культурной элите два возможных выхода. Один - встать на путь декабристов, начать все сначала. Признать, что целое столетие блуждала Россия темными проселками Русской идеи, избе­гая магистральной европейской дороги, указанной ей еще в 1820-е. Признать, другими словами» что все цитированные выше гадания о том, чего «хочет народ», гроша ломаного на самом деле не стоили. Что настало, наконец, время новой Великой реформы, целью кото­рой может быть лишь то самое завещанное декабристами воссоеди­нение России.

Для того чтобы встать на этот путь воссоединения, однако, нужно было раз и навсегда отречься от всех славянофильских фантазий, самим себе честно признаться, что ничуть не более уникальна Россия, говоря словами В.В. Путина, которые мы цитировали во вто-

138 D

вехи, м., 1990. с. 89,92.

рой книге трилогии, нежели любая другая европейская страна - разве что слишком уж много времени, энергии и воображения потратила на блуждание по темным имперским проселкам. И согла­ситься нужно было с Соловьевым, что есть принципиальная разница между «истинным патриотизмом и национализмом, представляю­щим для народа то же, что эгоизм для индивида»139. Что, повторим, хотя «национальное самосознание есть великое дело, но когда само­сознание народа переходит в самодовольство, а самодовольство доходит до самообожания, тогда естественный конец для него есть самоуничтожение»140.

Соловьев указал России этот путь. Столыпин позвал на него стра­ну, не обещая, однако, ничего в случае, если не гарантировано ей для новой Великой реформы двадцать лет мира. Вот чего, однако, не взял он в расчет: оставался еще третий, решающий ингредиент сла­вянофильской триады - лихорадка сверхдержавного соблазна.

Благодаря контрреформам Александра III оказался в распоряже­нии русской культурной элиты в роковое десятилетие 1908-1917-го и альтернативный выход из положения. Обманный, конечно, выход, гибельный. Тот самый, что уже в середине 1870-х испробовали славя­нофилы второго поколения. Заключался он в апелляции к империа­лизму «народа», исходя из очередного славянофильского гадания, что столь свято предан «народ» заботам о судьбах единоплеменни­ков, что готов ради их блага забыть и о земле и о мире. И более того, в единодушном порыве пойти умирать за сербов и Константинополь.

Контрреформаторский курс внешней политики Александра III подталкивал именно к такому фантасмагорическому решению вопроса. Добавьте к этому, что трепетали либеральные сердца при мысли о том, что в кои-то^веки не против Европы « во всей ее общно­сти и целостности» станет теперь, вопреки завещанию Данилевского, воевать Россия, но в союзе с либеральными ее державами - против необузданной «тевтонской расы пожирателей славян»141. И если уж готовы на такую войну - в наших, славянских, патриотических инте-

Соловьев B.C. Сила любви. С. 51.

Соловьев B.C. Сочинения: в 2т.Т. i. С. 282.

Апушкин В. Скобелев о немцах. Пг., 1914. С. 27.

ресах - либеральные западные союзники, то России и сам Бог велел на это идти. А там, глядишь, благотворное влияние союзников образу­ет «в духе европейского просвещения» и царскую камарилью. На этом пути, как мы знаем, и ожидала Россию пропасть самоуничтожения.

Глава девятая Как губили петровскую Россию

парадокс

Вот же чего не смогли разглядеть со своего

пятачка цитированные нами историки. Того, что, хотя между 1908 и 1917 годами русская культурная элита действительно стояла на пере­путье, но выбор её был практически предопределен. Если молодые реформаторы в 1850-е, когда славянофильская традиция еще не полностью запала в сознание, не отвердела в нём как «идея-геге- мон», оказались решительно неспособны от нее отречься, если не смогли этого сделать даже крутые оппозиционеры 1870-х, то не было, увы, ни малейшего шанса, что окажется на это способным третье поколение «национально ориентированной» интеллигенции. Никак иначе самоубийственное его поведение нам, боюсь, не объяснить (разве что объявив их, подобно Кожинову, масонами, изменниками родины и «агентами влияния» коварного Запада).

Парадокс-то тут был неоспоримый. Либералы, ничего больше, кроме реформы, в домашних делах не искавшие, вдруг безогово­рочно встали на сторону контрреформистского курса во внешней политике, уе желая и слышать ни о какой его реформе. Политики, прославлявшие Столыпина как «русского Бисмарка», начали вдруг отчаянно бороться против его установки на двадцать лет мира. Философы, клявшиеся именем Владимира Соловьева, заняли пози­цию, прямо противоположную тому, чему он учил. Интеллигенты, преклонявшиеся перед декабристами и презиравшие славянофи­лов, без колебаний предали декабристскую традицию и последовали за теми, кого презирали.

Ну как, право, объясните вы все эти бьющие в глаза противоре­чия, окопавшись на пятачке одного десятилетия? Можно ли вообще

объяснить их, не отдав себе отчета, что могли все они возникнуть лишь как финальный, заключительный - и смертельный - аккорд векового процесса деградации патриотизма? Того, что начался с воз­никновения темной националистической идеи в 1830-е и чей уничто- жающий эффект почувствовала страна лишь на исходе мировой войны в следующем столетии?

Вот так и сгубили петровскую Россию.

Нет, прав был сэр Исайа Берлин, не представляют себе наши философы (и историки) убийственного эффекта идей. И даже когда находится человек, в нашем случае Владимир Сергеевич Соловьев, который на пальцах нам этот эффект объясняет, по-прежнему не хотим мы его слушать, и, слушая, не понимаем...

глава первая ВВОДНдЯ

глава вторая У истоков «государственного патриотизма»

глава третья Упущенная Европа

глава четвертая Ошибка Герцена

глава пятая Ретроспективная утопия

Торжество национального эгоизма Три пророчества глава восьмая На финишной прямой глава девятая Как губили петровскую Россию

нализма

ия бешеного

нацио

глава

глава шестая глава седьмая

ДЕСЯТАЯ

Агон

Одиннадцатая Последний СПОр

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Агония бешеного национализма

Даже самые великие политические успехи наши в Азии и в Европе таят в себе нечто трагическое и жестокое... Не повторяем ли мы в новой форме историю старого Рима? Но разница в том, что под его подданством родился Христос, под нашим скорее родится антихрист. Ч Константин Леонтьев

В Англии нет антисемитизма просто потому, что англичане не считают евреев умнее себя.

Уинстон Черчилль

Мы попытались здесь найти ответ на одну из величайших загадок современной истории. Загадка эта, разумеется, не в том, почему практически без выстрела рухнула в одночасье в 1917 году четырех­сотлетняя российская империя. В конце концов развалились, не выдержав напряжения мировой войны, и соседние, даже более древние континентальные империи - Оттоманская и Австрийская. Вопрос в другом: почему их имперская история на этом и заверши­лась, тогда кац в России агония средневековья затянулась еще почти на столетие? Почему, в отличие от Турции и Австрии, не научил её опыт Катастрофы и осталась она после 1917-го такой же кнутобойной милитаристской империей, какой была до него?

Более того, повинуясь велению терзавшего её фантомного напо­леоновского комплекса, Россия, как мы знаем, опять устремилась к тому же гибельному для нее сверхдержавному статусу, который однажды погубил - на глазах, можно сказать, ее новых лидеров - постниколаевскую империю. И даже добилась на этот раз гигантских территориальных «дополнений», напророченных ей, как мы пом­ним, Тютчевым, Данилевским и Шараповым.

Нет, конечно, не прошли и после того, как она в очередной раз «встала с колен», границы царства русского по Гангу и Ефрату, как было завещано. Но Восточную Европу, славянскую и неславянскую, «со свежим населением» в in миллионов душ, вспомним бухгалте­рию Данилевского, проглотить она все же умудрилась, не поперхнув­шись.

Пусть и не стала советская Россия той, единственной и «первой в мире», о какой мечтали накануне Катастрофы её бешеные национа­листы, но все-таки оказалась она способна снова, как при Николае I, противопоставить себя человечеству. И все лишь затем, чтобы три поколения спустя, не выдержав напряжения еще одного мирового конфликта, снова рухнуть в одночасье и практически без выстрела? Точно так же, как в 1917-м? Так зачем же, спрашивается, было кале­чить еще три поколения живых - и родных притом - душ?

Вопрос, однако, остается: как удалось России то, что не удалось соседним империям? И почему?

I Глава десятая

В 03 D О Ж Д 6 Н И 6 Агония бешеного национализма

империи или агония?

Это судьбоносные, согласитесь, для будущего России вопросы. Первостепенно важны они и для её соседей. И, в конечном счете, для мира в целом. Ибо если наполеоновский комплекс России действительно неизлечим и её очередная попытка «присоединиться к миру», говоря словами Чаадаева, в 1989-2002-м была всего лишь, пусть и затянувшимся по сравнению с тем, что про­изошло с февраля по октябрь 1917-го, но все-таки коротким в мас­штабах истории интермеццо в вековой имперской симфонии, то холодная война на самом деле и не кончилась вовсе. И противостоя­нию России с миром предстоит возобновиться, как, собственно, и мечтают ее сегодняшние бешеные националисты, наследники Шарапова и Данилевского.

Я исхожу, как знает читатель, из точки зрения противоположной. Из того, что присутствуем мы сегодня при агонии русского средневе­ковья, сохранявшегося все эти столетия благодаря обстоятельствам

исторически неповторимым. Из того, короче говоря, что перед нами сегодня и впрямь интермеццо, но интермеццо агонии.

Эта глава посвящена описанию своего рода репетиции такой аго­нии - после крушения первой империи. Как увидит читатель, прохо­дила она тяжело, порою страшно. Но при всём том имели мы и тогда уже дело не с возрождением вековой «политической мутации», но с её последним жестоким спазмом. Нет, не суждено было России родить антихриста, как опасался Леонтьев - в еще одном знамени­том пророчестве, вынесенном в эпиграф этой главы.

Сперва, однако, придётся нам все-таки попытаться объяснить, благодаря каким историческим обстоятельствам не рухнула после Т1ервой мировой войны, в отличие от соседних континентальных империй, и Российская. Атакже почему оказалась ее советская эпо­пея лишь отложенным финалом.

Глава десятая Агония бешеного национализма

очередной реставрации

Не спрашивайте об этом, впрочем, сегодняш­них бешеных националистов. Для них никакой загадки тут нет. Как и их предшественники после краха первой империи, они совершенно убеждены, что виною всему происки врагов России. Постаралась пятая колонна внутри страны - вкупе, конечно, с врагами внешними. Одни склоняются к тому, что главную роль здесь сыграли предатели, будь то либералы, как уверен кающийся либерал Михаил Леонтьев, или масоны, которых решительно, как мы помним, проталкивал на эту роль Вадим Кожинов, или и вовсе жидомасоны, как настойчиво убеждает нас Михаил Назаров.

Энтузиасты

Александр Проханов, однако, затрудняется определить, какой именно категории предателей отдать пальму первенства в разруше­нии Российских империй (поскольку уверен, что прародительницей России была чуть ли не Вавилонская империя, то насчитывает он не два, а четыре таких крушения). Хоть и клеймит он позором «предате- лей Горбачева и Ельцина» и вообще всяких «мстительных карликов»

и «улюлюкающих лилипутов», но все-таки склоняется к тому, что больше виноваты их западные хозяева. Геополитик и конспиролог Александр Дугин тем более не сомневается, что злодеи - американ­цы. Ибо в качестве ведущих «талассократов» они жизненно заинте­ресованы в разрушении самой могущественной в мире «теллурокра- тии» (под этими вычурными терминами фигурируют у Дугина тради­ционные для всякого манихейства Зло и Добро).

Так или иначе, всё это нисколько не мешает упомянутым выше пропагандистам энергично добиваться реставрации империи (третьей по общепризнанному счету и пятой по прохановскому). Проблема здесь, как понимает читатель, только одна: крах каждой империи неминуемо связан с национальной катастрофой. Соответ­ственно приносит он народу неизмеримые бедствия, в некоторых случаях даже кровавые гражданские войны, в которых, бывало, брат шел на брата и сын на отца. Как же, спрашивается, следует нам отно­ситься к тем, кто в здравом уме и твердой памяти желает своему народу еще одну такую беду?

