Рудознатцы

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Сергей Иванович Рудаков сидел с провожавшим его сыном в маленькой комнатке начальника аэропорта, стены которой были завешаны картами авиационных маршрутов, и внимательно прислушивался к аэродромному радио.

— Граждане пассажиры, рейс номер семьсот один задерживается по метеорологическим условиям, — прохрипел динамик и замолк. В комнатке вновь установилась глухая тишина.

— Отец, зачем летишь на Кварцевый? — спросил Валентин, надкусывая яблоко. — Ведь твоя епархия — город Зареченск.

Сергей Иванович прошелся по комнате, с тревогой посмотрел в окно: над мокрым взлетным полем неподвижно висела серая ватная туча.

— Как член бюро обкома партии, я получил задание: посмотреть, как идет экономический эксперимент на Кварцевом руднике. Степанов написал в обком партии, многие вопросы у него решаются туго, просит помощи. Ну, а меня, видишь ли, горные дела по-прежнему интересуют… А вот тебя, сынок, к моему огорчению, не очень.

Валентин бросил недоеденное яблоко в корзину и, сложив руки на груди, приготовился к объяснению, которого ждал уже несколько дней.

Валентин не терпел отцовских нравоучений, сводившихся, как он считал, к тому, что лучше быть хорошим, чем плохим, что его забота лишь отлично учиться, а не лоботрясничать, набираться знаний для последующей активной работы на благо человечества. Не раз отец напоминал ему, что свою жизнь начинал с шахты, голодал, холодал, воевал, чтобы ему, Валентину, и ему подобным молодым людям не пришлось познавать на практике, почем фунт лиха. Все это Валентин уже знал из многих других источников. Иногда ему становилось жалко отца, похоже, что и отцу не так уж легко и весело было пережевывать эту жвачку. Валентин видел, как отец мучился, пытаясь сказать хоть что-то новое, уйти от набивших оскомину фраз.

— Наверно, я сам виноват, что не сумел привить тебе любовь к нашей семейной профессии. По-моему, ты знаешь, что и дед твой был шахтером… (О деде-шахтере Валентин слышал от отца по меньшей мере уже раз двадцать.) Вот Степанову повезло: его Светлане такие нравоучения не нужны…

Валентин собрался было ответить, что и ему они не помогают, но сдержался. И вправду, Светлана совсем другая… Он помнил ее, девочку с косичками, еще по Южному прииску. Потом они разъехались в разные стороны. Степанова перевели на Кварцевый, а Рудакова послали на партийную работу. Виталий Петрович стал появляться в доме Рудаковых, когда бывал в командировке в Зареченске. И вот однажды привез с собой Светлану: она собиралась держать экзамены в Политехнический институт. Валентин уже сдавал туда экзамен, но провалился на сочинении и год после этого просто проболтался — вечерами занимался на курсах по подготовке в институт, а днем играл в заводской команде в футбол.

Светлана готовилась к экзаменам серьезно. Стал заниматься с нею вместе и Валентин. Экзамены они сдали, Светлана прошла по конкурсу, он же не добрал одного очка. Но зачислен был тоже: за футболиста ходатайствовала кафедра физкультуры. Наверное, и положение отца сыграло свою роль… Светлана пошла на геологоразведочный факультет, Валентин — на инженерно-физический: там был значительно меньше конкурс. Через год и он перебрался на геологоразведочный: на инженерно-физическом заниматься было трудно, заедали математика и физика, приходилось сдавать зачеты по нескольку раз.

Как-то за завтраком, когда шло очередное обсуждение учебы сына, Сергей Иванович узнал, что у Валентина есть «хвосты» по математике и физике и что он думает перейти после первого курса на другой факультет. Отец возмутился: так можно приучить себя вечно бегать от жизни! Чтобы ни о каком переходе Валентин не смел и думать, — он должен закалять свою волю!

Валентин промолчал. А после первого курса все же оформил свой перевод на геологоразведочный. Отец узнал только через несколько месяцев. У них состоялся неприятный разговор, но изменить что-либо было уже поздно.

