Рудознатцы

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В квартире Северцева раздался звонок. Михаил Васильевич пошел открывать дверь. У порога стоял знакомый почтальон в мокром плаще. Он поздоровался, вытащил из сумки заклеенный телеграфный бланк и подал Северцеву. Михаил Васильевич прежде всего взглянул на пункт отправления: Усть-Пиропский… и, быстро порвав тонкую бумажную-заклейку, пробежал уже давно ставший знакомым телеграфный текст: «Ваша номер (назван исходящий номер) не вручена за отсутствием адресата».

Почтальон сочувственно посмотрел на него.

— Извините, я пойду. Сегодня воскресенье, нужно пораньше успеть домой.

Закрыв за ним дверь, Северцев вернулся в свою комнату. Сел на кушетку, еще раз перечитал телеграмму. Потом встал и спрятал ее в ящик письменного стола.

…Два года назад Северцев взял очередной отпуск с намерением провести его не на Черноморском побережье, а в этом богом забытом краю. О своем желании рассказал Шахову. Николай Федорович не одобрил его решения, советовал оставить Малининых в покое, не бередить души, но, видя, что Северцева переубедить невозможно, отпуск разрешил.

Неделю добирался Михаил Васильевич до места, где находилась экспедиция. Пурга задерживала на каждом аэродроме, словно не хотела пускать туда… В безлесной тундре, где полновластно хозяйничали ветер и снег, чернели три домика геологоразведчиков и две хозяйственные постройки, на одной из которых была укреплена радиомачта. Самолет встречали радистка и кладовщик в тулупах и валенках.

— Иван, принимай быстрей груз! Через час должен лететь обратно, иначе зазимую у вас. Клава! Сейчас же запроси прогноз погоды! — кричал им бородатый летчик.

Северцев вместе с летчиком вошел в темный барак, где топилась железная печка и на столе горела керосиновая лампа.

Летчик поглядел на тусклую электрическую лампочку у потолка:

— Что с энергией?

— Движок барахлит, на аккумуляторах работаю, — ответила радистка, надевая наушники.

— Где начальство? — спросил кладовщика Северцев.

— Я теперь здесь самый главный. А кого тебе надо, паря?

— Малининых.

— Однако поздно хватился, паря, они к Ленинграду небось подъезжают, — ответил кладовщик и вышел, плотно прикрыв за собой скрипучую от мороза дверь.

— Вот и кончился мой отпуск. Полетим обратно! — сказал Северцев летчику.

— Быстро управились. Как сводка, Клава?

Радистка сняла наушники и передала бумажку летчику.

— Надо торопиться с отлетом, ветер усиливается. Пойду помогу разгружать, — сказал летчик, выходя из барака.

Северцев тоже поднялся, но, оставшись наедине с радисткой, спросил:

— Скажите, как живет Валерия Сергеевна?

— Вы Северцев? — спросила в свою очередь радистка, внимательно всматриваясь в незнакомца.

— Да… Но как вы догадались? — недоумевал он.

— Ваши телеграммы для Валерии Сергеевны принимала я. По ее просьбе передавала ей в руки. Она часто спрашивала, нет ли ей от вас чего-нибудь, и огорчалась очень. Фотокарточку вашу показывала мне — у моря вы с ней сняты. Какая досада, что не застали…

— Ну как она?.. Расскажите!..

— Да что уж тут рассказывать, разве это жизнь? С утра до вечера образцы пород перебирает, ночью за мужем ходит, плох он, кровью харкает, вот, может, в Ленинграде врачи помогут. Ну, а сама здорова, только седая шибко стала да грустная, в глаза ей смотреть больно. Наказывайте: что передать-то ей от вас?

— Ничего. Впрочем, попросите ее написать мне, вот мой адрес.

— Адрес этот она знает, вы писали. А отвечать не хочет. Гордая. Наверное, обидели ее чем, вот и не прощает.