Заранее ведь ясно, что, исполнись заветная мечта энтузиастов новой империи, и в ней непременно заведутся свои «мстительные карлики», не говоря уже об «улюлюкающих лилипутах», назови их хоть либералами, хоть жидомасонами. И «талассократы» на Западе тоже ведь не дремлют. А вместе они с такой же неотвратимостью обрушат новую империю, как обрушили старые. И повторится все сначала: и бедствия народные, и, не дай Бог, гражданская война - и поиски новых «предателей»...

Борис Никольский, самый блестящий из интеллектуалов последне­го предреволюционного поколения имперских националистов, понял это еще в 1918 году: «На реставрацию не надеюсь, - писал он, - страш­но то, что происходит, но реставрация была бы еще страшнее»[145].

Так ли уж, право, мало двух (и тем более четырех, если послушать Проханова) разрушительных взмахов русского «маятника», чтобы

усвоить простую истину, что нежизнеспособны, обречены на вымира­ние в современном мире имперские ихтиозавры? И попытки их рестав­рировать равносильны тому, чтобы вернуть допотопные времена?

w Глава десятая

[/| СТВ О Агония бешеного национализма

и реставрация

Но к делу. Причин самоубийства постниколаевской

элиты и реставрации империи в XX веке было, как мы видели, нема­ло. Главные из них подробно рассмотрены в двух последних книгах трилогии. Мы видели, например, как прахом пошли все попытки вос­соединить страну, расколотую в начале XVIII века петровской рефор­мой. Видели, как на полстолетия опоздала Россия с отменой кресть­янского рабства и на целое столетие с возможностью стать конститу­ционной монархией.

Да, история не прощает таких опозданий и полуевропейская пет­ровская Россия была поэтому обречена. Но за плечами у нее, как мы знаем, всегда маячила (стояла, так сказать, на запасном пути) воспе­тая славянофилами другая, антиевропейская, московитская Русь, веками ждавшая своего часа. В 1917-м этот час наступил. Ничего подобного не было ни в Австрийской, ни в Оттоманской империях.

Дело усугубилось еще и тем, что именно в XIX веке возродился в сознании российской элиты наполеоновский комплекс, дремавший в её коллективном, если можно так выразиться, подсознании еще со времен Грозного царя под именем претензии на «першее государст- вование». Из-за этого Россия острее, нежели соседние империи, переживала потерю статуса континентальной сверхдержавы после Николая I (просто потому, что как Австрия, так и Турция расстались с этим статусом еще в XVII веке и давно успели смириться с его потерей).

По всем этим причинам деградация патриотизма зашла в Российской империи дальше, чем в них. И грань между националь­ным самосознанием и национальным самодовольством практически стерлась, как мы помним, в ее культурной элите. Уже после револю-

ции пятого года патриотизмом, как мы видели, считалась мечта о «великой России», которая вкупе с архаической племенной солидар­ностью сделала практически неизбежным вмешательство в смер­тельную для страны мировую войну.

Представляется, что эти соображения достаточно убедительно объясняют как самоубийство постниколаевской элиты в 1917 году, так и реставрацию (под другим именем) московитской империи в XX веке. Добавлю лишь, что ничего подобного славянофильской Московии не стоит на запасном пути сегодняшней России.

w Глава десятая

Тяжелый ДИаГНОЗ Агониябешеногонационализма

Самый замечательный из учеников Соловьева и единствен­ный, кто подхватил эстафету борьбы с имперским национализмом (к сожалению, уже в эмиграции, где мало кто его услышал), Георгий Петрович Федотов так это, напомню, объяснял: «Почему русская интеллигенция в XIX веке забыла, что живет не в Руси, а в империи?.. После Пушкина, рассорившись с царями, [она] потеряла вкус к имперским проблемам... Темы политического освобождения и соци­альной справедливости завладели ею всецело, до умоисступления. [В результате] почти все крупные исследования национальных и имперских проблем оказались предоставленными историкам нацио­налистического направления. Те, конечно, строили тенденциозную схему русской истории, смягчавшую все темные стороны историче­ской государственности. Эта схема вошла в официальные учебники, презираемые, но поневоле затверженные и не встречавшие коррек­тива... Так укрепилось в умах не только либеральной, но отчасти и революционной интеллигенции наивное представление о том, что русское государство, в отличие от государств Запада, строилось не насилием, не завоеванием, а колонизацией»2.

Другими словами, оказалось, как и предположили мы во ввод­ной главе, что будущее страны действительно принадлежало тем, кто овладел её прошлым: новая, советско-московитская Россия впитала

Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Спб., 1991. Т. 1. С. 316-318.

старые имперские схемы, можно сказать, с молоком матери.

Начиная с XIX века российским прошлым овладело выродившее­ся славянофильство с его неутихающей, как мы видели, ностальгией по сверхдержавности, с его имперским национализмом и средневе­ковым утопическим мифом. И во что же могло всё это вылиться в веке XX, если не в уродливого и, как выяснилось, неконкурентоспо­собного в современном мире монстра советской империи, вдохнов­лявшегося всё тем же сверхдержавным соблазном, который так под­робно и ярко описали еще за десятилетия до возникновения СССР Тютчев, Данилевский или Шарапов? Неважно, что руководилась советская империя другим утопическим мифом. Важно, что по-преж­нему мифом. И по-прежнему утопическим.

Были, конечно, и другие причины деградации патриотизма в России. Например, ни Австрийская, ни Турецкая империи не были отравлены древней и соблазнительной идеей избранничества среди наций, мессианским представлением о себе как о «Новом Израиле». Наконец, - и это на мой взгляд главное - ни одна из них не породила ничего подобного славянофильству. В результате и не возникла в них мощная ретроспективная утопия, как бы собравшая в одно целое, сфокусировавшая и мессианский синдром избранничества, и сред­невековую имперскую ментальность, и связанную с наполеоновским комплексом неутихающую ненависть к каждой из сменявших, начи­ная с 1850-х Россию на опасной должности сверхдержав - сначала к Франции, потом к Германии, потом к Англии. В наши дни, разуме­ется, к Америке.

Просто н§ образовалась у других континентальных империй «идея-гегемон», способная не только вдохновить националистиче­ских историков, о которых писал Федотов, но и вызывать массовые пароксизмы патриотических истерий. Не было, короче говоря, могу­щественного мифа, изначально предрасположенного, как объяснил нам Соловьев, к вырождению в бешеный национализм, в оправда­ние завоевательных войн и в Черную сотню.

Но опаснее всего в этой средневековой утопии была ее способ­ность воспроизводить себя, подобно Протею, в самых неожиданных формах - не только в черносотенстве и даже не только в евразий-

стве, но и в самом большевизме (в «революционной интеллиген­ции», по словам Федотова). Странным образом жила она - и более того, чувствовала себя дома - и в безбожном, поправшем все её свя­тыни антиподе. В конце концов большевики с их коллективистской догмой, с их пролетарским мессианством, с их презрением к право­вому государству и сверхдержавной «третьеримской» менталь- ностью оказались плотью от плоти той же средневековой утопии, что и породившее их славянофильство.

Вот это, собственно, и следовало в порядке «политического вос­питания» разъяснить российской интеллигенции её веховским - или хотя бы уже после Катастрофы - сменовеховским критикам. К сожа­лению, оставаясь «национально ориентированными» интеллигента­ми, критики ни о чем таком и не подозревали. Вместо этого продол­жали они настаивать на своем славянофильстве, противопоставляя его другим, славянофильским же, впрочем, порождениям - больше­визму и черносотенству. Но о большевизме мы еще поговорим. Пока что о черносотенстве.

Глава десятая Агония бешеного национализма

соблазн

Черносотенный

О нем понял все один Федотов, да и то когда было уже слишком поздно. Вот что писал он в конце 1930-х: «Национальная мысль стала монополией правых партий, поддерживаемых прави­тельством. Но что сделали с ней наследники славянофилов?.. Читая Блока, мы чувствуем, что России грозит не просто революция, а революция черносотенная. Здесь, на пороге катастрофы, стоит вгля­деться в эту последнюю антилиберальную реакцию Москвы, кото­рая сама себя назвала по-московски Черной Сотней. В свое время недооценивали это политическое образование из-за варварства и дикости ее идеологии и политических средств. В нем собрано было самое дикое и некультурное в старой России, но ведь с ним было связано большинство епископата. Его благословил Иоанн Крон­штадтский. И царь Николай II доверял ему больше, чем своим мини­страм. Наконец, есть основания полагать, что его идеи победили в ходе русской революции и что, пожалуй, оно переживет нас всех»3.

Могут сказать, что заключение Федотова, пожалуй, излишне пес­симистично. Ведь всё-таки нашла в себе в конце концов силы Россия, пусть лишь десятилетия спустя после его смерти, не только разрушить коммунистическую диктатуру, но и сбросить иго империи, отвергнув при этом с презрением новый черносотенный соблазн, который внушали ей словно возродившиеся из праха бешеные националисты, подобные Владимиру Жириновскому или Игорю Шафаревичу. Все это правда. Но правда и то, что действительно пережил черносотенный соблазн и Катастрофу семнадцатого года, и советскую власть, и крушение империи. Одному Богу известно, что еще способен он пережить.

Замечательным подтверждением его долгожительства служит хотя бы та же опубликованная двумя изданиями уже в постсовет­ской России апология Черной сотни, о которой мы уже говорили. «Федотов, - писал Кожинов, - несмотря на свои гимны «великой России», постоянно вонзал жало в действительную, реальную Великую Россию с ее могущественной государственностью»4. Это о сталинской диктатуре, которую Кожинов трижды на протяжении семи строк называет именно так: «реальной Великой Россией». Беспощадная критика сталинизма с несомненностью свидетель­ствует, по мнению автора, что «сознательно или бессознательно Федотов выполняет заказ тех мировых сил, для которых реальная Великая Росси^всегда являлась нестерпимым соперником»5.

Не спрашивайте, о каких таких «мировых силах» речь. Конечно же, об очередной стране, взвалившей на себя, к собственному несчастью, бремя сверхдержавности, за которое ей еще долго при­дётся расплачиваться, как расплачивались в своё время Франция, Германия или Англия. И как до сих пор расплачивается Россия.

Мы уже знаем, как опустошительна эта ненависть к «мировым силам», ставшим поперёк дороги российской сверхдержавности. Мы

Там же. С. 258, 296-297.

Кожинов S.S. Черносотенцы и революция. М., 1998. С. 48.

Там же. С. 49.

слышали её гром еще в 1860-е от Николая Данилевского (в ту пору, впро­чем, относилась она к Франции). В страстных тирадах Сергея Шарапова в 1900-е направлена была она уже против Германии. В 1920-е по всем заводам и фабрикам СССР прокатилась организованная волна ненави­сти к Англии (тогда это называлось «нашим ответом Чемберлену»). Ясное дело, против кого должна быть направлена она в наши дни.

Мы уже цитировали по этому поводу Александра Проханова. Его, как мы видели, ненависть эта буквально сжигает (как сожгла она Кожинова). Ни один американец не избежал его праведного гнева. Надеюсь, читатель простит мне, если я, пусть в сокращении, напом­ню здесь его диатрибу: «Америка отвратительна... Её солдаты - трусы... Её политики - развратники и хулиганы... Её актёры - содоми­ты... Тексты её литераторов дышат СПИДом».Но Проханов (как до него Шарапов или объявленный сегодня «великим патриотом» М.О. Меньшиков) всего лишь черносотенный журналист. Его ненависть явно нуждается в новом, специально анти­американском теоретическом обосновании. И обоснование это рож­дается на наших глазах. Его легко обнаружить, в частности, в замеча­тельной дискуссии «Западники и почвенники: возможен ли диалог?»6.Самыми в этом, теоретическом, смысле интересными показа­лись мне две публикации Михаила Назарова, бывшего антисоветско­го диссидента и невозвращенца, прожившего двадцать лет в Германии, а по возвращении на родину основавшего издательство под названием «Русская идея». Кожинов отзывался о нём с почтени­ем: «Интереснейший и в высшей степени основательный исследова­тель»7.