На новом факультете ему пришлось своих однокашников догонять по минералогии и кристаллографии. И Светлана взяла над ним шефство.

Они занимались в институте, в общежитии у Светланы, иногда в квартире Рудаковых. Валентин ленился, занимался кое-как, лишь бы сдать зачет, не иметь «хвостов». На занятия в химической лаборатории он вообще не являлся, за него все анализы сделала Светлана. Валентин, как он сам оправдывался перед нею, готовился защищать спортивную честь института: предстоял розыгрыш кубка города для студенческих футбольных команд…

Он часто разъезжал по другим городам в составе студенческой сборной. Привозил кубки, медали, грамоты. О нем писали молодежные газеты как о способном спортсмене, ставили в пример.

Только одна Светлана пыталась, как могла, помочь Валентину: писала за него работы, делала курсовые проекты, заставляла перед экзаменом прочитать и хотя бы понять написанное ею. Каждый его экзамен был для нее сплошной трепкой нервов. Валентин портил итоговые показатели в соревновании с соседней группой, и Светлана упрашивала преподавателей разрешить пересдачу без выставления позорной оценки… Сколько раз она говорила с Валентином как комсорг — просила взяться за ум! Он тут же забывал о своих обещаниях. Она ругалась с ним, отказывалась ему помогать, добилась обсуждения его плохой успеваемости на комсомольском собрании факультета, — ему объявили выговор.

Он всюду объяснял «хвосты» спортивной перегрузкой, обещал всерьез взяться за учебу… Но, посидев два-три вечера за книгами и сдав очередной «хвост», опять пропадал на стадионе.

Недавно, перед самым началом сессии, Светлана не выдержала и все рассказала его отцу… Сергей Иванович наговорил сыну резкостей, унизил Валентина в присутствии этой девчонки, назвал тунеядцем. Валентин, хлопнув дверью, ушел из дома. Бабушке Варваре Сергеевне сделалось плохо, ее уложили в постель и вызвали «неотложку».

Три дня не появлялся Валентин дома, ночевал у ребят в общежитии и только после категорического требования «стукачки», как он теперь со злости называл Светку, вернулся к отцу с повинной.

Сергей Иванович настоял, чтобы он на время экзаменационной сессии бросил футбол и только занимался. С грехом пополам и с помощью Светланы он еще раз сдал зачеты. Правда, кроме последнего — осенью опять переэкзаменовка. Черт с ней, с этой переэкзаменовкой! Хуже, что сорвалось футбольное турне по южным городам… Валентина как «хвостиста» не включили в сборную. И теперь вместо Сочи придется скоро ехать на Кварцевый… Но он не одинок: у капитана сборной команды Пухова дела совсем плохи — три «хвоста» и последнее предупреждение об исключении из института…

Динамик громко закричал:

— Граждане пассажиры! Через несколько минут будет объявлена посадка на самолет, отлетающий рейсом номер семьсот один. Повторяю. Граждане пассажиры! Через несколько минут будет объявлена посадка на самолет, отлетающий рейсом номер семьсот один… Прошу приготовиться к посадке!

Рудаков встал и, застегивая плащ, сказал Валентину:

— Сынок, я уже не буду сегодня повторять свои советы и просьбы… как этот динамик.

Сергей Иванович взял чемоданчик и первым вышел на перрон.

Рудаков и Степанов шли по бетонной рудовозной дороге карьера и поминутно отступали в пыльный бурьян, пропуская груженные рудой самосвалы, с тяжелым гулом устремлявшиеся к прожорливой обогатительной фабрике, которую, казалось, никогда невозможно накормить рудой. Они поднимались к верхним уступам карьера, а дно его, опустившееся уже на триста метров, было закрыто легким газовым облаком.

— Вот еще одна нерешенная проблема, — кивнув в сторону газового облака, заметил Рудаков.

