Рудознатцы

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Георгиев прилетел в Париж хмурым утром, и огромное бетонное поле аэродрома Ле Бурже, залитое дождем, показалось ему стеклянным. С какой-то внезапно возникшей нежностью окинул он взглядом полупустой салон Ту-104, последнюю пядь родной «земли», и спустился по трапу.

Он был высок, строен, на вид можно было дать лет пятьдесят. Коротко остриженные черные волосы аккуратно зачесаны назад, лоб с залысинами, лицо продолговатое, нос длинный, с горбинкой, глаза большие, слегка выпуклые, серые.

— Вы Василий Павлович Георгиев? Из консульского отдела МИДа? — остановил его у стеклянной двери измокшего аэровокзала низкорослый, с окладистой седой бородой человек, державший раскрытый черный зонт.

— Да. А вы кто, простите?

— Разрешите представиться: Воронов Сергей Владимирович, переводчик из консульства, — крепко пожимая руку Георгиева, ответил незнакомец.

— Спасибо, что встретили, — улыбнулся Георгиев, проходя в маленький зал ожидания.

У контрольного выхода полицейский чиновник внимательно перелистал его паспорт, долго смотрел на въездную визу французского посольства в Москве и наконец, поставив свой штамп, вернул документ.

Георгиев и Воронов прошли ярко освещенный вал, где гость взял с конвейера чемодан, и очутились на улице. Здесь среди сотни разноцветных машин Воронов отыскал голубую «Волгу» и сел за руль. Георгиев занял место рядом. Дождь усиливался, вода заливала стекла машины.

— Не бывал я до сих пор в Париже, а приехал — ни черта не видно! — посетовал Георгиев.

— Не огорчайтесь, еще успеете устать от Парижа! — утешил Воронов, ловко выруливая из автомобильного потока в маленькую пустую улочку. — Я вас отвезу сейчас в отель «Модерн», что у знаменитых Больших бульваров, о которых французы говорят: «Когда богам становится скучно на небе, они открывают окошечко и смотрят на парижские бульвары»… Приведете себя в порядок, а через два часа я буду у вас.

В вестибюле отеля было шумно. Большая группа туристов — судя по говору, американских — оформляла номера, туристы толкались у меняльной кассы, внимательно пересчитывая бумажки, мелочь, спешили к киоску с сувенирами, громко смеялись над брелком для автомобильного ключа в виде ночной посудины… Все курили, окурки бросали прямо на пол. Не стесняясь выражали свое удивление библейской бородой Воронова…

— Янки держатся как у себя дома, — сказал Воронов, вручая Георгиеву тяжелый бронзовый ключ.

Номер оказался небольшим, но уютным. Был обставлен старинной, в позолоте, мебелью. За окном блестели мокрые черепичные крыши с оконцами мансард и чердаков.

Убрать номер еще не успели, в нем все оставалось так, как было при уехавшем постояльце. Пришедший администратор извинился:

— Как на грех, болеют горничные! Но через несколько минут номер будет убран.

Георгиев оглядел комнату и подумал: человек, проведя в комнате хотя бы день, оставляет в нем частицу своего характера.

Усевшись в кресло, он попытался представить себе образ своего предшественника. Он живет, наверное, в Лондоне — на столе лежала оборванная книжечка с одним оставшимся билетом Лондонского метро. Под столом, на ковре, валялось недописанное письмо. Его писали по-английски:

Его счастье, что Жозефина не приехала к нему внезапно, чтобы развеять скуку. В гости к нему приходил не старый коммерсант. Это была блондинка (около тумбочки Георгиев заметил заколку с запутавшимися в ней белыми волосами), которая пользовалась яркой губной помадой — кончик сигареты в блюдце и край коньячной рюмки были красными. Они пили мартель и шампанское. На окошке стояли пустые бутылки и ведерко для льда. Ее, наверное, зовут Сюзанной. На почтовой бумаге это имя выведено несколько раз. В Сюзанне чувствовался опыт, она не напилась, что могла бы сделать начинающая девочка. Рюмка ее была пуста, но от вазы с гвоздиками попахивало коньяком. А вот его предшественнику не следовало злоупотреблять коньяком: видать, утром встал с тяжелой головой — таблетки от головной боли он забыл на ночном столике.

Георгиев включил электробритву и долго водил ею по обветренному лицу. Прочищая бритву, сдул с ножей порошок из седых волос, похожий на пепел, и, невесело усмехнувшись, подумал: «Сгораем постепенно!» Что-то хрустнуло под ногой. Судя по обертке, он раздавил пилюлю от желудочной боли. Его предшественник на каждом шагу напоминал о себе.