Нельзя сказать, что Назаров ненавидит Запад. Как и его моско- витские предшественники он просто считает его «апостасийным (отходящим от христианства и этим раскрепощающим действие сил зла)», расчищающим тем самым, как очень скоро выяснится, путь антихристу8. Ненависть прорывается у него лишь по отношению к

Западники и почвенники: возможен ли диалог? М., 2003.

Кожинов В. В. Цит. соч. С. 163.

Назаров М.В. Письмо второе. С. 1. www.llberal.ru

, 2001.

Америке. «Добавлю, что в слово Запад я вкладываю не географиче­ский смысл, а духовный, ибо эта цивилизация лишь формально воз­никла в Западной Европе... а основной свой оплот создала из дена­ционализированных осколков разных народов на американском континенте, кроваво расчищенном от аборигенов и обустроенном трудом завезенных из Африки рабов»9.

Разумеется, именно эта преступная по самому своему происхож­дению «дехристианизированная» цивилизация насильственно навя­зывает теперь миру «тайну беззакония, которая ведет к царству анти­христа, в их терминологии - к Новому Мировому Порядку»10. Назарову доподлинно известно, что «электронные средства для этого [т.е. для царства антихриста] уже готовы, осталось только убедить население принять «начертание» (микрочип) в целях собственной и общественной безопасности и «защиты от террористов». (А для убеждения, например, нетрудно взорвать у себя пару небоскрёбов, заодно обвинив в этом противников Нового Мирового Порядка для расправы с ними и для силового передела богатств нашей Евразии)»11.

Противостоять этому «демократическому тоталитаризму»12, к которому «тендирует» Запад-Америка, могут лишь «православная монархия» и Истина (с заглавной буквы), выраженная, естественно, «в православном церковном учении». Ибо, «вникнув в него, человек открывает для себя единственную возможность именно этой - и никакой иной! - Божией Истины, а также ограниченность или лож­ность всех неправославных религий»13.

Лишь в это/у пункте возникает у нашего теоретика расхождение с другим, всемирно сегодня известным идеологом разрушения Запада-Америки как воплощения мирового зла. Я имею в виду, конечно, Осаму бен Ладена. Тот ведь тоже проповедует единствен­ную Божию Истину. Только усматривает он её не в «православном

Там же.

Там же. С. 2.

Там же. С. з-

Там же. С. 16.

церковном учении», которое он нисколько не отличает от неправо­славных, но в учении своего Пророка, в Коране. И не в «православ­ной монархии» видит Осама, естественно, оплот истинной веры, но в мусульманском Халифате. В остальном они с Назаровым едино­мышленники абсолютные.

В том числе, разумеется, и по поводу «настоящей тайны Америки». Мало того, что это - государство, «украшенное масонской символикой и поклоняющееся капиталистическому золотому тель­цу», оно еще, оказывается, и «под еврейским контролем»1*. Вследствие чего и является «прообразом всемирной империи анти­христа... подготовка к воцарению которого как раз и происходит в современном западном мире, подпавшем под иудейские деньги и идеалы»[146]. Запомним это выражение, мы еще с ним встретимся - в устах черносотенных идеологов давно минувших дней.

Впрочем, совпадение Назарова с Осамой легко было предска­зать заранее. В конце концов черносотенство, будь то арабское или русское, не было бы черносотенством без обличения еврейского авангарда «Великого Сатаны» (или по-русски антихриста). Можно сколько угодно утешать себя мыслью об откровенном провинциализ­ме наших теоретиков или о том, что договориться между собою они никогда не смогут, поскольку Истины их непримиримы. Не следует забывать, однако, что враг у них общий. А я ведь ничего больше ска­зать этим сравнением и не хотел. Кроме, пожалуй, того, что Федотов был, боюсь, прав в печальном своём заключении: черносотенный соблазн и впрямь выглядит бессмертным.

Глава десятая Агония бешеного национализма

большевизма

Вернёмся, однако, к проблеме долгожительства славянофильской утопии, наследниками которой стали и черносотенство и больше­визм. Можно с уверенностью сказать, что не возьмись большевики

тотчас после своей победы за «собирание империи», т.е. не исполни они роль бешеных националистов, они недолго удержались бы у вла­сти. Хотя бы потому, что у них в этом случае просто не было бы бое­способной армии. Не стали бы иначе создавать её для них ни един­ственный в России герой мировой войны А. Брусилов, ни бывший генерал-квартирмейстер царской армии Н. Потапов, ни бывший помощник военного министра А. Поливанов.

Любопытная статистика на этот счет есть, кстати, у того же Кожинова. Оказывается, что «из Белой армии в Красную перешло гораздо больше офицеров, чем наоборот». И «почти половина лучшей части, элиты русского офицерского корпуса [речь о Генеральном штабе] служила в Красной армии ... из юо командиров армий у крас­ных в 1918-1922 годах 82 были царскими генералами»16. А постсовет­ские историки и вовсе подсчитали, что «общее количество кадровых офицеров, участвовавших в гражданской войне в рядах регулярной Красной армии более, чем в два раза превышало число кадровых офицеров, принимавших участие в военных действиях на стороне белых»17.

Может ли быть хоть малейшее сомнение, что именно эти кадро­вые офицеры и генералы выиграли для большевиков гражданскую войну? Или в том, что пошли они за большевиками всё по той же при­чине, ибо видели в них наиболее перспективных и решительных «собирателей империи»? Более того, не одно лишь «собирание империи», но и новая сверхдержавность была у некоторых из них на уме с самого начала - и именно в связи с размахом «всемирной про­летарской революции». Например, у крупнейшего из русских геопо­литиков XX века Андрея Снесарева, бессменного начальника совет­ской Академии Генерального штаба с 1919 года, неустанно повторяв­шего: «Если вы хотите разрушить всемирную капиталистическую тиранию - разбейте англичан в Индии»18.

Снесарев, между прочим, предложил даже подробный план вторжения в Индию через Афганистан и ему принадлежит популяр­ное в тогдашнем Генштабе изречение: «Тот, кто владеет Гератом, конт­ролирует Кабул, тот, кто правит в Кабуле, контролирует Индию»[147].

Кожинов S.S. Цит. соч. С. 174 -175.

Вопросы истории. 1993. №6. С. 189.

Hauner Milan. What is Asia to Us? Boston, 1990. P. 7B.

Правда, злые языки утверждали, что проект Снесарева всего лишь перелицованный план генерала Скобелева «пройти в Индию путем Тимура», предложенный еще в 1878 году.

Но ведь большевистские командиры не только планировали, они и действовали. Едва завоевав в феврале 1920 года ханство Хивинское (тотчас переименованное в Народную республику Хорезм), Туркестанская комиссия во главе с Фрунзе высадила десант в иранском порту Энзели, провозгласив там, разумеется, Советскую Социалистическую республику Гилян. Короче говоря, у англичан в 1928 году были основания утверждать, что «сегодняшняя политика Советской России по отношению к Индии идентична политике импе­раторской России»[148].

Как бы то ни было, в конфликте между двумя средневековыми утопиями, молодая, динамичная и лишенная предрассудков утопия большевизма просто не могла не победить старую, выдохшуюся и отягощенную реакционной политической базой утопию постникола­евского национализма. В момент, когда одновременно взорвались все «мины», заложенные в основание пореформенной России, бешеным оказалось нечего предложить своему народу. Их политиче­ские ресурсы были исчерпаны. Едва отняли у них большевики имперскую мечту, ничего практически не осталось в их идейных закромах, кроме яростного черносотенства.

С ними, по сути, случилось то же самое, что и с их прародителями славянофилами, которые, по выражению Федора Степуна, «от Шеллинга перешли к Жозефу де Местру, от Петра Великого - к Ивану Грозному»[149]. Как деликатно объяснял эту жестокую эволюцию Владимир Варшавский, автор замечательной книги о судьбе эмиг­рантской молодежи после Катастрофы, «к жертвенному и героичес­кому вдохновению Белого движения постепенно всё более приме­шивались чувства другого цвета - человеконенавистничество Черной сотни»22. И цитировал в доказательство популярнейшую офи­церскую частушку;

Смело мы в бой пойдём За Русь святую И всех жидов побьём Сволочь такую!

Так или иначе, не смогли они предложить ни мира народам (из- за славянофильской веры в русский Царьград), ни земли крестьянам (из-за помещичьей политической базы), ни национального само­определения меньшинствам (из-за имперского национализма «еди­ной и неделимой»), ни даже однопартийной диктатуры (из-за славя­нофильской же ненависти к любым политическим партиям). То есть в буквальном смысле ни-че-го.

И потому, когда большевистская утопия все это России предложи­ла и, пусть ненадолго (кроме диктатуры), осуществила, бешеные были обречены. Прибавьте к этому очарование мессианской идеи мировой революции и стремительный темп того, что социологи назы­вают вертикальной мобильностью, т.е. практически неограниченную возможность для легендарного славянофильского «простого наро­да» продвигаться вверх по внезапно опустевшим в ходе тотального террора служебным ступеням нового государства, и вы тотчас увиди­те, что не было у бешеных ни малейшего шанса противостоять кава­лерийской атаке большевизма.

Другое дело, что средневековая милитаристская империя не перестала с победою большевиков быть средневековой милитарист­ской империей. Разве что роль Официальной Народности исполнял в ней теперь атеистический марксизм, а роль самодержца - генераль­ный секретарь^артии. Нам, однако, важно другое. А именно, что, как всякая средневековая утопия, большевизм тоже был обречен на вырождение. Он тоже одряхлеет, как николаевская Официальная Народность, и тоже окажется в плену у политического идолопоклон­ства. Он тоже даст в своих рядах приют черносотенству.

Не зря же Москва 1951-го напоминала, скорее, о пророчестве Шарапова, нежели о видении Ленина. Короче говоря, не мог боль­шевизм при всем своем догматическом интернационализме стать альтернативой Черной сотне. «А это значит, - говорит Федотов, - что опять, как и в царские времена, на окраинах скопляются центробеж­ные силы, готовые взорвать мнимофедеративную империю. И чем более они сдавлены прессом НКВД, тем эффективнее должен быть взрыв после освобождения»[150]. Напоминать ли, что сбылось пророче­ство?

Более того, точно так же, как бешеный национализм видел все беды России в смутьянстве инородцев, «для всех меньшинств отвра­щение от большевизма сопровождается отталкиванием от России, его породившей». И точно также, как евреи были для черносотенцев в большевистских рядах воплощением мирового зла, большевист­ская Россия выглядела абсолютным злом в глазах многих евреев. «Великорусе не может этого понять. Он мыслит: мы все ответственны в равной мере за большевизм, мы пожинаем плоды общих ошибок. Но хотя и верно, что большевистская партия вобрала в себя револю­ционно-разбойничьи элементы всех народов России, но не всех оди­наково. Русскими преимущественно были идеологи и создатели пар­тии. Большевизм без труда утвердился в Петербурге и в Москве, Великороссия почти не знала гражданской войны; только окраины оказали ему отчаянное сопротивление»[151]. Не напиши Федотов даже ничего, кроме этих строк, читатель всё равно признал бы в нем уче­ника Соловьева.

Несправедливо, да и ни к чему отнимать у большевизма его заслуги перед русской историей. Всеобщая грамотность, урбаниза­ция страны, замена унитарной империи пусть формальной, но феде­рацией, и победа в великой войне против Третьего Рейха навсегда останутся памятниками этой диктатуры, несмотря даже на чудовищ­ную цену, которую пришлось заплатить за них России.

