Рудознатцы

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Профессору Проворнову не спалось. В коридоре то и дело слышались шаги, время от времени переговаривались глухие голоса. Вот опять шаги! Они замерли у его двери?.. Профессор напряженно прислушивался.

В конце концов он встал с кровати, открыл окно. Откуда-то снизу, как из колодца, неслись надсадные звуки ресторанной музыки. Свежий воздух немного успокоил. Профессор снова лег и вскоре задремал.

Он спал и не спал. Мозг не мог освободиться от цепких, настойчивых и словно пульсирующих мыслей: эти деньги — не гонорар… А почему, собственно, не гонорар?.. Никакую книгу никто не переводил… Зачем Бастиду обманывать?.. А зачем этот «сувенир» от Бастида, транзистор?.. Его хотят дешево купить?.. А за более дорогую цену он продался бы?.. Да что же это такое? А провокация с марихуаной? Кто дал право так думать о нем? А не он ли сам?.. Чем он мог дать это право?.. Чем же, как не поведением своим, своими неосмотрительными разговорами!.. Только ли неосмотрительными?..

Эта чехарда мыслей прямо-таки изнуряла.

Лишь к утру все будто провалилось куда-то.

Ранним утром в номер постучали. Профессор поднялся, пошатываясь, подошел к двери, открыл ее.

Извинившись за раннее вторжение, вошел Смит.

— Я пришел поговорить с вами, профессор, абсолютно откровенно, начистоту.

— Чем могу служить?

— Свои услуги хотим предложить вам мы. Я пришел пригласить вас остаться у нас. Через три дня у вас будет американский паспорт. Как только паспорт окажется у вас в кармане, мы устроим здесь вашу пресс-конференцию. Вас снимут для кино и телевидения, вы сразу станете всемирно известны. Я завидую вам! — Смит попытался изобразить улыбку на своем костлявом лице. Проворнов слушал в некоем остолбенении. Наконец он смог дать себе отчет в том, что, собственно, сейчас происходит.

— Уходите отсюда! Немедленно!.. — И задохнулся.

Смит, задержавшись на пороге, угрожающе сказал:

— Господин профессор, я уже говорил вам, что сейчас мало джентльменов. Протоколы у меня, и если они окажутся в советском посольстве или в редакции парижских газет, вас ждет Сибирь! Я оставляю вас одного. Но не тратьте время. Его очень мало. Полагаю, что другого выхода у вас нет, как нет другого выхода из этой комнаты: только через окно — на асфальт… Будьте здоровы. Я еще вернусь.

Проворнов, упав на кровать, закрыл глаза и долго лежал без дум, опустошенный.

В дверь снова постучали. На этот раз Проворнов увидел у порога совершенно незнакомого ему человека. Попросив разрешения, тот вошел.

— Моя фамилия Георгиев, я из советского МИДа. Привет вам от Воронова. Я вижу, вы себя плохо чувствуете, Семен Борисович? — спросил пришелец, предъявив свой документ.

— Мигрень, но это пройдет, — не зная, как держать себя с незнакомцем, ответил Проворнов и поспешно убрал со стола в ящик пухлую пачку голубых долларов.

Его действия не остались не замеченными Георгиевым, и он спросил:

— Вы наследство получили в Париже?

— С чего вы взяли? — растерялся Проворнов.

— Тогда откуда у вас такие крупные деньги в американских долларах?

— Какое, собственно, вам-то дело до моих денег? — с вызовом ответил Проворнов.

— Не хотите говорить? Напрасно, — закуривая сигарету, заметил Георгиев.

Они встретились взглядами. Проворнов не выдержал и опустил глаза.

— Я получил аванс за книгу, которую будут переводить на французский язык, — резко бросил Проворнов и ушел в ванную комнату.

Георгиев курил и думал. Вспомнил о жене: что она там делает? Небось дежурит у кровати тяжелобольного, борясь за его жизнь. И он должен спасти человека, еще не зная как, но зная твердо одно — он сделает все возможное. На бульваре, когда они сели на пустую скамейку под старым каштаном, Георгиев сказал:

— Здесь нас никто не подслушивает. Что с вами случилось, Семен Борисович? Сегодня я, возможно, смогу вам помочь. Завтра может быть поздно.

Он говорил так определенно и так спокойно, что Проворнов, сам не зная почему, доверился ему без оглядки. Не давая себе никакой пощады, не стараясь смягчить краски, он рассказал все. Он выворачивал себя наизнанку, бичевал так, как будто находил в этом болезненное удовлетворение. Он начал с московской встречи с Бастидом, не забыл его транзистор, пропаганду индустриального общества, продолжение тех же разговоров в Париже, угощения в парижских кафе и ресторанах, аванс за книжку, ужин в ночном кабачке, полицейскую провокацию, помощь Смита, предложение невозвращения, пресс-конференцию под девизом: «Я выбрал свободу».