— Нерешенных проблем много, они обнажились полнее при новых условиях работы. Вот возьми Василия Ивановича — технорука: привык работать только по указке, пробежит ровно на столько, на сколько его толкнут, и остановится до следующего толчка, — таким, конечно, живется легче и спокойнее. Но кто-то должен взяться за веревку, качнуть язык колокола, ударить, — тяжело дыша, говорил Степанов.

На верхнем уступе карьера монтировался экскаватор-гигант, который Степанов решил использовать на вскрышных работах. По объему пустые породы уже в шесть раз превышали количество добываемой руды, и вскрышные работы в последнее время резко отставали от добычных. Монтажные работы велись по напряженному графику. Руководил ими Столбов. И когда бы Степанов ни приехал на карьер — и днем и ночью, — он заставал здесь Фрола: тот разбирал монтажные чертежи, помечал мелом сборные металлоконструкции, обсуждал со сварщиком, как лучше подварить трещину в плите, побитой при разгрузке. Экскаватор рос прямо на глазах, он достиг уже высоты многоэтажного дома.

На монтажной площадке, забитой железными балками, фермами, электромоторами и бухтами электрического кабеля, их поджидал Столбов.

— Хорош ли у тебя парторг? Он техник? — поинтересовался Рудаков.

— Тебя не устраивают корочки его диплома? Учится в заочном институте, удовлетворяет? — с каким-то вызовом ответил Степанов.

…Следуя за Столбовым, Рудаков и Степанов по крутой железной лестнице поднялись в просторную кабину. Там шел монтаж пульта управления — соединялись бесчисленные провода, зажигались и гасли разноцветные огоньки на пульте, пахнущем свежей краской.

Рудаков посмотрел из кабины на карьер: уступы, как гигантские ступени лестницы, спускались до дна карьера. Эти ступени почти сплошь были заставлены буровыми станками, экскаваторами, тракторами и бульдозерами. По желтым серпантинам-лентам почти впритык друг к другу катились груженные рудой и породой автосамосвалы, их цепочка, окутанная туманом от выхлопных газов, тянулась до огромного корпуса обогатительной фабрики.

— Крупное у тебя хозяйство, Виталий Петрович, не сравнить с нашим Южным, помнишь? В то время о таком руднике мы могли только мечтать… — сказал Рудаков.

— А о чем же мы, по-твоему, теперь должны мечтать? — поинтересовался Степанов.

— О новой, еще более мощной технике! Карьер весь забит техникой, подчас малопроизводительной, требующей множества людей. А вот этот один гигант… он ведь заменит четыре работающих у тебя двухкубовых экскаватора, а это значит, что ты сократишь двадцать семь машинистов и их помощников. А если вместо десятитонных самосвалов дать тебе сорокатонные, ты высвободишь не одну сотню шоферов… То же можно сказать и о буровых станках, бульдозерах, бесшаровых мельницах на фабрике… Скажешь, утопия?..

В кабину поднялся Пихтачев. Немного отдышавшись, он тепло, как со старым другом, поздоровался с Рудаковым.

— Время не властно над тобой, Павел Алексеевич! Малость ссутулился… а прическа все та же! — проговорил Рудаков, глянув на трепаные, свалявшиеся колтуном седые волосы Пихтачева.

— Не смотри, паря, что у меня грудь впалая! Зато спина колесом! Подчепуриться не успел, это верно, мороки полно. А ты тоже, язви тебя, все такой же, только голову побил морозец.

Пихтачев осмотрел кабину, мудреные приборы, что хитро подмигивали ему разноцветными огоньками, и сокрушенно сказал Столбову, внимательно следившему за работой монтажника:

— Значит, нам крышка.

— Кому это? — не понял Столбов.

— Приискателям, значит. Разве может рабочий человек тягаться с этой гидрой… У нее, посмотри… — Пихтачев за руку потянул Столбова к окну кабины и показал на огромный металлический ковш со стальными зубьями, который монтажники присоединяли к длинной металлической стреле экскаватора, — одно хайло размером с мою баньку. Зараз восемь кубов или двадцать тонн — хоть руды, хоть песка — мигом хватает. Это сколько же в сутки?