Тем не менее когда пробил час большевизма, его идейные и политические ресурсы оказались так же исчерпаны, как ресурсы постниколаевского самодержавия в 1917-м. Продлить свои дни мог он теперь, лишь обратившись все к тому же дряхлому славянофиль­скому мифу о незыблемой «народной ментальности» и николаевско­му государственному патриотизму.

Коварна все-таки ирония истории. Придя к власти на костях Русской идеи, ничего лучшего, уходя от неё в августе 1991-го, нежели поднять на стяг все ту же побитую им когда-то Русскую идею, приду­мать большевизм оказался не в состоянии.

Заметим, однако, что, в отличие от выродившегося славянофиль­ства, коммунистические элиты (во всяком случае какая-то их часть) нашли в себе все же силы для жестокой самокритики. По крайней мере, для открытого разрушения собственного культа политического идолопоклонства. Значит что-то от декабризма хоть в некоторых из них все-таки сохранилось. Благодаря чему и отбыли они с историче­ской сцены с некоторым достоинством. Во всяком случае без граж­данской войны, которой так страшился Федотов. Но это уже другая тема, и мы к ней еще вернемся.

^ Глава десятая

Реакция бешеных IАгония6ешеногонационализма

Сейчас предстоит нам завершить нашу печальную повесть о первом столетии имперского национализма в России. Как сделать это, однако, не рассказав читателю о реакции его уцелевших в граж­данской войне бешеных пророков на их эпохальное поражение? Ничто не даст нам более полного представления о средневековом характере их мышления, нежели близкое знакомство с этой реакци­ей. Ну и кроме того, в любом споре всегда полезно выслушать аргу­менты обеих Јторон. Мы слышали доводы Федотова, послушаем теперь его оппонентов.

Читатель знает, хоть из цитированных нами пламенных тирад и манифестов Скобелева, Шарапова и Н.П. Аксакова, с каким оптимиз­мом и уверенностью шли бешеные националисты навстречу миро­вой войне. Они предвидели близкую и окончательную победу над пожирателями славян, вдохновляемых, полагали они, исключитель­но «идеалами, заимствованными от еврейства». Их идеологическим мотто было, как мы помним, «Россия против еврейства». Именно евреи представлялись им, как и сегодняшним их наследникам, хоть тому же Назарову, последним препятствием на пути России к восстанов­лению ее статуса как единственной и «первой в мире» сверхдержавы.

И вот они проиграли эту миродержавную схватку, оказались в изгнании, выброшенными из своей страны, ненужными ей. Как могли они воспринять такое оглушительное поражение? Конечно, оно должно было представляться им апокалиптической катастрофой, предвестием конца света. Но самое горькое - торжеством смертель­ного врага. Вот почему первая же книга, задавшая тон всей дальней­шей реакции бешеных, так и называлась «Новая Иудея или разоряе­мая Россия».

Суть ее сводилась к следующему: «Сейчас Россия в полном и бук­вальном смысле этого слова Иудея, где правящим и господствующим народом являются евреи и где русским отведена жалкая и унизитель­ная роль завоеванной нации, утратившей свою национальную незави­симость. Месть, жестокость, человеческие жертвоприношения, потоки крови - вот как можно характеризовать приемы управления евреев над русским народом... Резюмируя все вышеизложенное, можно смело сказать, что еврейская кабала над русским народом - совер­шившийся факт, который могут отрицать и не замечать или совершен­ные кретины или негодяи, для которых национальная Россия, ее про­шлое и судьба русского народа совершенно безразличны»[152].

Но брошюра В. Михайлова, которую мы цитировали, оказалась лишь первым раскатом грома, прозвучавшим из эмигрантского лаге­ря бешеных. На подходе были куда более серьезные двухтомные работы Н.Е. Маркова, Г. Бостунича и Ю.М. Одинзгоева, подробно обсуждавшие подтем же углом зрения как историю русской револю­ции, так и темное прошлое еврейского народа и исконную его связь с коварной идеологией масонства. И, конечно же, мрачное будущее, ожидающее человечество в результате завоевания России этими сатанинскими силами.

Попутно объяснят нам откровения лидеров дореволюционного черносотенства действительно ли подлежит оно реабилитации, как пытался доказать Кожинов, и почему в наши дни необходимо сего­дняшним черносотенцам новое, специально антиамериканское обоснование, над которым, как мы видели, трудятся не покладая рук Назаров, Проханов и их единомышленники.

w I Гяава десятая

«Еврейская IАгония 6ешеиого национализма

революция» по Н.Е. Маркову

Так и называется двухтомник: «Войны темных сил». Главная тема сформулирована уже во вступлении: «Существо­вание темных тайных сил столь же несомненно, как существование незримых глазу бактерий и бацилл. Это факт реальной действитель­ности. Изучение темных сил необходимо для того, чтобы уметь избе­гать их вредного, гибельного для человечества влияния. Известный писатель Гюисман писал, что высшее достижение Сатаны в том, что он сумел убедить человечество в своем небытии. Поразительно, но это так». (Теперь читатель понимает, откуда взялись у современного историографа и апологета Черной сотни мировые, они же темные силы, которым, по его мнению, служил Федотов.)26

Конечно, оппонент мог бы возразить Маркову, что бактерии и бациллы все-таки отчетливо видны под микроскопом, тогда как отно­сительно существования «темных тайных сил» нам приходится верить Маркову - и Кожинову - на слово, но едва ли они сочли бы такое возражение убедительным.

В конце концов было же время, когда люди не знали и о бакте­риях. Тем более, что у черносотенцев, во всяком случае у Маркова, есть неопровержимые, по его мнению, свидетельства, лучше любого микроскопа доказывающие, что революция и впрямь изобретение сатанинское и специфически еврейское. Он посвящает этой преды­стории русской революции больше сотни страниц, начиная с низверже­ния в бездну «высшего ангела Сатанаила-Денницы», с каковой поры «падшие сверху вниз духи света превратились в духов тьмы и Сатанаил стал Сатаной»27 и кончая подлинным письмом Гарибальди, не оставляю­щим ни малейших сомнений, что и национальный герой Италии оказал­ся на поверку «истинным иудо-масоном»2\ Курсив Маркова).

Марков Н.Е. Войны темных сил. Париж. 1928. Т. 1. С. 1. Там же. С. 3. Там же. С. юб.

Я не говорю уже о том, что «цареубийство i марта было подготов­лено тайным сообществом, организованном евреями», так как «еще за год до преступления в секретном циркуляре министерства внут­ренних дел от 6 апреля 1880 г. за № 1460 было изложено, что по полу­ченным III отделением собственной Его Величества канцелярии све­дениям, в члены всемирного еврейского кагала, учрежденного с целями вполне враждебными для христианского населения, посту­пили все евреи-капиталисты... что евреи имеют в своих домах круж­ки для сбора пожертвований в пользу кагала и оказывают матери­альную поддержку революционной партии»29.

А если мало вам «секретного цир­куляра», в котором цареубийство, впрочем, упомянуто не было, то вот, пожалуйста, и самое несомненное доказательство: «после цареубийства i марта повсеместно по стране прокати­лась волна еврейских погромов». Кто посмеет после этого усомниться в суще­ствовании темных сил, если, как досто­верно известно Маркову, «народное чутье никогда не обманывалось»?30

С.Ю. Витте |

На странице 131 добираемся мы, наконец, и до революции пятого года. Тут уж мне ничего не остается, кроме как пространно цитировать, в надежде, что текст говорит за себя сам. «Множество русских деятелей сознавали тогда и громко исповедова­ли свое твердое убеждение в чрезвычайной опасности и в несомнен­ной вредности для России всякого подобия конституции и парламен­таризма. Образовавшийся в конце 1905 года Союз Русского Народа явился мощным и всенародным выразителем этих здоровых, истин­но русских, глубоко национальных убеждений. Построенный на тех же основаниях, на которых 17 лет спустя построился италианский фашизм, Союз Русского Народа сыграл крупную историческую роль

и действенно помог ослабевшей в борьбе с темной силой власти оси­лить совсем было разыгравшуюся революцию»31.

В этом современный историограф черносотенства совершенно со своим духовным наставником согласен. Разве что, в отличие от Маркова, о связи между Черной сотней и фашизмом Кожинов, есте­ственно, не упоминает. Но вернемся к Маркову. Оказалось, что «сто- восьмидесятимиллионный русский народ невозможно покорить простым насилием» и что «для достижения этой цели его необходимо обмануть, одурманить и хитростью заманить в такие ловушки, из которых ему не было бы иного выхода, как в темницы всемирного

интернационала»*.

Конечно, Марков «далек оттого, чтобы преуменьшать геройские подвиги некоторых воинских частей Императорской Армии и доблестных военачальников» по подавлению революции, но «я должен опреде­ленно заявить, что все эти действия фактически проявились тогда, когда началось общенародное движение против евреев, когда в Петербурге стали сознавать, что массы народные стоят за царя и против еврейской

[H.E. Марков

1 революции»33.

Короче говоря, вот в чем состоит историческая заслуга Союза Русского Народа: ^он на деле показал правительству и обществу, что с затеянным евреями «освободительным» движением можно и долж­но бороться силою». И тут, заметим в скобках, Кожинов тоже с Марковым согласен34. Несмотря, однако, на эту заслугу, несмотря даже на то, что «Государь Император весьма благоволил Союзу Русского Народа, справедливо видя в нем надежную опору монар-

Там же. С. 131 (выделено мною. - А Я.).

Там же.

Там же. С. 132. * Там же.

хии», он почему-то оказался «одинок в этом отношении и, встречая постоянное противодействие со стороны почти всех своих министров и приближенных, не настоял на своевременной и надлежащей госу­дарственной поддержке и развитии организованной народной само­обороны»[153].

Более того, «обманутый министром Витте и либеральными петер­бургскими советниками, уступил домогательствам крамольников и, издав манифест 17 октября 1905 года, дал право утверждать, что народу дарована конституция и что, следственно, Царь перестал быть самодержавным»[154].Нечего и говорить, что «сам Государь понимал дело иначе и ряду патриотических депутатов отвечал - Самодержавие мое остается, как было встарь. И при начертании новых основных законов 1906 года Государь собственноручно восстановил прежнее определение императорской власти, вписав слово «Самодержавный», которое уже было выпущено услужливыми клевретами масона Витте»[155].Тем не менее, «как только наступило успокоение, т.е. разруши­тельная работа иудо-масонства ушла в Государственную думу и в под­полье, Союз Русского Народа стали определенно теснить, принижать и вести его к разложению. Даже крупные государственные люди, как П.А.Столыпин, думали, что мавр сделал свое дело и что мавру время уйти. Либеральная же министерская мелочь, вроде Коковцова, Фи- лософова, Тимирязева, князя Васильчикова, барона Нольде и им подобных, злобно шипели на Союз Русского Народа и в своих ведом­ствах учиняли на членов Союза формальное гонение»38.Такое странное, чтобы не сказать предательское, поведение бюрократической элиты империи должно иметь какое-то объясне­ние. И автор не колеблется предложить его читателю. «Этим, - гово­рит он, -достигалась двоякая цель: устранялись из ведомств непро­шенные наблюдатели и обличители противогосударственной под­польной работы и одновременно заслуживалось одобрение и благоволение высших сфер иудо-масонства и еврейских банки­ров»39. Выходит, согласитесь, что благоволение высших сфер иудо- масонства оказалось для бюрократической элиты империи почему- то важнее, чем благоволение ее государя. Впрочем, «большинство министров и начальников действовали так по непониманию и по узо­сти своего государственного кругозора. Но такие, как Витте или Коковцов, те действовали с разумением, для них важнее всего было угодить настоящему своему господину - международному еврей­ству»40.