Ровно через два часа появился Воронов в элегантном темном костюме. Они спустились в ресторан.

Мрачный, без единого окна, зал. Зеркальные стены отражают тусклые старинные люстры, пустые столики и около них официантов в черных фраках.

— Я только что с вокзала, встречал еще одного своего подопечного, — говорил Воронов, разливая вино по бокалам, — кстати, он ваш земляк, москвич.

— Хлопотная у вас должность, Сергей Владимирович: каждого встреть, устрой, покажи город, помоги в делах. А тут уже сразу двое пожаловали, один за другим, — сказал, улыбаясь, Георгиев.

— Я очень люблю свою работу. Это ниточка, связывающая меня с родиной. Я вырос во Франции, воевал за ее свободу в Сопротивлении, но никогда не переставал мечтать о возвращении в Россию, всегда чувствовал себя русским. Думаю, моя мечта скоро осуществится. Вот я гляжу на вас и думаю: передо мной человек, который еще утром ходил по Москве.

— Я вас очень хорошо понимаю. — Лицо Георгиева стало задумчивым и почти строгим. — Человеку нельзя без родины.

Они помолчали, думая каждый о своем. Потом Георгиев улыбнулся, поднял свой бокал.

— Вот и давайте выпьем за родину. Пусть первый наш тост здесь, в Париже, будет за нее, за нашу с вами родину.

Они выпили стоя. Вино понравилось Георгиеву, он наполнил бокалы вновь.

— Жаль, что профессора Проворнова мне пришлось отвезти сначала к этому Бастиду, — говорил Воронов, смакуя вино, — очень симпатичный старик, но, знаете ли, немножко не от мира сего, как все ученые.

— Профессор Проворнов? Знакомая фамилия. Он медик?

— По-моему, он геолог. Его пригласила «Майнинг корпорэйшн». Это довольно солидная фирма по производству и продаже горного оборудования, со смешанным капиталом. Сегодня я познакомился с месье Бастидом, президентом ее французского отделения. Мне он показался занятнейшим субъектом.

— Чем же он вас так заинтересовал? — спросил Георгиев, протягивая собеседнику пачку советских сигарет. — Прошу.

— О, спасибо, это превосходные сигареты. — Воронов с удовольствием затянулся. — Видите ли, Василий Павлович, торговля — это прекрасно, это мир, деньги, хорошая жизнь для народа. Но чем больше дельцов едет в Россию, чем шире она открывает двери, тем чаще среди людей, устремляющихся туда, можно встретить довольно пеструю публику, кого угодно — от реакционных философов и литераторов до матерых разведчиков.

— Ну, а этот месье… Бастид? Кто же он, по-вашему, философ или делец? — Георгиев улыбнулся. — Сдается, вы к нему испытываете нелюбовь, не так ли?

— Да, не скрою, он мне не понравился. Я не люблю людей, которые не смотрят в глаза и слишком много говорят. Да и помощники у него эдакие молчаливые, широкоплечие парни, напоминающие скорее персонажей гангстерских фильмов, чем горных инженеров. Одним словом, мне как-то стало тревожно за Проворнова. Он так по-интеллигентски благодушен. Вот вы увидите его и поймете, что я имею в виду. Для собственного удобства и поселил его в этом же отеле.

Когда они вышли на площадь Республики, над ними синело небо. «Волга» помчалась по Большим бульварам. Воронов перечислял их названия, давно знакомые Георгиеву по книгам французских классиков: бульвар Сен-Мартэн, бульвар Севастополь, бульвар Сен-Дени, улица Ришелье, Итальянский бульвар. На оживленной площади Воронов остановил «Волгу».

— Вот она, знаменитая Гранд-Опера. Правда, чем-то схожа с Мариинкой? Впрочем, я никогда в Мариинке не бывал, возможно, и путаю, — с грустной ноткой в голосе признался Воронов.

— Прошу снизить темп осмотра! Все мелькает, как в калейдоскопе, — взмолился Георгиев.

— Темп туристский, иначе и бегло ничего не увидите. А Парижа вы все равно знать не будете. Не знаю его и я, хотя живу здесь всю жизнь, — ответил Воронов, плавно трогая машину с места.

Узенькая улочка Гренель, старый особняк с маленьким внутренним двориком.

— Я подожду вас здесь, — сказал Воронов.

Георгиев кивнул и зашагал к главному входу советского посольства. Вернулся он через полчаса, озабоченный, и молча сел в машину.

