Рудознатцы

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Северцев вошел в настежь открытую дверь квартиры Шаховых, где во всех комнатах горел яркий свет. Зеркала были завешены черной бязью. В коридоре толпились незнакомые Михаилу Васильевичу люди, они вполголоса что-то обсуждали. Проходя мимо двери, ведущей в кухню, он увидел у плиты Анну, молча кивнул ей головой. В спальне на кровати лежала с закрытыми глазами Клавдия Ивановна. Около нее на стуле сидела Елена Андреевна Георгиева и, раскрыв свой чемоданчик, чего-то ожидала. Северцев поклонился ей, она ответила: «Здравствуйте». Вошла Анна с чайником, из которого валил пар, и Михаил Васильевич ушел в столовую, плотно прикрыв за собою дверь.

Здесь среди незнакомых людей он увидел Яблокова, подошел к нему и протянул влажный оттиск газетной страницы с фотографией в черной рамке.

— Да, смерть открыла огонь по нашему квадрату… — мрачно проговорил Яблоков.

Он прочитал некролог, одобрительно кивнул головой, передал оттиск худощавому высокому брюнету, стоявшему рядом. И, спохватившись, сказал:

— Знакомьтесь… Георгиев Василий Павлович, наш сотрудник, и Северцев Михаил Васильевич, директор института, старый друг Шахова.

Северцев и Георгиев пожали друг другу руки.

Подошла Елена Андреевна, попросила мужа:

— Вася, срочно съезди к нам домой и привези мне синюю коробку, — знаешь, она лежит в моей тумбочке… Пожалуйста, только скорее!

Георгиев быстро ушел. Попрощался и Яблоков — ему надо было в больницу к жене: Елена Андреевна ее недавно оперировала.

Вечером приходили и уходили люди, некоторые уточняли вопросы, связанные с похоронами. Почти не смолкая, дребезжал звонок телефона. Звонили из многих городов, и Северцев отвечал на вопросы, принимая бесчисленные телеграммы с выражением соболезнования.

Одна из них была от Валерии Малининой.

Ночь прошла быстро. Под утро приезжала Елена Андреевна — сделала укол стонавшей всю ночь хозяйке.

Бесшумно сновала по квартире Анна. Северцев с неприязнью посматривал на нее.

Сидя в кресле, он вспоминал свой недавний визит в Сокольники. После этого посещения осталось какое-то безрадостное чувство, напряженное ожидание чего-то неприятного…

Виктор, конечно, любит Светлану. Она очень милая девушка, к Виктору очень внимательна, наверное тоже любит. Но Анна держит себя странно: почти не замечает Светланы, будто той и не существует в доме. В разговоре наедине с ним наговорила уйму глупостей: эта пронырливая девчонка заарканила их Виктора, чтобы удрать из Сибири и стать москвичкой, получить столичную прописку и потом оттяпать себе комнату. Чтобы добиться этого, она хочет иметь ребенка и, кажется, будет его иметь — тогда комнату отсудит в два счета…

Михаил Васильевич не стал ее дослушивать, ушел в комнату сына. Там застал Светлану в слезах и растерянного Виктора.

— Чего не поделили, ребята? — спросил он, обнимая за плечи Светлану.

— Каждый день новые фокусы. То не хочет переводиться сюда на учебу… а сейчас заявила, что не желает иметь от меня ребенка, — возмущенно объяснил Виктор.

— Вам, детки, надо жить отдельно от матери. Я попробую устроить вас в жилищный кооператив, внесу первый взнос… Это будет моим свадебным подарком! — улыбнулся он. — На мать не сердитесь. У всякого свой характер…

Михаил Васильевич и сейчас, вспоминая об этом, видел запавший ему в душу благодарный взгляд Светланы…

…Когда рассвело, Анна принесла стакан крепкого, горячего чая, и Михаил Васильевич почувствовал себя сразу бодрее. Поехал домой. Побрился, принял душ. Позвонил в институт: предупредил, что сегодня не будет.

Когда он приехал в министерский клуб, то увидел, что гроб уже установлен в большом, слабо освещенном зале. У гроба на составленных в ряд креслах сидели сотрудники центрального аппарата, представители заводов, институтов и учреждений, подведомственных министерству. Делегации все подходили и подходили, неся впереди себя огромные венки, в которых хвоя смешивалась с астрами. Гроб совсем загородили венками, от запаха хвои и вянувших астр кружилась голова, особенно у тех, кто с черно-красными повязками становились в почетный караул. Северцеву тоже надели на рукав повязку.