Справедливости ради заметим, что, комментируя полвека спустя эти невероятные обвинения Маркова, мог бы всё-таки Кожинов сообщить читателю, что могли быть и другие объяснения брезгливо­сти, с какой относились высшие бюрократы империи к черносотен­ству. Например, то, что были они всё-таки людьми интеллигентными и открытое сотрудничество с воинством, в котором, как мы уже слы­шали, было «собрано всё дикое и некультурное в старой России», так же, как с его сотрудниками из «национально ориентированной» интеллигенции, им претило. Или то, что логика массового движения, «построенного, по словам Маркова, на тех же основаниях, на кото­рых построился италианский фашизм», неизбежно вела в конечном счете к подмене традиционного самодержавия черносотенной дик­татурой какого-нибудь русского Дуче. Или, наконец, попросту то, что от этих людей дурно пахло.

Пусть и не понимал этого по недостатку образования Марков, но ведь Кожинов был всё-таки доктором наук. И, взвалив на себя такую ответственную задачу, как реабилитация черносотенства, должен он был хоть попытаться объяснить то ожесточение, с которым сопротив­лялась Черной сотне имперская бюрократия. К сожалению, ничего подобного он не сделал, позволив Маркову спокойно продолжать свою драматическую повесть о том, как правительство самодержав­ной России на содержании у «международного еврейства», постави­ло единственно лояльную опору самодержавия в стране в совершен­но двусмысленное положение.

39 Там же. Там же. С. 136-137-

«Выходило так: либо - во имя восстановления поврежденной полноты царского самодержавия - ослушаться самого Царя, стать на путь восстания против правительства и силою вернуть Царю исторг­нутую у Него интеллигентским обманом и революционным устраше­нием полноту власти... либо покориться и признавать новые законы, пока Государю-Самодержцу не благоугодно будет их изменить или заменить настоящими, полезными народу»41. Разумеется, «верно­подданный Союз Русского Народа вынужден был стать на второй путь»42. Ибо «бунт против царских властей - во имя царской власти - был невозможен. Приходилось отказываться от наступательной госу- дарственно-строительной деятельности, иначе - фашизма, и отсту­пить в глубокий тыл для сбережения святыни и знамен самодержа­вия»43.А это означало конец Черной сотни: «полки превратились в ака­демии»44. Хуже того, это означало конец России: «фактически идея конституции - в образе Государственной Думы - победила идею Самодержавия - в лице Союза Русского Народа... Темная сила погу­била Российскую Империю»45.Теперь для полной победы ей требовалась сущая малость: втра­вить человечество в мировую войну «для разгрома крупнейших ее противников - России в первую голову - и для последующего захвата власти над пораженными христианскими народами»46. Естественно, международное еврейство - оно же «темная сила»- именно это и сделало. Что доказывается документально пространной цитатой из речи фельдмаршала Людендорфа, незадолго перед тем шагавшего рядом с Гитлером в рядах мюнхенских путчистов.

Печальная истина заключалась, другими словами, в том, что не оказалось во всей России никого, способного противостоять темной

Там же. С. 135.

Там же.

Там же. С. 137 (выделено мною. - АЯ.). там же.

Там же. С. 137,139.

силе, кроме «простонародной организации». Интеллигенция? Да она с темной силой с удовольствием сотрудничала, подрывая христиан­скую веру, с энтузиазмом отдаваясь сатанизму. «Мережковский - типичный представитель интеллигентского антихристианства, но он далеко не один. Имя им - легион. Того же темного духа профессор Бердяев ... Но особенно вредна и опасна для христианства деятель­ность протоиерея С. Булгакова». Тут, однако, Марков решительно расходится с историографом, посвятившим несколько страниц как раз доказательству «черносотенства» Булгакова[156].

«В деле совращения душ и всяческого развращения ученые писатели и мыслители достигли чрезвычайных успехов... Христианская власть Императоров Всероссийских не допускала явного отправления сатанинского культа. Поэтому изнывавшие, вме­сте с прочей интеллигенцией, от отсутствия «свобод» сатанисты про­являли себя... в литературе.

Кто ты зельями ночными Опоившая меня, Кто ты, Женственное имя В нимбе красного огня? -

истерично вопрошал поэтА. Блок [явно же взывал, негодяй, к рево­люции!], а философ В. Соловьев так и умер, не успев толком разме­жевать христианство и гностицизм, а от гностицизма до сатанизма рукой подать... Андрей Белый... этот enfant terrible российского сата­низма»[157]. В список «разлагателей русского духа» неожиданно угоди­ли, как видим,^аже самые откровенные критики российской интел­лигенции.

В отличие от историографа, Марков не устает подчеркивать именно «простонародный» характер Союза русского народа и ничуть не скрывает презрения к интеллектуалам, даже сочувствующим, даже «национально ориентированным», которыми так гордился Кожинов. Что вождь черносотенцев терпеть не мог Соловьева, зто понятно. Он был костью в горле и для Кожинова, но Булгаков...

Ничуть не лучше, впрочем, обстояло дело с чиновной бюрократи­ей. «Если б тогдашнее правительство доросло до понимания того, что впоследствии понял в Италии Муссолини... история России была бы совсем иной. Но рожденные ползать - не могут летать?.. Неизменно - до самого рокового конца ухаживали они за смутьяна­ми и унижали вверенную им свыше власть перед выскочками и наг­лецами антигосударственной Государственной Думы и всячески открещивались и отплевывались от общения с Черной Сотней»[158], этой единственной надеждой России.

Глава десятая Агония бешеного национализма

II* ^ · 1*1 ^Д кУ I \ w U |

и русский консерватизм

Я думаю, довольно цитировать. Общая схема рас-

суждений Николая Евгеньевича, одного, кстати, из самых пламенных трибунов «антигосударственной государственной Думы», закончив­шего свои дни консультантом гестапо по русским делам, ясна. Нет сомнения, что схема эта славянофильская. «Простой народ», в кото­ром, как мы помним, сосредоточена «вся мысль страны», противо­стоит в ней развращенной европеизмом «публике» - интеллигенции и бюрократам - совершенно так же, как у Константина Аксакова. Только там, где у Аксакова некий абстрактный «народ», у Маркова - вполне конкретные погромщики - охотнорядцы, деятельность кото­рых он сам и рекомендует как фашистскую. У Аксакова была утопия, а у Маркова - практика. Я не говорю уже, что аксаковская утопия вдохновлена была мечтой о свободе, а реминисценции Маркова, как мог убедиться читатель, пронизаны отчаянной тоской по «итали- анскому фашизму». Но как, скажите на милость, выглядит в свете этой драматической метаморфозы позиция Кожинова, умудрившего­ся взять себе в духовные наставники одновременно и Аксакова, и Маркова?

Он-то силился доказать, что разница между ними «обусловлена вовсе не неким «вырождением» идеи [камешек в огород

Соловьева - и в мой], но существеннейшим изменением самой исто­рической реальности: невозможно было мыслить в России и о России 1900-1910-х годов точно так же, как в 1840-1850-х»[159]. Правильно, невозможно. Только почему-то не пришло историографу в голову, что еще невозможней представить себе Аксакова, посвя­тившего жизнь борьбе с «душевредным деспотизмом», тоскующим по фашизму.

Это, впрочем, лишь одна сторона дела. Попросту нельзя вообра­зить ситуацию, при которой благородный романтик оказался бы погромщиком. И никакие «изменения исторической реальности» не заставили бы человека чести упрекать правительство России в непо­нимании «того, что понял в Италии Муссолини». Нет, ни при каких обстоятельствах не стал бы Аксаков Марковым.

Но, с другой стороны, не аксаковская ли консервативная утопия, утверждающая ту самую «внеевропейскую, по выражению B.C. Соло­вьева, или противоевропейскую искусственную самобытность Рос­сии», породила Маркова?

Достаточно ведь просто спросить, кому обязан погромщик самим противопоставлением «простого народа» интеллигенции, чтобы не осталось сомнений, что вышел Марков из славянофильской шинели. У кого еще мог он заимствовать странную, согласитесь, идею, что именно в этом простом народе «сосредоточена вся мысль страны»? Откуда, если не от Достоевского, его воинствующий антиинтеллектуа­лизм, представление о том, что интеллигенция не более, чем «чужой народик, очень маленький, очень ничтожненький»? Откуда химера, что управляться Россия может лишь посредством прямого общения простого народа с самодержавным хозяином - без «бюрократиче­ского средостения»? Разве всё это не ключевые, не фундаменталь­ные основы той самой консервативной утопии, которая строилась в России на протяжении всего XIX века - сначала Аксаковым (как вне­европейская), потом Данилевским (как антиевропейская), потом Шараповым и Никольским (как антиеврейская)?

Мои консервативные критики откровенно намекают, что само уже рассмотрение философии Маркова в одном ряду с такими пала­динами идеологии национального эгоизма, как Аксаков или Данилевский, дисквалифицируют тезис Соловьева о неминуемом вырождении этой идеологии51. Как иначе, однако, объяснили бы эти критики происхождение идей Маркова? Из каких других источников могла проистекать идеология черносотенного Союза русского наро­да? Даже Кожинов был честнее, предположив, что просто в «изме­нившейся исторической реальности 1900-1910 годов» невозможно было защищать русское самодержавие иначе, нежели методами «италианского фашизма».

Другое дело, что в реальной жизни альтернатива «италианскому фашизму», конечно, была, но состояла она, как мы сейчас увидим, в откровенном признании, что консервативная утопия, краеуголь­ным камнем которой была вера в императивность самодержавия, окончательно выродилась и защищать её порядочному человеку больше невозможно. Как иначе истолковали бы критики, скажем, признание Л.А. Тихомирова после революции пятого года, что «Россия... прямо находится в гибели и царь бессилен её спасти»?[160]Или аналогичное признание Б.В. Никольского, что «царствующая династия кончена и на меня её представителям рассчитывать [боль­ше] нечего»53.

В любом случае, однако, обозначился ли конец выродившейся консервативной утопии решением Маркова продолжать за неё борь­бу, опираясь на гестапо, или отказом от борьбы, как в случаях Тихомирова и Никольского, ясно одно: идеология национального эгоизма обанкротилась безнадежно. Разве не в этом действительный урок вырождения благородной консервативной утопии XIX века?

См. например: РепниковА.В. Современная историография российского консерватиз­ма. WWW.NATI0NALISM,0RG

'Зпплтмыа

Глава десятая Агония бешеного национализма

«жидо-масонского заговора»

«Италианский фашизм» оказался, однако, лишь первой вехой на пути ее дальнейшего вырождения. Знаменосцем следующего ее шага по справедливости следует при­знать Григория Бостунича, дослужившегося до генеральских чинов в СС и ставшего, согласно американскому историку, «доверенным лицом Гиммлера и Гейдриха», свого рода «живым воплощением род­ства между черносотенной идеологией и нацистской мыслью»54.

Бостунич, в отличие от Маркова, полагал себя профессиональ­ным историком. Потому и не ограничился ссылкой на подавление Господом восстания Сатанаила-Денницы, а тщательно исследовал генезис «еврейской революции» на протяжении всей мировой исто­рии. Высшим его достижением в глазах нацистов была графическая схема движения этой революции в виде карты Европы, оплетенной змеей. Называлась она «Путь символического Змия, долженствую­щего поработить весь мир под жидовское иго».

Комментарий к этой знаменитой в нацистском Берлине карте был такой: «Так как тайное жидовское правительство для осуществ­ления своих планов пользуется своим подручным - масонством, то порабощение мира жидами изображается применительно к масон­ской символике в виде Змия, который, замыкая магическое кольцо, сам жалит себя^ хвост... Политический план мирного завоевания для Сиона вселенной составлен был царем Соломоном еще за 929 лет до Р. Хр.»[161].

Технология реализации этого плана была довольно проста: «Проникая в недра встречаемых им на пути государств, Змий под­тачивал и пожирал все государственные, нееврейские силы, по мере их роста. Это же должен он делать и в будущем до тех пор, пока цикл

Walter Laqueur. Russia and Germany: A Century of Conflict. Weidenfeld & Nicolson, 1965. P. 122, 125.

пройденного им пути не сомкнётся возвратом главы его на Сион и пока, таким образом, Змий не сосредоточит в сфере своего круга всей Европы, а через нее и остальной мир»56.