Они влились в разномастный поток автомобилей, который впереди растекался на несколько рукавов. Вскоре показалась величественная площадь Согласия.

Воронов остановил машину у фонтана.

— Осмотр Венеции принято начинать с моста Риальто, на Рим смотрят обязательно с холма Пинчо. Знакомство с Москвой начинается с Красной площади, с Парижем — непременно с площади Конкорд. Она прекрасна, не правда ли, Василий Павлович?..

Георгиев пощелкал фотоаппаратом, и они поехали дальше. Остановились у красного светофора, Воронов обернулся к Георгиеву.

— Сегодня от вас я поехал в фирму и там случайно услышал, что Смит, видимо, готовит какую-то, мягко выражаясь, проделку с профессором Проворновым, — озабоченно предположил Воронов.

Георгиев в ответ пожал плечами.

Быстро смеркалось. Потянуло влагой, по реке Сене медленно плыл освещенный пароходик чуть побольше московского речного трамвая. Слышалась музыка, смеялись люди: туристы «работали» и вечером.

— Я угощу вас старым бургундским, которое можно достать только в одном кабачке — «У Пирата», — резко поворачивая руль, предложил Воронов.

Вдалеке, подсвеченный прожекторами, собор Нотр-Дам де Пари казался сказочно прекрасным. Освещенная Эйфелева башня горела, словно золотая стрела, готовая к полету.

А вот и маленький кабачок, на вывеске которого красуется одноглазый разбойник.

В крохотном зальчике кабачка почти впритирку стояли четыре пустых столика. За дубовой стойкой, опустив голову на грудь, дремал старик. При звоне дверного колокольчика он встрепенулся, поклонился посетителям и деловито начал протирать полотенцем стаканы. Гости сели против телевизора. На его экране мужчины в черных масках, стоя на карнизе высокого дома, стреляли друг в друга из пистолетов. Один из них схватился руками за живот, но не упал — гангстерский фильм перебила рекламная передача о зубной пасте. Воронов переключил на другую программу: из мюзик-холла передавали стриптизный номер — девица неопределенного возраста раздевалась перед телекамерой.

— Уж извините старого греховодника. Беспутство от безделья.

— Вам ли просить извинения за беспутство, вы же коренной парижанин! Расскажите о себе, — попросил Георгиев.

— Родился здесь в декабре семнадцатого года: отец эмигрировал во Францию сразу же после Октябрьской революции. Он был известным ученым, профессором Петербургского университета. Либерально настроенный, он восторженно приветствовал падение самодержавия. У меня сохранился его красный бант, который он носил на отвороте пальто в февральские дни, сохранилась фотография трибуны с трехцветными знаменами и лозунгами в защиту Керенского и Учредительного собрания. Свою революционную деятельность отец закончил поспешным бегством на извозчике по темным улицам Петрограда к Финляндскому вокзалу…

— И как же дальше складывалась ваша жизнь? — спросил Василий Павлович.

— Как? Отец все ждал скорого падения узурпаторов-большевиков и нашего возвращения на родину, да так и не дождался. Вспоминая сейчас отца, я вижу, что это был типичный российский интеллигент своего времени, без устойчивых убеждений… И вот передо мной встал вопрос — подпевать в эмигрантском хоре или петь своим голосом? Решаться было нелегко, с ними многое связывало: общая судьба, личные отношения, привязанности, словом, чужбина. Но я порвал со всем, что было моим прошлым, твердо решив сделать все, чтобы вернуться на родину.

Воронов замолк. Георгиев налил в стакан вина.

— Простите… Всегда очень волнуюсь, как вспоминаю об этом. Ну вот. Теперь следуют иные, более легкие этапы моей биографии. Когда начиналась гражданская война в Испании, я, еще мальчишкой, сразу же записался в Интернациональную бригаду и уехал в Мадрид. Воевал вместе с русскими. Под Гвадалахарой меня ранило, но я был счастлив — каждый прожитый день сближал меня с отчизной. После поражения республиканцев бежал из Испании, и мне досталось, разумеется, солонее других: «человек без родины». Уехать в Россию не удалось. Вскоре вспыхнула вторая мировая война. Петэновская Франция была разбита в две недели, но началось упорное сопротивление французского народа. Возглавили его коммунисты, и я пошел к ним — Испания многому научила, выбирать позицию мне не требовалось. В нашем отряде маки́ сражались бежавшие из гитлеровских лагерей советские люди. Они уверяли меня, что после воины мне разрешат вернуться на родину, ведь я завоевал себе ото право. И это право за мною признали, только значительно позже. Теперь я советский гражданин, скоро осуществится мечта моей жизни — я уеду на родину.