— Несколько тысяч, — подсказал Степанов.

— О-г-го-го, паря… Помню, в середине тридцатых годов я зачинателем стахановского движения у себя на прииске был. Старатели тогда давали за смену от полукуба до кубометра песков на человека, а я пластался по колено в глиняной жиже и до трех кубометров выгонял. С оркестром встречали! Портрет мой около резиденции — главной конторы, значит, — красовался. Человеком себя чувствовал среди людишек. А тут железяка эта тысячи давать будет! Тьфу ты, господи, помилуй нас!

Рудаков записал просьбы Столбова — экскаватор прислали некомплектным, не хватает электромоторов, кабель не того сечения, троса совсем не получали — нужно срочно досылать, иначе гигант будет стоять.

Пошли на обогатительную фабрику. Внутри фабрика напоминала Рудакову машинное отделение огромного океанского корабля: множество крутых железных лестниц и узких проходов, сотни работающих агрегатов и машин. Очень различные и шумливые механизмы, синхронно отлаженные в едином технологическом процессе, все выполняли одну задачу: извлекали из руды драгоценный металл. Прислушиваясь к ритмичному шуму, заполнявшему пространство под сводами многоэтажного здания, Рудаков невольно вновь вспомнил Южный прииск, его скромную золотую фабрику, что была первой вехой на творческом пути Степанова, Пихтачева и тысяч им подобных в творческом поиске, поиске, породившем ныне эту фабрику. Стоя у грохочущей мельницы, Рудаков интересовался содержанием руды, процентом извлечения золота, потерями его при обогащении, мощностью оборудования.

— Много мельниц занимают огромную площадь фабрики, и все потому, что маломощны, — заметил он начальнику фабрики. — Конечно, если заменить их на мощные бесшаровые, то на этих площадях без нового строительства можно вдвое-втрое поднять производительность труда и мощность фабрики.

— Но таких мельниц у нас пока не производится, — со вздохом добавил Степанов.

Рудаков внимательно слушал жалобы рабочих и мастеров — быстро выходят из строя насосы, мельницы, приходится держать большой штат ремонтников, оборудование не имеет автоматики — нужно почти у каждой машины держать человека. Рудаков уже почти исписал свой блокнот, а разговору, казалось, не будет конца. Последняя его запись — попросить Северцева конструировать мощное оборудование, оборудование и еще раз оборудование. Взглянув на часы, Рудаков заметил:

— Извините, но нам пора на партсобрание.

Они гуськом спустились по железной лесенке и пошли мимо флотационных машин к выходу. Красочные транспаранты призывали экономить при новой экономической системе электроэнергию, химические реактивы, воду, материалы, экономить всюду и во всем.

В рудничном Дворце культуры, что стоял рядом с конторой, шло открытое партийное собрание. Просторный зал заседаний был полон народа, шло обсуждение первых итогов работы рудника по новой экономической системе. Вел собрание Столбов, рядом с ним сидели Рудаков и Степанов.

Закончил свое выступление начальник транспорта и, спрятав бумажку в карман, сошел с трибуны, его остановил Степанов:

— Когда все-таки начнете выполнять план грузоперевозок?

— Стараемся, но не все машины выходят на линию, причины вам, Виталий Петрович, известны.

— Причина главная — нежелание работать по-новому! — выкрикнул кто-то из зала.

— Ваши шофера налево ездят охотнее, чем за рудой, — поддержал его другой голос.

В зале зашумели.

Столбов поднялся со стула и пригласил выступить начальника фабрики. Тот, подходя к трибуне, вынул из кармана скрученную трубочкой бумажку и полез в другой карман за очками.

— Не надо отредактированных речей, — поморщился Рудаков и попросил: — Расскажите своими словами о вашей нови.