Вскоре начался траурный митинг. Сменяя один другого, выступали люди, знавшие Шахова, но Северцев, не слышал их.

— Михаил Васильевич, тебе предоставили слово, — тихонько тронув его сзади за плечо, сказал Яблоков.

Северцев сделал вперед два шага и остановился.

Он молчал. Продуманные заранее слова застряли в горле. Слова эти были гладкими, правдивыми, но недостойными Николая Федоровича.

Люди ждали, а Северцев молчал. И никто не был на него в претензии. И всем запомнилось именно это молчание, а не то, что Северцев сказал позже.

Потом стали выносить венки. Северцев подошел к гробу, подставил плечо.

С кладбища близкие друзья Шахова проехали на его квартиру. Принимала их Анна. Клавдия Ивановна не поднялась с кровати, до настояла, чтобы поминки были справлены как следует.

Сели вокруг стола, за которым Шахов не раз сиживал со многими из них. Анна накрыла стол по всем обрядным правилам. И гости, глядя на портрет Николая Федоровича, специально увеличенный, по старому русскому обычаю, поминали его добрым словом…

Домой Северцев шел вместе с Яблоковым и четой Георгиевых.

Вечерняя Москва горела тысячами огней, огни отражались в мокром асфальте. У кинотеатров стояли очереди. Огни ресторанов зазывали посетителей. Аэрофлот обещал за восемь часов доставить вас в Хабаровск. Толпами шли люди, говорили, смеялись, пели. Кто-то бренчал на гитаре.

— Знаете, — сказал Яблоков, — все мы сейчас думаем о Николае Федоровиче. А достаточно ли ценим мы таких людей, как он, при их жизни?.. Кто эти люди? Прежде всего воспитатели и наставники тех передовиков, о которых мы так много и правильно говорим! А вот им, наставникам, достается лишь критика… и очень часто несправедливая! На собраниях за дело и без дела с превеликим удовольствием ругают только начальство: его, естественно, всегда есть за что критиковать. А истинные виновники разных упущений сидят и ухмыляются… И не удивительно, что на наших предприятиях опытные специалисты готовы занять должности бригадиров, электрослесарей, монтеров: меньше ответственности и меньше трепки нервов, сам можешь их трепать своему начальнику!..

— И делать из него инфарктника в полсотни лет, — поддержала Яблокова Елена Андреевна, останавливаясь у подъезда многоэтажного дома.

— Мы пришли, — сказал Георгиев. И, переглянувшись с женой, предложил: — Зайдемте к нам на часок.

И Яблокову, и Северцеву в этот вечер не хотелось расставаться, их никто не ждал дома.

В квартире у Георгиевых было по-больничному чисто. Все аккуратно прибрано, каждая вещь на месте. На стенах висели картины — масло, акварель, карандаш. Здесь были и поморские пейзажи, и угольные шахты, и сибирские золотые прииски, сцены войны, портреты Елены Андреевны, площадь Конкор в Париже, рыбалка в Подмосковье…

— Ваши? — спросил Северцев хозяина, рассматривая работы.

— Его, все его, — подтвердил Яблоков, копаясь в книжном шкафу. — Ого, вышла уже книжка! Поздравляю, Елена Андреевна! — крикнул он. — Подарите с автографом?

— Конечно, как же может быть иначе… — откликнулась хозяйка из кухни. — Вася, помоги мне открыть банку! — позвала она.

Георгиев вышел из комнаты.

Яблоков, задумавшись, сказал Михаилу Васильевичу:

— Она спасает тела людей, а муж — души. Конечно, и ему, и ей это не всегда удается, но они делают все возможное…

Он раскрыл книгу Георгиевой.

— Далеко вперед заглядывает, — заметил Яблоков и, закурив, молча продолжал листать книгу.

Все это, наверное, так и будет, думал он, но пока самый близкий ему человек мучится на больничной койке и никто не может предугадать исход этих мучений… Яблоков тяжело вздохнул и почувствовал на плече маленькую руку Елены Андреевны.

— Не расстраивайтесь! Жена будет жить, — убежденно сказала она.

Когда хозяйка пригласила всех к столу, Яблоков, усаживаясь на стул, спросил:

— Доктор, а когда же медицина станет похожей на описанную в вашей книге?..