Чтобы не смущать его, Георгиев старался не глядеть на его взволнованное лицо, на увлажнившиеся глаза. Подумал: вот как добывается ранняя седина…

— Я уверен, что будет так, Сергей Владимирович. Я помогу вам, это по моей части, — сказал он.

— Еще недавно мне казалось, что это невозможно… — проговорил, поднимаясь, Воронов. — Мы опаздываем в театр.

Воскресным утром, когда Проворнов спустился в ресторан, там царило нервное возбуждение — все обсуждали какую-то тревожную новость.

Знакомый официант приветствовал его и о чем-то быстро, возбужденно заговорил, тараща глаза и взмахивая руками. Семен Борисович уловил слова: «ОАС», «бомба» — и понял, что французские фашисты устроили еще какую-то провокацию.

В зал вошел щеголеватый, праздничный Бастид, держа в руке пачку воскресных газет.

— Доброе утро, профессор! Вы уже слышали о покушении на господина президента? И на этот раз с ним обошлось все благополучно, он у нас заколдованный! — шутил Бастид, перелистывая «Юманите диманш». И без всякого перехода спросил: — Почему все-таки месье Птицын не приехал? Мы приглашали и его.

Проворнов недоуменно пожал плечами. Он действительно не знал, почему Птицын не воспользовался приглашением.

Сели за столик. Теперь Проворнов задал вопрос:

— Вы читаете коммунистическую прессу в силу ваших убеждений или из деловых соображений?

Бастид пригладил пальцами редеющие, тщательно прилизанные черные волосы с широким пробором посредине.

— Вы, русские, в своих суждениях очень прямолинейны: по одну сторону вашей линии все хорошо, а по другую — плохо. Черное и белое. Но существуют ведь и еще краски. Как вы могли заметить, я сторонник новой теории «интегрального общества». Приверженцы этой теории склонны думать, что если мир избежит новых уничтожительных войн, то господствующим типом общества и культуры, видимо, будет не коммунистический и не капиталистический, а своеобразный гибридный тип, который мы сможем назвать интегральным. Он будет средним между капиталистическим и коммунистическим образами жизни. Он будет объединять наиболее положительные ценности и будет свободен от серьезных недостатков обоих типов. Так я пытаюсь представлять себе завтрашнее человечество… — миролюбиво заключил Бастид, намазывая джемом кусочек булочки. — Что меня укрепляет в моей вере? Вот мы с вами, два человека, представляющих столь различные социальные порядки, сидим за одним столом в парижском ресторане, так же, как недавно сидели в московском ресторане, и сидим потому, что нуждаемся друг в друге, в каком-то смысле мы дополняем друг друга… Я считаю, что лучше сидеть за столом, чем лежать в окопах… тем более с моей фигурой! — Бастид, хохоча, похлопал себя руками по круглому животу.

Они вышли на пустынную площадь.

— Поразительная тишина. В чем дело? — спросил Проворнов.

— Сегодня люди спят долго после самого длинного дня — субботы, ведь она тянется до самого воскресного рассвета: кабаре, мюзик-холлы угомонились только под утро.

По пустынным воскресным улицам серый «мерседес» Бастида мчался без помех, ведь теперь у водителя было лишь одно препятствие — красный свет.

Серебристую дымку, затянувшую утром небо, пробивали косые лучи солнца. Они позолотили деревья в Тюильрийском саду. Сена дышала испариной. Елисейские поля опустели. Закрылись фешенебельные рестораны, погасли разноцветные огни ночных реклам.

— Это воскресенье я посвящаю вам, дорогой Семен Борисович, я буду вашим гидом. Я не буду рассказывать о том, что можно прочесть в любом справочнике. Один из них у вас в руках, и вы сами узнаете, например, что Вандомская колонна отлита по приказу Наполеона из тысячи двухсот пушек, захваченных при Аустерлице. Я буду говорить вам о том, что вы далеко не всегда найдете в справочниках… — Бастид остановил машину у тротуара и заглушил мотор.

Они пошли через площадь к Триумфальной арке. Бастид рассказывал:

— Наполеону так и не удалось пройти как триумфатору под ее сводами, арку не успели закончить к возвращению его из России, после которого фортуна навсегда покинула Бонапарта. Лишь в тысяча восемьсот сороковом году французы пронесли его прах под сводами новенькой арки… Но парижане знают события другого рода. Известно, что у Триумфальной арки, на могиле Неизвестного солдата, в тысяча девятьсот двадцатом году был зажжен Вечный огонь. И вот недавно два шалопая пришли сюда ночью, прихватив с собой сковородку и сырые яйца, и приготовили яичницу на Вечном огне. От него же американский солдат прикурил сигарету. Разве это не события? — с грустной иронией закончил Бастид.