— Оно и лучше, — согласился оратор и, скатав бумажку трубочкой, начал:

— Главная наша новь — исчезает равнодушие к делу. «Не мое дело», — такой ответ слышится все реже и реже. Вот, к примеру, скажу: извлечение золота на нашей фабрике недавно снизилось. Раньше ответ был один: горняки руду гонят некондиционную, с них и спрос, не наше дело! А недавно собрались мы с горняками вместе, сели рядком и поговорили ладком: сколько прибыли потеряли, почитай из своего кармана вынули. И такое друг другу сказали, что повторять, видать, больше не будем.

Потом говорил очкастый плановик. Он жаловался на самоуправство главка: утвержденные нормативы произвольно меняются, а стабильность нормативов — главное требование хозяйственной реформы.

Начальник техснаба утверждал, что перебои в техническом снабжении зависят от главка — планы производства часто меняются, конечно в бо́льшую сторону, и совершенно не увязываются с материальными фондами.

Выступление начальника ремонтного цеха вызвало оживление в зале: «Руководящий полубог», «Самый, самый». Оратор без конца «якал», не замечая настроения зала, и Рудаков вынужден был его прервать:

— Руководитель у нас не полубог, а человек среди людей, которому доверяют больше, чем другим, в расчете на его большой опыт, знания, способности, и только. Помните об этом всегда!

Собрание длилось долго, резолюцию, как никогда ранее, обсуждали придирчиво, вносили конкретные пункты решений, уточняли даты проверки.

Рудаков полистал записную книжку.

— Подведем итог, — сказал он. — Начальство на партийном собрании в основном оправдывалось, а рабочие предлагали улучшения. Вот что они говорили: токарь мехцеха Семенов загнал зря в стружку в прошлом году более трех тонн металла — обязуется теперь их сэкономить. Электрик Васев назвал цифру перерасходованной электроэнергии. Где же эта цифра?.. Ну, неважно, какова она, важно, что можно экономить и энергию. Экскаваторщик Суслов предлагает пустую породу не валить в отвалы, а дробить и использовать на дорожном строительстве. Это по-хозяйски, правда? Еще десятки разумных мыслей высказали рабочие. — Рудаков повернулся к Столбову и строго сказал: — Партийный комитет обязан рассмотреть их, наметить конкретные меры по использованию огромных резервов, к которым мы все еще относимся варварски.

— Хорошо, подготовим план партийно-организационных мероприятий, — согласился Столбов.

В директорской гостинице, или, как называли ее на руднике, в заезжем доме, ужинали Рудаков, Степанов, Столбов и Пихтачев. Разговор вертелся вокруг выступлений на партийном собрании.

Пихтачев опрокинул рюмку, утер ладонью масляные губы и задиристо сказал Фролу:

— Не ожидал я от тебя, Фрол, такой критики. Это я-то плохо забочусь о народе, то есть дражниках своих? — и по-петушиному выпятил свою хилую грудь.

Фрол усмехнулся воинственному виду Пихтачева и ответил:

— Палатки протекают, на котловое питание народ жалуется. Обижаться, Павел Алексеич, нечего, я это сказал попросту, по-рабочему.

Пихтачев взвился и закричал на Столбова:

— Какой ты, к дьяволу, рабочий?.. Ты стоял сутками в студеной воде? Перелопачивал до холодного пота пустую породу? Холодал под пихтой в дремучей-то тайге, голодал на одной моченой ежевике? Может, и человечины пробовал, паря?..

— Ты, Павел Алексеевич, того… меру знай! — пытался успокоить его Столбов.

Пихтачев продолжал кричать:

— Значит, вру я, да? Думаешь, что если техникум прошел, так больше меня, старика, знаешь? Придется тебя уму-разуму поучить, рассказать одну историю… Сергей Иванович и Виталий Петрович не дадут соврать, они ее тоже слышали на Южном, — уже тише и спокойнее продолжал Пихтачев.

Он достал коробку «Самородка», угостил всех папиросами, закурил. Несколько раз нервно откашлялся и начал свою историю.