Вот этапы этого большого пути, «i-й этап - 429 год до Р. X. - Греция в эпоху Перикла...Что пресловутая «демократия» вершила во времена Сократа, нам хорошо известно... 2-й этап - последние годы перед R X. - Рим в эпоху Августа. В это время жиды разрушили Римское государство изнутри, как тысячу девятьсот лет спустя госу­дарство Российское... использовав юное христианство, раввинисти- чески извратив его. Мы совершенно неправильно представляем себе римские гонения на христиан как преследование веры»57.А как правильно? Бостунич объясняет, а я только воспроизво­жу его текст (включая умопомрачительные орфографию и стили­стику): «Так называемые первые христиане были жидовский про­летариат, ухватившийся за проповедь Христа вовсе не с точки зре­ния отречения от мира сего, а с точки зрения чисто по жидовски извращенного осуждения скопидомства, что было жидами истол­ковано в стиле столь знакомого нам «грабь награбленное», то эти первые христиане стали на практике - нечто вроде первых комму­нистов, которые под управлением жидов Ленина (Ленин был усы­новленный русскими недотепами жидок) уничтожали на святой Руси все честное и порядочное, главным образом заботясь наби­вать свои карманы»58.

В том, что перед нами антихристианство почище «Кода да Винчи», сомнения нет. Нацисты это поощряли. Но сочувствующие им православные иерархи -они-то как же? Тоже сочли мучеников хри­стианства «жидовским пролетариатом»? Бостунич, однако, идет в своём языческом рвении дальше. «Не за то Нерон и прочие бросали первых христиан (жидов) на растерзание зверям, что они во Христа верили, а за то, что они государство подрывали и чернь на лучших людей натравливали. Довольно, наконец, повторять глупости, что втемяшили в наши детские головы - пора, наконец, узнать историю,

Там же.

Там же. С. 132.

Там же.

какой она была, а не как ее расписали жиды, масоны и мракобесы»59.

Вернемся, однако, к этапам. Итак, «з-й этап - 1552 год - Мадрид в эпоху Карла V. 4-м этапом я считаю 1648 год, местом - Лондон, когда фанатик Кромвель (который, к слову сказать, был масон)... стал орудием жидов! Ибо он в их интересах преступил даже масон­ские заповеди, послав на плаху короля Карла Стюарта, который тоже был масон! От совершенной Кромвелем революции выиграли одни жиды, получив давно желаемое равноправие, приведшее в наши дни к тому, что жиды управляют этой подлейшей из стран мира ... 5-м этапом я считаю эпоху французской революции (1789-1801), местом - Париж, когда жиды-масоны, свергнув монархию, разорили Францию, но добились равноправия»60. Ну и так далее, в том же духе, покуда Змий не прибывает, наконец, в Россию.

Само собою разумеется, что «осуществить заветную мечту жидов - завоевать весь мир - невозможно без порабощения i/б его части». Отсюда «1881-й год - Петербург, убийство императора Александра II жидо-масонами. Когда Желябовы смеются - Россия плачет [и народовольцы оказались, как видим, жидо-масонами]. Далее путь Змия: Москва - Киев - Одесса, и мы воочию видели, как этот страшный путь совершился... вся русская «великая и бескров­ная» революция, как по нотам, была разыграна по планам интерна­ционального воинствующего жидовства и является осуществлением их заветной мечты - поработить весь мир, а нас, христиан, сделать своими рабами... Вся революция - жидовское дело». Самое страш­ное, предрекал Бостунич, разыграется, однако, в ближайшее десяти­летие (его двухтомник вышел в 1928 г.), когда развернется «послед­ний этап перед победоносным возвращением головы Змия в Константинополь»61.

Всякому, кто имеет хоть первоначальное представление о евро­пейской истории, путешествие вышеозначенного Змия безусловно покажется бредом. Что, впрочем, не помешало деятелям «арийской» науки в нацистском Берлине воспринять его как первостепенное открытие. Оно, собственно, и послужило ключом к карьере Бостунича в интеллектуальных кругах СС. В его безумии они несо-

Там же.

Там же. С. 132-133.

мненно усмотрели систему. Две вполне прагматические цели во вся­ком случае просматриваются в нем ясно. Во-первых, представить «жидовскую революцию» в России как одно из заключительных звеньев гигантского глобального плана завоевания мира. И притом не какой-то абстрактной «темной силой», как у Маркова, но уходя­щим в глубь веков «жидо-масонским» заговором - сточной хроноло­гией его триумфов и вытекающими из них историческими нравоуче­ниями.

Вторая цель заключалась в том, чтобы представить большевизм агентом этой древней каббалы, отождествить его с вековой крово­жадной мечтой еврейства. Так, собственно, Бостунич и говорит: «Большевизм - это стремление жидов всего мира к уничтожению христианских государств»[162]. Или еще лучше: «Экскремент выворо­ченных мозгов жида Карла Маркса разбудил дремавшие низменные инстинкты несчастных гоев на радость жидам ... стал средством внут­реннего душевного разложения арийцев»[163].Гитлеру нужен был тезис, способный объединить все консерва­тивные силы Германии так же, как и все фракции его собственной партии. Вот почему в его руках средневековый бред Бостунича ста­нет инструментом мощного пропагандистского наступления на цен­ности современной цивилизации. И обойдётся он в конечном счете человечеству в шестьдесят миллионов жизней. Следует, однако, и Бостуничу отдать должное. Разыграется мировая трагедия действи­тельно в ближайшее после выхода его книги десятилетие.

Эсхатологическая истерика

Глава десятая Агония бешеного национализма

Но самая любопытная фигура в этой компании бешеных про­роков все же не Бостунич, а Ю.М. Одинзгоев. Любопытен он прежде всего тем, что мы ровно ничего о нем не знаем - ни года и места издания его книги, ни даже настоящего его имени. По какой-то при­чине человек этот не пожелал открыться ни современникам, ни потомкам. (Может быть, кто-нибудь из читателей окажется счастли­вей меня и разгадает эту тайну.) Ясно лишь, что Одинзгоевявно озна­чает «один из гоев». Из текста следует также, что вышла его книга после поражения Врангеля в 1920-м, но до Генуэзской конференции 1922-го, следовательно, скорее всего в 1921 году.

Более того, это, похоже, единственная из работ наследников выродившейся утопии, преследующая совершенно конкретную политическую цель: напугать христианско-демократические, консер­вативные и антисемитские круги в Европе с тем, чтобы предотвра­тить именно эту конференцию, на которой западным политикам предстояло впервые сесть за стол переговоров с большевиками.

Поэтому Одинзгоев, в отличие от Маркова и Бостунича, обращен не в прошлое, а в будущее. Его пророчество можно, пожалуй, назвать эсхатологической истерикой.

Опирается автор совершенно очевидно на еще одно знаменитое пророчество К.Н. Леонтьева, вынесенное в эпиграф этой главы (при­правленное, разумеется, рутинной в этом славянофильском поколе­нии истерической антисемитской риторикой). Да, утверждает Одинзгоев, антихрист родился. И, как предсказал Леонтьев, родился в России, которая и стала соответственно его плацдармом в сердце Европы - накануне финального штурма истерзанного войной конти­нента. И означает его рождение предвестие Апокалипсиса.

Что русская революция есть «действие антихриста в лице Израиля, - пишет Одинзгоев, - не подлежит ни малейшему сомне­нию, как не подлежит сомнению и грядущее жесточайшее отрезвле­ние после воцарения антихриста в лице Всемирного Деспота из Дома Давидова, предсказанного нам Апокалипсисом и явно ныне подготавливаемого к выступлению на сцену иудо-масонами, при все­мерной поддержке и пособничестве «христианских правительств», на 3/4 состоящих из представителей «избранного народа» и его най­митов-христиан, ставленников франкмасонско-жидовского тайного союза!»[164]. Узнаете стиль Михаила Назарова? Как же они все-таки однообразны, все эти пророки. И как легко угадать, что будет даль­ше...

Дальше речь пойдет само собой уже не о России, но о мире, «так

как буквально нет ни одного государства, где за спиной официаль­ных представителей власти не скрывались бы жиды, истинные руко­водители международной политики и вдохновители интернацио­нального социалистического войска, в лице представителей всех без исключения социалистических партий и рабочего класса - орудия франкмасонско-жидовских властителей»65.

За этим следует, скорее, поток сознания с бесконечными повто­рениями одного и того же. Очень похоже на речи Гитлера. Вот послу­шайте: «Европе уготован тот же путь... Час расплаты за безумную податливость извергам рода человеческого приближается, и обма­нутые собственными вождями народы на собственном опыте не замедлят убедиться в уготованном им кошмарном грядущем в социа- листически-болыиевистском эдеме, под властью еврейского Совнаркома, не замедлящего, без сомнения, выявить свою истин­ную сущность человеконенавистнического и антихристианского сверхправительства, стремящегося всех привести к одному знамена­телю, обратив в рабов «избранного народа» и его царя-деспота сионской крови. Катастрофа близка, при дверях»66.

Странным образом неотразимо напоминает это исступленное заклинание уже цитированный нами прогноз, сделанный полстоле­тия спустя (разумеется, без совершенно уже в ту пору неуместной антисемитской орнаментировки). Помните, «коммунисты везде уже на подходе - и в Западной Европе и в Америке. И все сегодняшние дальние зрители скоро все увидят не по телевизору и тогда поймут на себе - но уже в проглоченном состоянии»?67.

Впрочем, разве и в наши дни не предупреждают новые пророки - все стой же одинзгоевской уверенностью, - что «на под­ходе» НАТО и кошмарные цветные революции, вдохновленные и «проплаченные» Америкой. В 1920-е, однако, роль Америки во всем этом ужасе оставалась совершенно неясной. Ни Марков, ни Бос- тунич, ни даже Одинзгоев её даже не упомянули. Секрет, похоже, прост. Сверхдержавой была тогда Англия, она и присутствовала в этих диатрибах в качестве, естественно, «подлейшей из стран мира». Америка была ни при чем. Вот это непростительное упущение постреволюционных бешеных пророков и пытаются восполнить сего-

Тамже. С. 225. Там же. С. 213,207. Вече. №5.1982. С. 12.

дняшние одинзгоевы.

Как бы то ни было, в том, как спасти мир от наступающего Апокалипсиса, постреволюционные пророки легкомысленно согла­шались с Бостуничем, что «наступление остановит только восстанов­ление законной монархии в России. Заминка, которая произойдет в жидовских рядах в этот момент, будет началом их отхода с передовых позиций, а там мы спасем гнилую Европу (хотя и не следовало бы этого делать). Спасем просто потому, что этим мы себя навеки обез­опасим от повторения жидовского нашествия»68.

ды оппонентов, которые мы только что цитировали. То же самое, вероятно, что ответили бы, будь они живы, декабрист Никита Муравьев или философ Владимир Соловьев: давайте разберемся, что мы знаем, а чего не знаем. Мы знаем, например, что победа большевистского правительства Ленина-Троцкого в октябре 1917-го и впрямь была для России великим несчастьем. Но мы не знаем - и, слава Богу, никогда уже не узнаем - меньшим или большим несчастьем была бы для нее победа правительства, скажем, Маркова-Пуришкевича.

Разве сумело бы оно без жесточайшего террора подавить кресть­янскую пугачевщину и вернуть землю помещикам? Разве мыслимо было для него без железной диктатуры сохранить единую и недели­мую, когда побежали от нее, как от чумы, этнические меньшинства? Разве удалось бы им «спасти гнилую Европу от повторения жидов­ского нашествия», не объявив ей, подобно Николаю I, войну - кре­стовый поход? Разве смогли бы они без газовых камер осуществить «окончательное решение еврейского вопроса» или, выражаясь язы­ком Бостунича, «отрубить хвост жидо-масонскому Змию» в России, а тем более в мире?

6*БостуничГ. Цит. соч. С. 125.