— Наверное, наверное… До свидания, Клава! — И Северцев тоже пошел разгружать самолет.

Когда Михаил Васильевич рассказал Шахову об этой поездке, тот еще настойчивей стал убеждать Северцева забыть Малинину. Не терзать ее своими письмами и телеграммами. И вдруг посоветовал жениться… даже сватовство брал на себя!

— Николай Федорович, вы только подумайте, что вы говорите!.. После того, что я узнал от радистки, — жениться?!

Со времени этого разговора между ними пробежала черная кошка. Северцев больше не откровенничал с Шаховым, держался с ним подчеркнуто официально.

Летели месяцы. Валерия молчала. Вновь Михаил Васильевич договорился об отпуске и решил опять добираться к ней. За день до его отъезда пришло письмо, написанное незнакомым почерком. На конверте не было обратного адреса, штемпель неразборчив, и Северцев долго гадал, от кого оно. Внезапно решил: от радистки Клавы!.. — и быстро разорвал край конверта.

Каждый вечер, приходя домой, он механически допытывался у дежурной лифтерши — не спрашивала ли его приезжая женщина? И добавлял: такая интересная и седая. «Нет, не приходила», «Нет не спрашивала», — отвечала лифтерша, не дослушав его.

За последнее время в жизни Северцева произошли перемены. Он покинул Зареченск и, по предложению Шахова, был назначен директором Московского научно-проектного института, где работал его Виктор. Северцев колебался: его отъезд из Зареченска могли расценить как дезертирство, но и оставаться дольше там он не хотел. Во время командировки в Москву ему стукнуло пятьдесят, эту дату отмечали у Шаховых, пришел Виктор, и коллективно порешили, что Михаил Васильевич примет предложение Николая Федоровича… Через несколько дней Северцев уехал в совнархоз сдавать дела. И, зайдя домой, увидел сияющую лифтершу…

— Была, была твоя седая красавица, душевный ты мой человек!..

— Где она сейчас? Что сказала?

— Приказывала сказать, что, значит, приходила тебя поздравить. Потом телеграмму прислала. Вот, бери!

— И еще тебе письмо от гражданки Северцевой, небось от супружницы.

Михаил Васильевич сунул письмо в карман.

— О чем вы говорили? Она хоть обещала зайти еще раз?

— Говорили про разные разности… про тебя, значит, что в Москве и скоро ждем обратно, про сына Виктора, что надысь приезжал… А больше, кажись, ничего. Так, про бабские печали всяко-разное болтали. Зайдет или нет — не сказывала, только я ее приглашала. Сидела она вот здесь на своем рюкзачке, бездомная, горемычная. Дала я ей ключ от твоей квартиры. Взяла, благодарствовала. А когда письмо от супружницы увидала, ключ вернула назад. Я ее на ночь у себя приютила, как сменилась.

— Ну что же, спасибо и на этом.

Северцев поднялся к себе. Бросив на пыльный стул пальто, открыл форточки. Свежий сквознячок продул затхлый воздух нежилой комнаты. Михаил Васильевич был рад, что Валерия помнила день его рождения. А вот он даже не знает точно, сколько ей лет… Видимо, теперь она вернется! Она уже вернулась бы, если бы не его отъезд в Москву… Теперь скоро, — может, через неделю, через день, через минуту, — раздастся звонок… Так и не дождался он в Зареченске ее звонка.

Расстался Михаил Васильевич с сослуживцами по совнархозу очень тепло и просто. Местные работники по-своему поняли его отъезд: все москвичи здесь птицы залетные, гнезда вьют временные, ждут не дождутся скорей улететь в родные края.

Валерии он написал письмо — назвал свои московские координаты, очень просил ее больше не исчезать. Письмо передал вместе с ключом от квартиры лифтерше. Та уверяла, что непременно передаст письмо седой красавице, как только та придет опять.