— Расскажу я вам про жеребьевку… Приключилась она с одним приискателем… Максимычем, царствие ему небесное!..

Рудаков и Степанов переглянулись и присели рядом с Пихтачевым.

— Так вот, пошел он в тайгу золото искать. Без бурового станка, конечно, а с киркой да лопатой. Бил шурф за шурфом, и все пропадом — пустые. Собрался бедолажка домой, а тут на его шалашик набрели два таких же золотознатца. Божились, что знают богатый ключ, в компанию пригласили. Клялись, что и продукты завезли зимой на нартах и что еще один товарищ ждет их с лошадьми… Закопал Максимыч в заветном месте свой немудреный скарб и пошел с бродяжками. Топором на деревьях зарубки делал, чтобы не потеряться на обратном пути, да только они не понадобились им. Однако они двадцать пять дней до ключа добирались, но золото и вправду нашли… Шальное. Мох дери и золото бери… С зорьки дотемна не вылезали из мокрой ямы. Покемарят часок-другой, перекурят по очереди, всем сразу нельзя… вода топила, деревянной помпой все время выкачивали… И опять за кирки, лопаты… Однажды Максимыча завалило: грунт неустойчивый попался, а крепить некогда, — но все обошлось: одно ребро сломало.

— Ничего себе, называется, все обошлось: ребро сломало! — не удержался Фрол.

— Не перебивай! — недовольно буркнул Пихтачев и, погасив окурок о стоптанный каблук кирзового сапога, продолжал рассказ:

— На дурницу эти разговоры: горнотехнических инспекторов тогда не было, и профсоюз, помнится, нас не защищал, как теперь.

— Когда продуктов осталось только на обратный путь, они затопили шахтенку, закрыли накатником, незаметно подсыпали породой, чтобы весной опять вернуться. Вначале шли днем и ночью, зарубки на деревьях заместо светофоров им были, потом лошадь попала в старый шурф и сломала ногу, прирезали ее. Много ли утащишь на себе мяса, но, сколько смогли, нагрузили на себя. Шли только днем, боялись обезножить вторую лошадь, но спать не могли: каждый своим золотом дорожил, исчезло доверие друг к другу. Так шли они две недели, а зимовья, где были спрятаны продукты, не видали. Зарубки на деревьях исчезли в тумане, они сбились с пути. Потом зарядили дожди, еды не стало, кроме небольшого куска конины, протухшей за дорогу. К нему не прикасались, решили сберечь на худой конец. Шишковать стали, да медведь их обскакал. И вот решили назавтра законтромить коня — ему тоже нечего было жевать. Взбодрились бродяжки, потопали веселей. В сумерки добрели до бурной горной реки. А речка эта недалече от нашей фабрики течет, за смолокуркой брод они искали, право слово, — убежденно добавил Пихтачев. — Срубили, значит, березу, вершиной она легла на другой берег. Максимыч и еще двое, — допустим, Семен и Василий, я запамятовал, как их точно-то звали, — перебрались нормально. А последний, к примеру Санька, забодай его комар, который переплавлял коня через реку, сорвался с бревна и выпустил из руки узду. Коня понесло, ударило о корягу. Он нырнул, заржал, и больше они не видели его. Искали, да толку-то что? Поняли — пришла смерть. Жрать нечего совсем, даже последний кусок тухлятины-конины утонул вместе с лошадью. Пошел снег, деревья куржаком схватило, а одежонка летняя, ветром подбитая, пимов нет, в драных чириках остались. Последние силенки от голода пропали. Известно, богатый не золото ест, а бедный не камень гложет. Стало ясно: всем из тайги не выйти, кого-то нужно кончать. А кого? Кто послабже?..

Пихтачев сделал паузу и обвел взглядом слушателей. Рудаков и Степанов слушали внимательно, они вспоминали подробности этой жуткой истории, услышанной ими на одной свадьбе на Южном прииске. Пихтачев, как им казалось, излагал события не совсем точно… Столбов перестал иронически улыбаться. Вначале он считал, что слушает очередную пихтачевскую байку, теперь ловил каждое слово рассказчика.