Не знаем мы, другими словами, чем отличалось бы правитель­ство Маркова от фашистского. Ведь не случайно же Бостунич так высоко продвинулся в иерархии СС. И не случайно так горько опла­кивал Марков - и уже в наши дни Кожинов - Черную сотню, которая была в конце концов не более, чем «русским изданием национал- социализма»[165]. А в том, что победи эти люди, «не Струве, а Марков будет править Россией именем царя»[166], и что именно поэтому «монархия из нейтральной политической формы становится огром­ной политической опасностью для России»[167], не было у Федотова никаких сомнений.

Короче говоря, если и по сию пору не знаем мы ровно ничего ни о «франкмасонско-жидовском тайном союзе», ни о «политическом плане, составленном царем Соломоном», ни тем более о падшем ангеле Сатанаиле-Деннице, которых звали в свидетели цитирован­ные выше пророки, то ведь очень хорошо мы знаем, что нес России и Европе фашизм. А именно - рабство и смерть. И как же в таком слу­чае назвать тех, кто с ним по собственной воле и с большим даже, как мы видели, энтузиазмом сотрудничал?

Никаких других комментариев и не требовалось бы, собственно, к их безумным иеремиадам, когда бы не жестокий факт, что совер­шенно серьезно приходилось с ними спорить Федотову. Когда бы, иначе говоря, не жила значительная часть русской эмиграции идеей смены «одного тоталитаризма другим»[168]. «Многие скажут: фашизм придет на смену сталинизму и это уже огромный шаг вперед».[169] Он отвечал, что «сталинизм есть одна из форм фашизма, так что этот исход равнозначен укреплению выдыхающегося фашизма с обнов­лением его идеологии»[170]. Или что «фашистский проект представляет­ся наиболее утопическим и вредным вариантом русской диктату­ры»75.

Но о чем же еще могло свидетельствовать мнение этих «многих»,

предпочитавших тогда фашизм, если не о том, что агония бешеного национализма, которую мы здесь наблюдали, отражала вовсе не без­умие нескольких осатаневших идеологов, но была явлением важ­ным, массовым, отражавшим, по выражению Владимира Варшавс­кого, «дух времени - могучее притяжение фашистской револю­ции»?76 Вот же еще почему так страшно и трудно агонизировало в 1920-е русское средневековье. Это мы знаем.

Чего мы не знаем, это действительно ли ушло оно уже в небытие вме­сте с поколением Маркова и Бостунича. Или усилия Кожинова с Назаровым сулят ему еще одну - на этот раз последнюю - вспышку. Как бы то ни было, одно знаем мы, я думаю, теперь точно. Не дай нам Бог уви­деть когда-нибудь у власти в России людей, подобных героям этой главы.

Глава десятая

ПрИ Ч6М ЗДбСЬ Агония бешеного национализма

нечистая сила?

Остается еще, однако, вопрос о происхождении Катастрофы. Марков, как мы слышали, полагал, что «темная сила погубила Российскую империю». Бостунич уверял нас - и свое эсэ­совское начальство - что Катастрофа, «как по нотам была разыграна по планам интернационального воинствующего жидовства и являет­ся осуществлением его заветной мечты - поработить весь мир, а нас, христиан, сделать своими рабами». Ю.М. Одинзгоев, а в наши дни Назаров, приплели сюда еще и «антихриста в лице Всемирного дес­пота из дома Давидова». Логично предположить, что Федотов отве­тил бы на все это так же, как знаменитый астроном Лаплас на вопрос Наполеона о существовании Бога: «Мне в моих занятиях не случа­лось нуждаться в такой гипотезе».

При чём здесь в самом деле антихрист или интернациональное жидовство, если «наша великолепная реакция-даже в Достоевском и Леонтьеве - всегда несла в себе разлагающее зерно морального порока»?77 Если «для Польши Россия действительно была тюрьмой,

Варшавский В. Цит. соч. С. 57. Федотов Г.П. Цит. соч. С. 183.

для евреев гетто»?[171] Если на первые же признаки пробуждения национального самосознания в этнических меньшинствах империи «русские националисты... ответили травлей инородцев, издеватель­ством над украинцами, еврейскими погромами», и «два последних императора, ученики и жертвы реакционного славянофильства, игнорируя имперский стиль России, рубили его под корень»?79 Если подавляющая масса населения страны, ее крестьянство, было не только ограблено в ходе Великой реформы, но и вообще обитало совсем не в том измерении, не в той, можно сказать, реальности, что ее культурная элита? Если имперская бюрократия до последнего вздоха свято верила архаическим славянофильским мифам о «сла­вянском братстве» и Царьграде и понятия не имела, чем дышит ее собственный народ?

Ну какое, спрашивается, могла иметь ко всему этому отношение нечистая сила? Вот что действительно имело к этому отношение: в отличие от всех других великих европейских держав, кроме Германии, русская политическая элита не сумела создать защитные механизмы, предохраняющие страну от национальных катастроф.

Именно поэтому, когда в воздухе запахло грозой, не оказалось в России ни гарантий от произвола власти, ни сильных и пользующих­ся доверием общества институтов, воплощающих эти гарантии, ни идей, способных мобилизовать культурную элиту на защиту гибну­щей страны. Не мифические происки антихриста предотвратили в России формирование этих гарантий и защитных механизмов, а вполне реальное сопротивление самодержавия политической модернизации. И объяснялось его сопротивление вовсе не одними лишь помещичьими классовыми интересами, как нас учили, но впол­не определенной совокупностью идей, которыми это самодержавие жило и дышало. Ядром этой роковой для страны идеологии было, как мы видели, то самое карамзинско-уваровское представление о внеевропейской «самобытности» отечественной культуры.

Между тем «национальная культура, - объяснил нам Федотов, - не есть завещанный предками мертвый капитал, а живая творческая

сила, создающая новое, еще небывалое, еще не расцененное ... Национальная душа не дана в истории. Нация не дерево и не живот­ное, которое в семени несет в себе все свои возможности. Нацию лучше сравнить с музыкальным или поэтическим произведением, в котором первые такты или строки вовсе необязательно выражают главную тему. Эта тема иногда раскрывается лишь в конце»80.

Другое дело - и в этом главная ценность реакции бешеных, в которой я так подробно пытался разобраться, - что в их фантасмаго­рических гипотезах о происхождении Катастрофы, отразилась, как в капле воды, средневековая природа этого карамзинско- уваров- ского консервативного мифа, в той или иной форме управлявшего умами русской культурной элиты на протяжении почти двух столе­тий.

Вот почему, когда настал грозный час расплаты, оказалось, что просто неспособны прямые наследники этого мифа ответить на Катастрофу ничем, кроме эсхатологической истерики, кроме беспо­мощной - и нелепой в современном мире - ссылки на нечистую силу. Да еще, конечно, тем, что нашли себе новое отечество в идущей к новому взрыву средневековья Германии, которую сами не так уж и давно проклинали как «главного врага и смутьяна среди остально­го белого человечества».

И поскольку не суждено им было «спасти гнилую Европу» от гро­зившего ей, по их убеждению, Всемирного деспота из дома Давидова, единственная оставшаяся им практическая функция состояла в том, чтобы помочь Гитлеру добиться победы в Германии, натравить его ^на «франкмасонско-жидовских властителей Европы» - и на свою бывшую родину. Обагрив при этом руки кровью народа, в любви к которому клялись они со всех амвонов.

Как, подумайте, трагично, что именно этой жалкой в своей сред­невековой ярости когортой, единственным аргументом которой ока­залась, как мы видели, нечистая сила, завершилось первое столетие благородной, но безнадежно утопической попытки русского нацио­нал-либерализма спасти Европу и Россию от исторической катастро­фы. Они стали орудием этой катастрофы.

Глава десятая

ОПЯТЬ предчувствия. Агония бешеного национализма

Другой путь

Также, как его учитель, предчувствовал Федотов, что «крушение русского средневековья будет особенно бурно и разрушительно»[172]. И так же, как Соловьеву, не дано ему было дожить до дня, когда кру­шение это и впрямь началось. Мне хотелось, чтобы читатель увидел нарисованную в этой трилогии документальную картину трагическо­го торжества средневекового мифа в России - от его затерявшегося в древних летописях иосифлянского начала в 1480-е (вспомните хотя бы свирепый поход против «жидовствующих») до промелькнувшего сейчас перед нашими глазами совершенно прозрачного при всей его умопомрачительности полуфинала в 1920-е (пылавшего, как мы видели, ненавистью ко все тем же «жидовствующим») - не только как печальный исторический урок, но и как подхваченную эстафету.

Просто потому, что были у меня, как знает читатель, предше­ственники в этой четырехвековой борьбе против русского средневе­ковья. Их судьба сложилась плохо, чтобы не сказать трагически. Их предостережений не услышали, не поняли. Да и чувствовали они, что не удивительно, по-разному. Затянулось дело: четыре столетия - длинный перегон. Объединяло их всех, начиная от Михаила Салтыкова и до Георгия Федотова, собственно, одно лишь горькое прозрение, точно сформулированное Соловьевым. На простом рус­ском языке звучало оно, как мы помним, так: «Россия больна» и «недуг наш нравственный»[173].

На сегодняшнем ученом жаргоне равносильно это, наверное, утверждению, что насильственно лишенная политической модерни­зации, одержимая навязанной ей искуственной неевропейской «самобытностью» страна обречена быть неконкурентоспособной в современном мире. А поскольку большинство российской публики этого прозрения не услышало, дурные предчувствия были, согласи­тесь, естественны.

Например, Никита Муравьев, который со своим проектом кон­ституции поднял грандиозную проблему воссоединения страны, был,

несмотря на опьяняющие романтические настроения декабристской эпохи, человеком трезвым. Живи он в другие времена и в другой стране, быть бы ему, вероятно, тонким и проницательным лидером политической партии. В России начала XIX века ему пришлось стать заговорщиком, идеологом военного пронунциаменто. Так ведь и Чаадаев, объявленный в Петербурге сумасшедшим, как слышали мы от Пушкина, в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес...

Как сказал жандармский генерал Леонтий Дубельт выдворяемому из Петербурга Герцену втом самом году, когда Муравьев умирал на каторге в Сибири: «У нас не то, что во Франции, где правительство на ножах с пар­тиями, где его таскают в грязи, у нас управление отеческое»[174].

Вот Муравьев и предчувствовал, что, если болезнь «отеческого управления» (по латыни патернализм) срочно не излечить, бедствия из этого проистекут для отечества неисчислимые. И лекарством пола­гал он конституцию.

Соловьев, в отличие от него, был мыслителем, доктором филосо­фии. И жил он в постниколаевской славянофильской России. Ему было уже вполне понятно, что болезнь зашла куда глубже государст­венного патернализма, проникла в самые интимные ткани общества. Он предчувствовал смертельную опасность нового сверхдержавного соблазна и пытался погасить пока не поздно воинственные настрое­ния «национально ориентированной» публики, яростно полемизи­руя с их глашатаями.

Федотов пришел уже после конца. Вокруг него бушевало море эмигрантской ненависти и эсхатологической истерики, эскиз кото­рой попытался я набросать в этой главе. Зрелище было жуткое: эмиг­ранты - несчастные, обездоленные, перебивавшиеся в чужих стра­нах случайными заработками, и все-таки неутомимо строившие планы грандиозного и непременно сверхдержавного реванша. Георгий Петрович предчувствовал, что все это - и государственный патернализм, и националистический миф, и идея «смены одного тоталитаризма другим», и апелляции к нечистой силе - опять вос­креснет в стране после распада CCCFJ только в масштабах гигантских, национальных, чреватых новым, на этот раз, быть может, оконча­тельным самоуничтожением России. Во всяком случае предвидел он, как мы помним, что «когда пройдет революционный и контрреволю­ционный шок, вся проблематика русской мысли будет стоять по- прежнему перед новыми поколениями»[175].