Георгиев слушал внимательно эту исповедь, она тронула его своей искренностью, и он в свою очередь поверил ему. Поверил, что Проворнов не оставил ничего недоговоренного.

— Что мне делать с этими долларами? Это оказалось последней каплей…

— Не тратьте их. По возвращении в Москву сдадите в Госбанк, — усмехнулся Георгиев.

— Как мне держаться со Смитом? Как заказать срочно билет? Где провести время до поезда или самолета? Как быть со своими вещами?

— Самые нужные вещи — очень немного — перенесите сразу ко мне в мой номер, ненужные вместе с чемоданом оставьте в своем. Чемодан сейчас купите новый. И после этого в свой номер не возвращайтесь.

— Где же мне быть?

— Со мной.

Вечером, поджидая Воронова, Георгиев листал роман Золя.

В дверь номера постучали, вошел Воронов.

— Не спите? — осведомился он.

— Еще рано, нет двенадцати, — улыбаясь, ответил Георгиев и стал завязывать шнурки туфель.

— Чтобы попасть в «Чрево Парижа», нам придется идти к центру, — раскладывая на столе цветную карту, объяснил Воронов. — В квартал, ограниченный улицами Этьенн Марсель, Сен-Оноре, Лувром и бульваром Севастополь. Начиная с двенадцати часов ночи, сюда со всех концов Франции и даже соседних стран стекаются грузовые автомашины, везущие всевозможную снедь. Здесь, на Центральном оптовом рынке, за несколько часов перед вашими глазами пройдет все то, что огромный город поглотит за одни сутки.

Через пять минут они шли по затихшим коридорам отеля. Заспанный швейцар напутствовал:

— Не забудьте, господа, на рынке зайти в ресторан «Свиные ножки» и отведать лукового супа.

Вслед за ними спустился Проворнов.

Темная, замершая площадь Республики осталась позади. Чем ближе к рынку, тем люднее и шумливее становилось на улицах спящего Парижа. Где-то рядом двенадцать раз глухо пробили часы.

— В церкви Сент-Эсташ, она поблизости, — прислушиваясь, сказал Воронов. Он остановился и показал рукой куда-то в темноту, где Георгиев и Проворнов еле приметили очертания большого собора.

— Этот собор напоминает Нотр-Дам де Пари, но здесь готика сосуществует с ренессансом. Особенно хороши витражи, — позевывая, объяснял Воронов.

Теперь все чаще гулкие перестуки подбитых каблуков по скользкой брусчатке нарушали покой. Прилегающие к рынку ночные улицы были освещены и уже загружены разными овощами и фруктами, мешками с устричными раковинами. Здесь корзины с алыми помидорами и глянцевитыми грушами, там пирамиды из ароматных ананасов, огромные связки бананов, ящики с прозрачными гроздями винограда и, конечно, зелено-белые горы лука и цветной капусты, — один лишь вид этих даров земли вызывал бешеный аппетит.

Идти становилось совсем трудно, улицы забивались всеми видами транспорта — от мощных серебристых авторефрижераторов до допотопных ручных тележек с колесами, окованных цинковым железом. То здесь, то там слышался говор, перебранка, а то и просто громкая ругань подгулявших клошаров — парижских люмпенов. Чем ближе к рынку, тем все более светел и оживлен ночной Париж. Здесь почти в каждом доме хлопают двери ночных ресторанчиков и кафе, у порога которых толпятся ночные посетители, среди них много женщин.

— Вот наконец перед вами сердцевина «Чрева Парижа». Она не вмещает всего, что поглощает Париж за сутки, потому-то так и загружены ближайшие улицы. — Сонный Воронов показал на десяток мрачных корпусов-громад, напоминавших металлические ангары.

Они подошли к главному помещению рынка, где находились мясные, рыбные, овощные и молочные ряды. Овощи и фрукты Франции, а возможно, и всего мира, лежали здесь на прилавках. Рядом с пестротой фруктов — огромные красные пятна мясных туш.

— «Чрево Парижа» — это рынок для рынков. Отсюда в течение ночи развозят продукты по магазинам, лавкам, ресторанам, кафе. Бесчисленное множество мелких торговцев покупают здесь продукты по центнеру. Так называемые «свободные предприниматели» густо, как мухи, налетают на громадную тушу Центрального рынка, на перепродаже держится их бизнес, — пояснял Воронов.

Георгиев наблюдал, как всю ночь здесь шел жестокий торг. Париж еще спал, но его уже обкрадывали — торговцы прикидывали, сколько франков даст им утром удачная ночная сделка.