— Когда человек познает самого себя. Мы, человечество, сегодня знаем многие сложные явления нашего мира. Знаем несчетное множество существ нашей планеты. Познаем космос. И никому из нас не известно: что же это такое за явление в огромном нашем мире ты-то сам, человек?.. — усмехнулась Елена Андреевна.

— Да ну уж, не наговаривайте на себя, доктор, будто и вправду медицина такая темная… — заступился Северцев.

Яблоков встал со стула и подал хозяйке ее книгу. Она надписала книгу и возвратила Петру Ивановичу. Поблагодарив, он сказал:

— Недавно читал любопытную статью. Она рассказывает, что существует несколько точек зрения насчет того, что же такое человек… Одна из них, по сути дела, чисто биологическая, широко распространенная в антропологии. Согласно ей человек — особый, высокоразвитый биологический организм — то, что помещается, так сказать, внутри костюма или платья. Словом, биологический вид, ведущий начало от обезьяны и вот на вершине эволюции ставший человеком — гомо сапиенс. Вторая — сводится к тому, что «человек» — это, так сказать, система человечества. То есть я — это и автомобиль, и транзисторы, и современные вычислительные машины, телевизоры, я — это весь огромный, сложный мир. Отдельный человек — элемент системы человечества, точнее даже — определенное «место» в этой системе, пересечение или совокупность общественных отношений. А чем наполняется это «место», уж не столь важно для абстрактного определения. Согласно этой точке зрения обезьяна могла превратиться в человека потому, что она попала в систему связей, образующих человечество, и эти связи как бы «зажали» ее и «потащили» к человеку: сама система начала «впихивать» в организм те свойства, которые требовались ей. Согласен? — обратился он к Георгиеву.

— Да нет, Петр Иванович. Такие концепции не очень-то помогли бы нам в нашей с вами работе… Простите за некий утилитаризм суждения!

— Вообще-то биологический материал, может быть, и существенный, но исторически случайный момент в эволюции. Человечество, конечно, начало развиваться на этом материале, но уже сегодня это несущественно. Вставные зубы у человека — такая же часть тела, как и все остальное. А сейчас у некоторых людей есть уже искусственное сердце, — заметила Елена Андреевна.

Северцеву вдруг показалось, что в сегодняшнем мире, с его неограниченными возможностями, само понятие «человек» может настолько неузнаваемо измениться, что уйдет из жизни все человеческое… Он не без неприязни слушал этот разговор, от которого веяло, как ему показалось, холодным рационализмом.

Зазвенел телефон. Георгиев снял трубку.

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогой Сергей Иванович, рад вас слышать!.. Ну, как живется на родине?.. Я и не сомневался! По бороде не скучаете?.. Нельзя, нельзя обет нарушать: сбрили — так сбрили! Возврата нет, правда?.. Ну, с работой все в порядке? По-прежнему в «Интуристе»? Давно вы не были у нас. Пора бы и проведать старых друзей.

— Воронов? Зови сейчас же к нам! — сказала Елена Андреевна, разливая чай в фарфоровые чашечки.

— Сергей Иванович, а что вы сейчас делаете? Лена требует, чтобы вы немедленно оказались здесь. Да, да, сейчас, немедленно!.. Ну вот! Как это вас угораздило?.. Что ж тогда с вами поделаешь… Быстрее выздоравливайте и непременно объявляйтесь! Идет? Ну, до свидания.

Василий Павлович задумался, размешивая сахар в чашечке.

— А я себе представляю человека в трех измерениях, — продолжил он прерванный разговор, — первое — развитие физических сил, прогресс человеческого тела. Счет идет в метрах и сантиметрах, в минутах и секундах мировых рекордов. Второе — развитие умственных сил, разума, науки и техники. Третье — «не убий», «не укради» и все прочее. Никогда трусость не была доблестью! Никогда кража не слыла честностью, никогда насилие над женщиной не было благородным поступком… И, однако, человек еще медленно поспешает по пути «очеловечивания чувств», опять-таки нам-то это с вами, Петр Иванович, известно лучше других… — И, подумав, добавил: — Речь, в сущности, идет о том, что́ защищать и развивать в человеке. А это и связано неразрывно с ответом на вопрос, что такое человек… Коммунизм, по Марксу, — это не общество, где все станут Толстыми. Это общество, где Толстой всегда может стать Толстым. В сущности, это тот же вопрос: что́ защищать и развивать в человеке?