И вот снова Москва. Интересная — но малознакомая — научная и проектная работа, осваивать которую приходится с азов — на это уйдут дни и ночи многих месяцев, лет. Сколько теперь изменилось в жизни Михаила Васильевича! Неизменным осталось одно — ожидание Валерии. Он по-прежнему ждал ее, вздрагивал от каждого звонка в передней, в тревожном ожидании снимал трубку телефона…

И вот на днях он вновь напал на ее след. В институт пришла местная газета, где крупным шрифтом сообщалось об открытии геологом Малининой новой алмазной кимберлитовой трубки. Это открытие вызвало интерес в его институте — институт проектировал северные алмазодобывающие предприятия, и было решено запросить подробные параметры месторождения: запасы руды, среднее содержание алмазов в тонне, коэффициент вскрыши пустых пород, крупность алмазов (в каратах).

В этот же вечер Северцев послал в Усть-Пиропский вторую телеграмму — лично геологу Малининой — с просьбой откликнуться наконец. Ответ пришел без задержки: после оформления геологических материалов по новой кимберлитовой трубке они будут незамедлительно высланы институту в установленном порядке. Геолог Малинина в данное время находится в дальнем маршруте. Подписал телеграмму незнакомый геолог Кузовлев. Обрадованный Северцев пошел к Шахову за получением разрешения на командировку в Усть-Пиропский.

Николай Федорович просил с командировкой повременить: сейчас верстаются контрольные цифры пятилетки, Северцев очень нужен в Москве. Заметив, как помрачнел Михаил Васильевич, Шахов предложил лететь попозже вместе: он тоже хочет ознакомиться с новой трубкой. Если она надежна и интересна в промышленном, а не только в геологическом отношении, как часто оценивают месторождения геологи, то ее следует включить в наметки пятилетки.

Вчера Михаил Васильевич по дороге домой дал Валерии телеграмму с оплаченным ответом — сообщил о своем скором приезде. И вот сегодня пришел оплаченный ответ…

Михаил Васильевич достал из палехской шкатулки единственное письмо Валерии, полученное им через Шахова восемь лет назад.

Взяв со стола «Литературную газету», он прилег на кушетку. Невнимательно перелистал страницы, отложил газету в сторону. Он думал и думал над телеграммой… Валерия все еще не вернулась из дальнего маршрута или продолжает играть с ним в кошки-мышки… Как все нескладно у них получается!..

Теперь он может сказать себе — Валерия была его первой и единственной любовью, любовью больше несчастной, чем счастливой. На Орлином руднике, встретив ее, познал первое жизненное потрясение: его любимая внезапно вышла замуж за другого… То он хотел покончить с собой, то собирался застрелить ее и, чтобы положить конец своим мучениям, уехал с рудника. Новый прииск встретил его новыми друзьями. Многое стерло из памяти всепоглощающее время. По доходившим до него слухам, странный брак не принес Валерии счастья, жизнь рассчиталась с ней за ее вероломство, и где-то в душе он был даже доволен этим. Сейчас он признавался себе, что и тогда издали он ревниво следил за каждым шагом Валерии, на что-то надеясь в душе. Постепенно он узнал, что у нее были большие неприятности, арестовали мужа, и вскоре след ее потерялся в сибирской тайге. На новом прииске, когда тоскливое одиночество стало просто непереносимым, он познакомился с молодой учительницей Анной… Любил ли он ее? В то время ему казалось, что любил, хотя эта спокойная любовь совсем не похожа на ту, прежнюю. Родился сын, началась война. Фронт. Возвращение в семью, которая казалась прочной после всего пережитого… Так казалось до второй, спустя многие годы, встречи с Валерией на Сосновке, когда он понял, что обманывал себя, думая, что время излечило его от любовного недуга. Оно просто загнало его вглубь… Михаил Васильевич теперь знал, что и Валерия всю жизнь любила только его. Поэтому оставил семью, любимого сына… В день, когда получил развод с Анной, он вновь потерял Валерию: вернулся из ссылки ее муж, которого она долгие годы считала трагически погибшим. С того дня больше они с Валерией не виделись, она улетела вслед за больным мужем на Север. Тогда он вновь пережил тяжелое потрясение. Ему помог Шахов — забрал с собой, чтобы легче было справиться с горем.