Они молча постояли у темно-серой плиты могилы Неизвестного солдата, поглядели на голубое, мечущееся на ветру пламя Вечного огня.

— Планировка геометрически точная, как в Ленинграде, — заметил Проворнов, разглядывая двенадцать лучей, расходящихся во все стороны от площади Звезды.

— Эти широкие проспекты появились после Парижской коммуны. Их проложили прежде всего из стратегических соображений: чтобы восставшему народу впредь стало труднее возводить баррикады и чтобы проще было стрелять в него из пушек. Как видите, я объективен в своих оценках…

— Куда мы теперь?

— Заедем в кафе, немного отдохнем и — конечно, к Эйфелевой башне.

Вот и кафе со столиками и стульями, выставленными на тротуар. Проворнов и Бастид присели за столик на террасе, затянутой полосатым тентом.

— Террасы кафе — это растворенные окна, в которые можно наблюдать Париж, — сказал Бастид, устраиваясь поудобнее на желтом металлическом стульчике, на котором умещался с трудом.

Проворнов с интересом присматривался к сидевшим рядом людям. Одни пили кофе, другие просто смотрели перед собой на улицу — спокойно и бесстрастно. Проворнову показалось, что худенькая дама с седыми буклями сидит здесь всю жизнь. Она неторопливо курила сигарету, и во взгляде ее устало прищуренных глаз было полное безразличие ко всему окружающему. А напротив нее курил сигарету усатый господин, похожий на оживший экспонат из музея восковых фигур. Бастид заказал по бутылке оранжада и кока-колы.

— Нравится вам в Париже? — спросил он.

— Да, впечатлений уйма.

— Я не могу себе представить, почему вы раньше не бывали в Париже! Вы, крупнейший в своей отрасли ученый, сидите затворником у себя дома, вас не знают в других странах… хотя право на это вы заслужили уже очень давно!

— Да, у меня много работ в моей области науки. Они, видите ли, даже еще не все изданы. Третий год, например, лежит в издательстве мой новый капитальный труд… Не знаю, когда выпустят. Надо признать, что у нас все это делается очень долго и сложно! — вздохнул Проворнов.

— У нас вы давно уже исколесили бы весь мир. Вас знали бы в Старом и Новом Свете, ваши труды печатались бы нарасхват, вы были бы славой нации, стали влиятельным человеком. Вы смогли бы думать только о науке… Ну-ну! — Бастид взглянул на часы. — Пора на башню. Эйфелева башня уже старушка, она трудится три четверти века, ей пора уйти на пенсию. Но куда там! Старушка кормит министерство финансов да еще и наследников инженера Эйфеля, живущих в Нью-Йорке. Они получают треть дохода, собираемого башней… Правда ведь, недурной бизнес? — спросил Бастид, поднимаясь со стула.

Опять за окном автомобиля замелькали улочки и проспекты. До башни еще ехать и ехать, а она уже загородила половину парижского неба, накрыла Сену островерхой шапкой. Бастид долго искал места, где бы поставить «мерседес». Площадь перед башней была буквально запружена машинами и автобусами — Париж проснулся, позавтракал и двинулся на прогулку.

Бастид и Проворнов стали в очередь на лифт и вскоре втиснулись в кабинку вместе с американскими туристами. Быстрый подъем — и Париж оказался под ногами…

— На башне три площадки. Но самоубийцы пользуются только первой: полтора франка — это не пять, которые надо заплатить за третью, а результат один и тот же, — говорил Бастид. Прислушавшись к американским туристам, он добавил: — Янки недовольны Эйфелевой башней, их «Эмпайр стэйтс билдинг» выше, самоубийства там чаще, зрители, как в театре, ходят в ресторан на сто втором этаже.

Башня осталась позади, но почти всю дорогу она глядела на них, от нее было трудно скрыться.

Подъехали к Пантеону. По крутой лестнице Бастид и Проворнов прошли вниз. Полумрак и тишина. Звенящий шепот шагов. Приглушенные голоса и имена, имена…

— В Пантеоне триста мест, а похоронено всего лишь пятьдесят семь человек и шесть сердец. Тут при желании и для вас найдется местечко, — мрачно пошутил Бастид.

Покинув подземелье, они вышли на слепящий, шумный воздух и влились в беспрерывный людской поток.