— Так вот, первым, значит, начал Василий. «Кто, говорит, лошадь утопил, пусть и ответ держит». Максимыч возразил, предложил по-честному — пытать судьбу. Санька нашарил в кармане кусок закрутки — к чему она без табака — и разорвал на четыре части. На одном клочке углем крест вывел и передал все клочки слабейшему — Семену. Тот, перекрестившись, снял картуз, кинул поспешно в него бумажки, несколько раз нервно встряхнул. Василий, белее снега, снял шапку, тоже перекрестился, выхватил бумажку и подался в сторону. Развернул трубочку и облегченно выдохнул. За ним тянул Санька, он посмотрел бумажку сразу, — она была тоже чистая, без креста. Максимыч свою вытащил не торопясь. Семен наполовину развернул свою, последнюю, и завыл по-звериному.

— Так не могло быть, не могло, они ведь люди! — воскликнул Столбов, размахивая рукой перед Пихтачевым.

— У приискателей все могло быть. Известно, тайга по своим законам жила, медведь был ее прокурор, — со вздохом сказал Степанов.

— И что же было дальше? — непослушными губами выговорил Столбов.

— Дальше они пошли втроем, — глухим голосом продолжал Пихтачев. — Держались вдоль реки, она должна была вывести к людям. Брели по колено в снегу. Обессилели быстро, особенно Василий, значит. Разводили под пихтами костер, ложились ночевать ближе к огню, прямо в снег. И так день за днем, неделя за неделей. Однажды их засыпал буран, Василий упал в снег и не поднялся: «Здесь, под пихтой, и замерзну, смерть легкая по крайности». Долго уговаривали. Максимыч пошел на хитрость. «Отдай, значит, нам свое золото, на том свете оно не нужно. Не бросать же, почитай, пуд его». Василий от этих слов сразу опомнился и потопал дальше. Умереть решался, а отдать при жизни золото не мог, оно сильнее смерти для приискателя было! — подняв руку с вытянутым указательным пальцем, назидательно закончил Пихтачев.

Он раскрыл висевшую через плечо полевую сумку-планшетку и, достав несколько листков бумаги, подал их Степанову. Виталий Петрович сегодня не стал придираться к Пихтачеву и, вскользь бросив взгляд на бумаги, — это были только требования самых различных материалов, — молча подписал их. Пихтачев вздохнул с облегчением.

— Скажи, Павел Алексеевич, — попросил Столбов, — чем вся эта история закончилась… Не томи!

Пихтачев как бы нехотя добавил:

— Еще шли они много дней. Однажды остановились, развели костер последней спичкой, легли в снег — и не смогли больше подняться. Молчали. Только на костер со страхом глазели: потухнет костер, и жизни конец. Василий отморозил ноги и больше шевелиться не мог. Максимыч через силу все-таки заставил себя на корточках ползти за сухим хворостом. У старой пихты приметил следы лыж… Шатаясь, побрел один, наткнулся вскорости на капкан, чуть его не прихлопнуло. Ну, а капкан человек поставил, ясно? Обогнул Максимыч увал, принюхался — вроде дымком пахнуло. Значит, черная заимка недалече. Так оно и случилось, набрел он на охотничье зимовье. Звероловы нарты снарядили, собак впрягли и поехали за теми бедолагами. Привезли одного Саньку. Василий так и замерз, прижав к груди мешок с золотом. Вот и вся история.

Пихтачев собрался было уходить, но его задержал Столбов:

— Не уходи, Павел Алексеевич, давай выпьем пивка на дорожку. Ну, брат, тут уже нечего сказать, от твоей истории до сих пор мурашки по телу бегают!.. Зато, наверное, эти двое-то больше в тайгу носа не совали, озолотились на всю жизнь!.. — высказал предположение Фрол.