Михаил Васильевич помнил дословно тот разговор с Шаховым:

— Ведь она уехала не с ним, а при нем. Неужели твоя глупая башка не способна уразуметь эту разницу? Она вернется к тебе, Миша.

— Когда?

— Есть вещи, о которых не принято спрашивать.

Шахов считал, что во всяком случае до конца дней Павла Александровича Валерия останется с мужем. Не любовь заставляет ее поступить так, а острое чувство долга и сострадания к обреченному. Но она вернется! Он верил в любовь…

И она вернулась. И лишь дурацкое письмо Анны, в котором та просила достать сыну пыжика или ондатры на модную теперь меховую шапку, опять разлучило их.

Но теперь он знает ее адрес, и как только она вернется из своего дальнего маршрута, он полетит к ней, за ней…

На письменном столе затрещал телефон. Михаил Васильевич с постоянным теперь тревожным ожиданием снял трубку. Говорил знакомый мужской голос.

— Здравствуйте… Яблоков? Здравствуй, дорогой Петр Иванович, здравствуй!.. Да, не видались с Зареченска… Да, в Москве, директорствую… Нравится ли? Работа интересная, бесспорно… Личная жизнь? — Северцев помедлил с ответом. — Все так же. Муторно одному, особенно в праздники, я стал их ненавидеть, а в рабочие дни — нормально… Жениться? Мне еще рано… Уж кто-кто, а ты знаешь, что я однолюб. За приглашение спасибо, но по какому поводу?.. Только за подарок не ругайся, принесу какую-нибудь полезную ненужность. Впредь предупреждай заранее!.. Зайдешь за мной? Запиши адрес! — Повесив трубку, он пошел на кухню и включил утюг.

Яблоков не заставил себя долго ждать. Пришел минут через пятнадцать, в сером костюме, с огромным букетом цветов. Сев в кресло и вытянув раненую ногу, с облегчением сказал, взглянув на Северцева, усердно гладившего брюки:

— Жена хандрит, не хотела праздновать день рождения, но я настоял! Будут только свои, так что можешь особенно не наряжаться, или, как говорит мой сын, не выпендриваться.

— Сейчас буду готов!

— Успеем… Не прожги дырку! Вроде паленым запахло… — сморщив нос, усмехнулся Яблоков. — Я вот так же китель прожег в зареченской гостинице. Только вчера оттуда вернулся…

— Что нового там? — брызгая водой на брюки, спросил Северцев.

— Совнархозовская машина еще крутится по инерции. Но сегодня слушай радио: передадут решение Пленума ЦК. А ты какими теперь проблемами занимаешься?

— Научными… К сожалению, науку подчас оценивают процентом защищенных диссертаций, а народнохозяйственные проблемы не решаются ею годами и десятилетиями!..

— Ладно, не брюзжи, науку ты еще не шибко знаешь, — усмехаясь, заметил Яблоков.

— Горячий, чертяка! Палец обжег… Вот, пожалуйста, наглядный пример!.. Все отрасли техники нужно подтягивать до уровня космической… — Северцев лизнул кончик пальца, приложил палец к утюгу, быстро отдернул руку и, улыбаясь, добавил: — …а не выпускать такие утюги, что обжигают пальцы!.. Мы больше говорим, чем делаем. Иногда я ловлю себя на мысли, что сам много критиканствую, кого-то обвиняю, чем-то недоволен… Это страшно и противно, как противен брюзжащий обыватель. Молодежь портим, любые наши шатания она чутко улавливает. Это я знаю по своему Виктору, — Северцев кивнул на висящую у зеркала фотографию сына.