Заметно светлеет, но для спящих ночь еще продолжается, а тем, кто не спал, занятый рыночным бизнесом, утро кажется бесконечным. К пяти часам рынок удовлетворенно и облегченно вздыхает, откатывает рукава, снимает передники. Теперь помимо десяти огромных «ангаров» Георгиев заметил другие строения — ярко освещенные ресторанчики, кабачки, кафе, к которым устремляется целая армия ночных торговцев и грузчиков. Как по команде, мясник, только что бросивший на весы охапки свиных ног для студня, направляется с независимым видом в кабачок «Свиные ножки». Двери ресторанчика не успевают гостеприимно распахиваться, а на широкие пролеты между торговыми рядами уже выходят меланхоличные метельщики и ворчливые уборщицы. Вслед за покидающими рынок ночными тружениками выметают луковую чешую, растоптанные капустные листья, увядшие цветы…

— В заключение нам нужно последовать совету швейцара, — говорит Георгиев, направляясь к кабачку «Свиные ножки».

Они сели за стол и заказали луковый суп. В кабачок ввалилась компания хмельных заокеанских туристов и, с шумом рассевшись за столики, тоже заказала луковый суп.

— Светская знать и состоятельная богема, — а им подражают и богатые иностранные туристы, — после изрядных попоек в фешенебельных ресторанах «Лидо» и «Максим» приезжают сюда заканчивать ночные кутежи, лакомясь луковым супом, — поясняет Воронов на недоуменный взгляд Георгиева.

Им приносят глиняные горшочки с горловиной, замазанной тестом. Проткнув тесто и чуть не задохнувшись от лукового запаха, Георгиев стал энергично помешивать ложкой, рассчитывая поймать мясо, но все было тщетно — начинкой были лишь лук и крошеная булка.

На обратном пути они до рассвета бродили по улицам. Не однажды натыкались на спящих клошаров; зарывшись в лохмотья, они спят прямо на решетках метро, выходящих на мостовые и тротуары. На узкой улочке Сен-Дени вдоль облупленных стен покосившихся домов, под пятнами тусклых фонарей, выстроились, как на параде, размалеванные девицы. Блондинки и брюнетки, синеватые и зеленоватые, рыжие и красные, толстые и тонкие, белые, цветные и черные, — словом, женщины всех континентов мира предлагали себя первому встречному, демонстративно позевывая и потягиваясь.

— Месье, месье! — звали они Проворнова и, пройдя за ним несколько шагов, замирали у грязной стены, а Семен Борисович каждый раз с испугом прятался за спиной Георгиева.

Тут же прогуливается ажан, равнодушно оглядывая несчастных: законом проституция во Франции запрещена, — значит, все в порядке.

— А что женщины гуляют ночью по Парижу, это их частное дело, законом прогулки не запрещены, — дымя сигаретой, говорил Воронов.

Рассветало. Перед глазами все отчетливее проступали из темноты силуэты старых зданий, и Георгиев невольно вспомнил их описание:

— Да, многое в Париже предстает взгляду точно таким же, каким было во времена Золя, хотя нас от него отделяет тире в восемьдесят лет. Но в стареньких домах с облупленной штукатуркой живут внуки его героев, а они уже совсем иные люди, хотя, подобно своим дедам, любят луковый суп, — улыбаясь, сказал Георгиев.

Георгиев, Воронов и Проворнов подходили к магазинчику, находившемуся на углу какой-то улочки. За углом стояла машина. Шумел работающий мотор. Водитель не глушил мотора — кого-то ждал…

— Это товарищ из нашего посольства, — сказал Георгиев Проворнову, — он отвезет вас на аэродром, к внерейсовому самолету «Аэрофлота». Садитесь и спокойно поезжайте. Счастливого пути вам, Семен Борисович. — Он открыл дверцу машины.

— Товарищ Георгиев… я вряд ли сумею высказать вам… — начал было Проворнов.

Но Георгиев махнул рукой, и машина, рванувшись с места, быстро свернула в переулок.

В номере отеля «Модерн» Георгиев, глядя в глаза Воронову, говорил ему:

— Спасибо вам большое, Сергей Владимирович. За все, что вы для меня сделали в Париже.

— Не благодарите, Василий Павлович. Вам я могу сказать, что это мой служебный долг. Если можно, оставьте ваш адрес, — попросил Воронов.

Георгиев достал записную книжку, вырвал листок, написал.

— Здесь мой телефон, адрес. Когда будете в Москве, непременно звоните, заходите! Обижусь, если забудете. И вот, прошу вас принять на память… — Георгиев достал из чемодана квадратный сверток. — Это записи Шаляпина, Рахманинова, концерты Чайковского. А это, — он протянул Воронову бутылку «Столичной», — пригодится вместо микстуры от простуды!

Георгиев собирался неторопливо, споро. На дно чемодана уложил все, что не потребуется до приезда на новое место, а сверху мыло, зубную щетку, электробритву, полотенце и журнал, который он будет читать ночью — в поезде или самолете.

— Какой вы счастливый! — с горечью проговорил Воронов. — Сегодня будете в Москве.

— Нет, сегодня в Москве я не буду. Командировка моя не кончилась, я лечу в другом направлении.