А это между прочим означало, что и «после большевиков» не уйти будет новым поколениям от старого славянофильского мифа, который однажды - у него на глазах - уже погубил Россию. Более того, опасался Федотов, что как раз когда откроются все шлюзы и гигантская волна дореволюционной и эмигрантской мысли, со всеми ее гибельными иллюзиями и зловещими пророчествами, захлестнет страну, неподготовленные умы окажутся бессильны сохранить от этого поистине библейского потопа главную для него - декабристскую, муравьевско-соловьевскую - тему. И мощная славя­нофильская нота о «силе и призвании России» опять заглушит для новых поколений тему ее «болезни».

Тем более что ни минуты не сомневался Федотов: окончательное крушение русского средневековья будет эпохой трагической. «Нет решительно никаких оснований, - повторял он, - представлять себе первый день России после большевиков как розовую зарю новой свободной жизни. Утро, которое займется над Россией после кош­марной ночи, будет скорее то туманное «седое утро», которое проро­чил умирающий Блок... После мечты о мировой гегемонии, о завое­вании планетных миров, о физиологическом бессмертии, о земном рае -[оказаться] у разбитого корыта бедности, отсталости, рабства, может быть, национального унижения... Седое утро»85.

И со всей неизбежной при крушении вековой империи грязью и кровью, с предательством наивного и не понимающего, с чем он имеет дело, Запада, со всепроникающей коррупцией и невыноси­мым чувством национального унижения неминуемо вдохнет это «седое утро» новую жизнь в старые мифы.И может случиться так, что даже величайшее из достижений советского инобытия Московии, победа - в союзе с Западом - над фашизмом, окажется, как и констатировала много лет спустя одна из колеровских «про­изводителей смыслов» Екатерина Дёготь, лишь «реминисценцией глубинной нелюбви к Западу. Потому что на протяжении многих поколений это подавалось как победа не просто над фашизмом, а именно над Западом. Для значительной части населения Запад - это общий враг, который еще со времен Никейского собора сумел нас облапошить и выбрать какой-то более выгодный исторический путь развития. А мы, с нашей глубиной и достоинствами, оказались в ж...»86

Да и могло ли случиться иначе, покуда по-прежнему господствует над умами все тот же карамзинско-уваровский консервативный миф внеевропейской «самобытности» отечественной культуры? Разве не он сокрушил в 1917-м Россию? И разве не был он снова на устах пут­чистов в августе 1991-го? Такой ли уж фантазией звучит после этого другое - вполне федотовское - предсказание Екатерины Дёготь, что «борьба с тем фашизмом, к несчастью, может стать знаменем нового фашизма в России»?87

По всем этим причинам предчувствия Георгия Петровича были, если угодно, еще трагичнее, еще безнадежнее соловьевских. Больше всего, впрочем, опасался он как раз того, что произошло в сербской мини-империи, известной под именем Югославии. Того, что « в общем неизбежном хаосе... произойдет гражданская война приблизительно равных половин бывшей России. Если даже победит Великороссия и силой удержит при себе народы империи, ее торже­ство может быть только временным. В современном мире нет места Австро-Венгриям... Ликвидация последней империи станет вопро­сом международного права и справедливости»88.

Страшен сон^да милостив Бог. Пронесло. Навсегда ли, однако? Кто знает, кончилась ли уже для России эпоха крушения средневе­ковья, принесшая Югославии море человеческих страданий и неис­черпаемую, похоже, взаимную ненависть народов бывшей импе­рии? «Большевизм умрет, как умер национал-социализм, - говорил в конце 1940-х Федотов, - но кто знает, какие новые формы примет русский... национализм?»89

Общественная реакция на путинский «поворот на Запад» после 11 сентября 2001 года свидетельствовала, что не зря мучила Федотова

Цит. по: Колеров МЛ. Новый режим. M. 2001. C.99

Там же.

Федотов Г.П. Цит. соч. С. 326.

как ученика Соловьева эта жестокая дилемма. Вот как сформулиро­вала её два поколения спустя, уже в мае 2002 года, московская газета Аргументы и Факты: «Одни говорят, что Россия стала колоссом на глиняных ногах... Но есть и другое мнение: страна затаилась и копит силы для перехода в новое качество - геополитического и экономиче­ского лидера если не всего мира, то уж Европы точно»[176].

При всей неряшливости этой журналистской формулировки смысл вопроса прозрачен: окончательно ли признала себя в 2001 году Россия устами Путина одной из великих европейских держав или поворот её, как и в 1860-е, был лишь тактическим маневром, не миром, а перемирием? Покуда у руля страны последнее советское поколение, да еще и выпестованное Андроповым, окончательного ответа на этот роковой вопрос мы не получим.Тем более что, как и в роковое десятилетие Великой реформы, по- прежнему опасно слаба в стране европейская, декабристская традиция.К чести России, однако, традиция эта никогда в ней не умирала, даже посреди эмигрантской ненависти и эсхатологической истерики. Именно тогда, в самую мрачную пору позднего сталинизма в начале 1950-х и писал ведь Владимир Вейдле: «Задача России заключается в том, чтобы стать частью Европы, не просто к ней примкнуть, а раз­делить её судьбу»[177]. Увы, голосу его суждено было остаться, как и голосам его предшественников, одиноким воплем а пустыне.Нет сомнения, сталинская эпоха была для Вейдле, как и для Федотова, чем-то вроде нового татарского ига, поставившего страну на колени. С порога отвергали они «официальное советское миро­воззрение, [которое] проистекает из малограмотного западничества, приправленного дешевым славянофильством»[178]. Но свято верили, что вновь «не отатарится» Россия. И обосновывали свою веру в её европейскую судьбу тем, что ведь «и древняя Русь не отатарилась, от европейского наследства не отреклась и кончилась Петром, прору­бившим окно не куда-нибудь в Мекку или в Лхасу»93.Более того, уже тогда, когда и просвета не было видно в тучах, убеждали они Европу, что «лишаясь России, она теряет источник

обновления, лишается единственной страны, своей отсталостью спо­собной её омолодить, самой своей чуждостью напитать, потому что эта чуждость не такая уж чужая, потому что эта отсталость может ей напомнить её собственную молодость»94.

Всё это очень глубоко и серьёзно, хотя эхо славянофильских грёз слышно и здесь (как, впрочем, и у всех постдекабристских западни­ков). И всё-таки ярче чего бы то ни было свидетельствует исповедь Вейдле, что пережила декабристская традиция России и Катастрофу, и сталинизм, и эмиграцию.Это правда, не спасла она, как мы видели, страну в пору решаю­щей - и последней в дореволюционной России - патриотической истерии 1908-1914 годов. Не только потому, однако, что оказалась несопоставима с мощью сверхдержавного соблазна и средневеково­го мифа, гласившего, что «Россия не может идти ни по одному из путей, приемлемых для других цивилизаций и народов». Не спасла европейская традиция страну в 1917-м еще и потому, что стояло тогда за плечами рушившейся петровской России другое, допетровское «мужицкое царство». Только оно, как мы уже говорили, и сделало возможной реставрацию московитской империи на развалинах пет­ровской.Ничего похожего не стояло - и не стоит - за плечами разрушен­ной второй империи. И по этой причине путь реставрации ей зака­зан. Навсегда. Знаменитая деревенская литература, оплакавшая исчезновение «мужицкого царства» еще в 1970-е, самое красно­речивое этому свидетельство. Приходится признать, что Великого немого, на протян^нии полутора столетий вдохновлявшего консер­вативный миф, больше нет.

Вот почему шансы европейской традиции в XXI веке, едва сойдет с политической сцены последнее советское поколение, несопостави­мо выше, чем в начале - и даже в конце XX. Бесспорно, вера в сак- ральность верховной власти, возрожденная при Сталине, все еще работает. Но и ей нанес жестокий удар своей отставкой Путин. Если я прав, царская отставка неминуемо приведет к мощному сдвигу в

19 Янов

сознании - и даже в подсознании - городской России (и символом ее станет разброд и шатание в рядах экзальтированных «Наших»). Бесспорно и то,что историческая драма патриотизма/национализма, та самая, что привела к кровавой бане в Югославии, продолжает зло­веще бурлить и в российском подсознании (и опять, как во времена Вех, глуха к ней близорукая элита, по-прежнему поглощенная мутной пеной повседневных политических баталий).

Всё верно. Только вот почва для возрождения старинного кон­сервативного мифа искусственной «самобытности» стремительно размывается. И потому предчувствия, которые мучат меня так же, как терзали они моих предшественников, неизмеримо оптимистич­нее. В отличие от них, я уверен в победе европейской традиции России. Другое дело, сколько времени это займет и сколько страда­ний - и тяжелых депрессий - еще принесет этот мучительно медлен­ный исторический процесс распада консервативного мифа бедной русской интеллигенции. Конечно, я хочу, чтобы этих страданий было меньше. И потому выбираю другой путь.Предшественники мои видели лекарство от болезни в обраще­нии к здравому смыслу своих читателей. Федотов, в частности, при­зывал их понять, что «для самой России насильственное продолже­ние имперского бытия означало бы потерю надежды на ее собствен­ную свободу... Как при московских царях самодержавие было ценой, уплаченной за экспансию, так фашизм является единствен­ным строем, способным продлить существование каторжной импе­рии»95. И потому, убеждал он их, «потеря империи есть нравственное очищение, освобождение русской культуры от страшного бремени, искажающего ее духовный облик»96. Ибо «ненависть к чужому - не любовь к своему - составляет главный пафос современного нацио­нализма»97.

Также, как в случае Соловьева и Вейдле, всё это замечательно глубокие и серьезные аргументы, но... Но они не сработали. Вот почему не хотел я ограничиться аргументами. Хотел показать читате­лю, как происходила и почему никогда не прекращалась в России непримиримая борьба ее европейской и патерналистской традиций.

Федотов Г.П. Цит. соч. С. 326.

Там же. С. 327.

Акт за актом развернуть перед ним картину этой затянувшейся на четыре столетия драмы.

Явственно должно перед ним вырисоваться в трилогии и то, как все это начиналось - в XV веке, на самой заре русской государствен­ности, в беспощадной схватке между иосифлянами и нестяжателя­ми. И то, как принесла победа иосифлян стране крестьянское раб­ство и тотальный террор в веке XVI.

И то, как торжествовал в ней над Ньютоном Кузьма Индикоплов в Московитском столетии, институционализируя и тем самым увеко­вечивая эту роковую победу.

И то, как, разворачивая страну в сторону Европы и просвеще­ния, углубил вто же время Петр пропасть между двумя Россиями, разверзшуюся еще при Иване Грозном. И то, как прахом пошли в Новое время все попытки воссоединить страну - от Сперанского и декабристов до Витте и Столыпина. И то, наконец, почему пошли они прахом: карамзинско-уваровский консервативный миф вне­европейской «самобытности» России оказался сильнее здравого смысла.

Все остальное было предсказуемо. И «последняя война», о кото­рой пророчествовал Соловьев. И эсхатологическая истерика её ини­циаторов, пытавшихся свалить свое злодеяние на чужие плечи. И растерянность вполне вроде бы либеральной, западнической пуб­лики, которую тот же консервативный миф превратил, едва оказа­лась она его пленницей, в смертельный инструмент «разрушения цивилизации», поуже известному нам выражению Гейне.

Я не знак^ сработаетли картина там, где спасовали аргументы. Не знаю даже, действительно ли предстала со страниц трилогии перед читателем картина, которую я пытался нарисовать. Об этом судить читателю. Единственное, что я могу сказать в ее оправдание, это что я старался и вложил в эту картину полжизни.

В любом случае, однако, смысл ее совершенно ясен. Это совсем Другая история, не та, которой учили читателя в советской школе, и не та, которой учат сегодня в российских и западных университетах. Из этой истории следует: всё, что происходит сейчас в идейной жизни России, уже с нами было. Только в отличие от своих предше­ственников, пытаюсь я воевать с общим и Муравьеву, и Соловьеву, и Федотову предчувствием, обращаясь не столько к его, читателя, реф­лексии, сколько к естественному человеческому желанию не дать одурачить себя снова.