Пихтачев посмотрел на него с явным сожалением, словно думал: хоть ты и партийный наш секретарь, а в приискательских делах… ничегошеньки не смыслишь!

— Угадал, паря, попал в небо пальцем. Золото у них только до первого кабака задержалось. Максимыч просадил его все до грамма за одну ночь в карты, для куража трубку только ассигнациями раскуривал. Саньку гулящая бабенка обобрала, а целовальник-златоимец прикончил его на берегу, да и в реку скинул. Максимыч жалобу писал, приезжал, значит, из губернии следователь, но убийцу не сыскал: когда глаза золотом запорошат, ничего и не увидишь. — Пихтачев замолчал.

— Дикая жизнь была у приискателей, — пожав плечами, проговорил Фрол.

От этих его горьких слов Павел Алексеевич опять взорвался и закричал, взмахивая рукой:

— Дикая, говоришь?.. Смелая, геройская, не всякому по плечу! Понял? Теперь тебя, конечно, на работу и с работы в автобусе возят, кнопками экскаватора один тысячи тонн породы поднимать будешь, дома в ванне плаваешь и в телевизор на Америку глазеешь, по телефону харчи на дом заказываешь, прыщик на заду вскочит — так поликлиника с ног собьется, с бабой поругаешься — профсоюз курорту тебе: укрепляй нервы. Конечно, ты культурный, только не приискатель ты, Фрол, понятно? По нонешним временам любая городская барышня в приискателях ходить сможет! — презрительно фыркнул Пихтачев и умолк, считая, что одержал верх над «несмышленышем».

— И очень хорошо! — вступил в разговор все время молчавший Рудаков. — Твой, Павел Алексеевич, добытчик золота — индивидуалист, счастливчик или неудачник, стяжатель и враг всем окружающим. Труд его — тяжелый, адский труд — и жизнь беспросветны… дики, как правильно заметил парторг. Ты пытаешься облагородить романтикой мужества и геройства старое приискательство и сам же опровергаешь это своим рассказом… Убежден, что молодежь не захотела бы повторять жизнь твоих героев. У нас теперь иной пафос приискательства: пафос механизации и автоматизации, крупного промышленного производства… а не старательского фарта! Вместо твоего добытчика-счастливчика героем стал Фрол: рабочий-специалист, боец валютного фронта нашей страны!

— Какой он рабочий, он техник! — возразил больше из упрямства Пихтачев: в нем постоянно сидел дух противоречия, особенно когда он разговаривал с начальством…

Степанов, разливая по стаканам крепкий чай, заметил:

— Посоветуй, Сергей Иванович, как поступить? Ты знаешь, что рудник мы развиваем, придется строить новую фабрику или расширить эту. Нужно около трех миллионов, а денег не дают…

Рудаков, взглянув на полутемное каскадное здание обогатительной фабрики, спросил:

— Сколько смен работает дробильное отделение?

— Две, конечно.

— Так зачем же строить новую фабрику, зачем тратить деньги на реконструкцию! Загружай действующую фабрику в три смены.

Степанов отрицательно покачал головой:

— С новым мощным оборудованием рудник удвоит добычу. Поэтому лишняя смена на фабрике не решит проблемы. Да и людей на третью смену мы не наберем.

— Непонятно: а на новой фабрике будут работать не люди, духи святые? Руды у тебя флюсовые?.. — допытывался Рудаков.

Степанов невольно улыбнулся: как это такое до сих пор раньше-то не пришло в голову самому?..

— Флюсовые, — подтвердил Столбов, — и дефицитные. Думаю, их с удовольствием возьмет на флюсы соседний медеплавильный завод.

— Точно. Он и золото извлечет из ваших руд и еще деньги за флюсы дополнительно вносить будет, они пойдут в фонд предприятия. Я уж не говорю о трех миллионах капитальных вложений… считайте их моим подарком комбинату! — весело рассмеялся Рудаков: не зря побывал он на Кварцевом!..