Яблоков достал из кармана записную книжку и, раскрыв ее, сказал:

— Малинина открыла новое крупное месторождение алмазов. Усть-Пиронское, кажется, называется?

— Усть-Пиропское, — поправил Северцев.

— Возможно, я записал ошибочно. Знаешь, что у Малининой умер муж?

Северцев в ответ молча кивнул головой, перестал гладить, сел рядом с гостем.

— Ты виделся с ней? — откашлявшись, задал вопрос Яблоков.

— Нет.

— Что же теперь вам мешает встретиться? — Яблоков очень дружелюбно посмотрел на хозяина.

— Она заходила перед моим отъездом из Зареченска, но я был в командировке. А теперь, как мне кажется, она избегает меня. Дорожит своей свободой? — поделился горькими своими предположениями Северцев.

— Ее можно понять: она может теперь дорожить своей свободой, потому что устала ждать тебя, устала возиться с обреченным мужем, устала жить ожиданиями, — в раздумье, будто беседуя сам с собой, глухо сказал Яблоков.

Больше он вопросов не задавал, потому что хорошо знал историю их отношений еще с Сосновского комбината. Вскоре, взглянув на часы, попросил:

— Включи, пожалуйста, радио!

В комнате раздался голос диктора, читающего решение сентябрьского Пленума ЦК партии о перестройке руководства народным хозяйством.

— Так, значит, совнархозы закрестили и возродили министерства… — комментировал Северцев.

Он удивлялся, как спокойно воспринял эту новость, видимо, потому, что был подготовлен к ней ходом событий, давно ждал ее. Вспомнилось, как совсем по-другому, очень взволнованно, переживал он в 1957 году решение о создании совнархозов, оно тогда прозвучало как гром среди ясного неба, вызвав растерянность у одних, оптимистические надежды у других. Северцев был тогда в числе оптимистов. Теперь же стал более сдержанным в оценках экономических проблем.

— Я высказываю, конечно, свое сугубо личное мнение, но мне кажется, что не это главное в решении, а вводимая новая экономическая реформа! Порядка в экономике нельзя добиться с помощью лозунгов и диктата: это все равно что приказывать больному выздороветь… — заметил Яблоков.

— Экономика наша развивается, выдвигает все новые и новые проблемы! Нелегко они решались старыми министерствами, еще труднее — совнархозами. Будут трудности и у новых министерств. Дело не в вывесках, хотя и структура управления много определяет, а в самих экономических проблемах, — согласился Северцев.

— Поживем — увидим! А ты на новом месте пришелся ко двору или опять бунтуешь? — спросил Яблоков, поглаживая вытянутую ногу.

— До рукопашной с начальством еще не дошло, но стреножат меня во всем, начинаю брыкаться. Начальства над директором полно, все дают ценные указания.

Северцев захватил на кухню утюг и, принеся одежную щетку, стал снимать ею с отглаженных брюк какие-то нитки.

— Значит, вашим взводом солдат командует рота офицеров: один кричит: «Ко мне!», а другой: «Стой там»? — перебирая в букете розы, спросил Яблоков.

— Угу. Я уже заявил начальству протест, — повязывая галстук, рассказывал Северцев.

— И что же начальство?

— Назавтра я узнал, что оно потребовало к себе мое личное дело.

— Это потому, что ты недоволен начальством. А собой-то ты, крамольник, когда-нибудь бываешь доволен? — добродушно спросил Петр Иванович, поднимаясь с кресла.

— Очень редко. Ну, я готов. Пошли?

Яблоков, поправив на Северцеве галстук, со вздохом проговорил:

— А у Маши моей подозрительную опухоль в груди обнаружили, на днях положат в госпиталь… Никогда в жизни не болела!.. — Прихрамывая, он пошел вперед, потом повернулся к Северцеву и приложил палец к губам…

«У каждого свой крест», — думал Михаил Васильевич, натягивая на плечи плащ-дождевик.