Рудознатцы

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Миновали кирпичные станционные здания с паутиной рельсов между ними, высокие опоры с неводом электрических проводов, и Георгиев затормозил машину у грузового причала. Он видел, как его помощник Снегов, подгоняемый ветром, удалялся в сторону плескавшейся в темноте реки.

У причала грузчики в серых плащах разгружали баржу. Под навесом склада тускло светились голые лампочки. Порывистый ветер с мокрым снегом надувал плащи грузчиков и с шумом трепал их мокрые полы. Снегов пошел, нагибаясь, навстречу ветру, осмотрел дорогу, что вела от причала к косогору, на котором стоял приземистый домик с одним светившимся в темноте оконцем.

На глинистой дороге к домику никаких следов автомашины не было видно. Снегов повернул к складу и, укрываясь от дождя, исчез под низким навесом.

Василий Павлович закурил, сунул руку в карман шинели и достал телеграмму: жена уведомляла, что через Москву проедут дочка с мужем. Он вздохнул: в эти дни не сможет вернуться домой… Дочку и зятя не видел три года — с тех пор, как они уехали на Камчатку, где он командует, а она учительствует в местной школе…

А давно ли он встретил Елену!.. Была она тогда моложе, чем сейчас дочка, стукнуло ей всего семнадцать лет. При ее маленьком росте выглядела она школьницей. Это было в войну, в западнобелорусском городишке, в госпитале. Елена была в его палате и сиделкой, и нянькой, и медсестрой, и ангелом-хранителем. Много вечеров и ночей проговорили и промолчали они вместе.

Георгиев быстро поправился и стал провожать ее с дежурства. Как-то за полночь, проводив ее, как обычно, до дома, Георгиев, сказал Елене, что через три дня они расстанутся: он должен возвращаться в часть. Елена ничего не ответила, только опустила голову. Она знала об этом раньше его. Молчал и Георгиев. Предстоящая разлука пугала его, но он знал, что изменить ничего не может. Словно очнувшись от оцепенения, Елена дернула деревянную ручку звонка. Подняла голову и влажными глазами посмотрела на Георгиева. За темными воротами послышались шаги, заскрипел ржавый запор, и в открытой двери появилась старуха в вязаном платке на плечах. При тусклом свете фонаря привратница недовольно посмотрела на Елену и, пробормотав что-то, выжидающе уставилась на Георгиева.

Елена что-то сказала ей, но та отрицательно покачала головой. Елена, настаивая, достала из сумочки маленький кошелечек и сунула старухе, потом схватила за руку Георгиева и потянула за собой. Они ощупью поднялись по темной крутой лестнице. Тяжело дышавшая Елена долго возилась с дверным замком. Наконец они оказались в маленькой прихожей.

— Мы одни здесь, подруга на дежурстве, — зажигая свет в уютной комнатке, сказала она и устало провела ладонью по лбу.

— Зачем ты это сделала? Ведь у тебя могут быть неприятности. Может, мне лучше уйти? — спросил он.

— Мне теперь все равно. Я люблю тебя, — еле слышно ответила она и, нагнув его голову, нежно погладила по волосам.

— Я тоже люблю тебя! — вырвалось у него.

— Любишь? Но ты мало знаешь меня… — закрыв лицо ладонями, сказала она и опустилась на диван.

Он сел рядом. Она доверчиво положила к нему на грудь голову и тяжело вздохнула. Они молчали, глядя в посиневшее окно, за которым чернел островерхий силуэт костела, левая грань его серебрилась от лунного света.

— Война скоро кончится, я приеду за тобой, мы поженимся и уедем туда, где есть таежные леса, озера, как на моем севере, — как о давно решенном сказал он.

— И медицинский институт. Я хочу обязательно стать врачом, — добавила она, нежно целуя его в лоб.

И внезапно отодвинулась в угол дивана, вся сжалась, словно защищаясь от удара, быстро заговорила:

— Послушай, что я расскажу тебе… Отец мой белорус, а мать русская, он привез ее из России после революции. Мать была красавицей, но из простонародья, а отец сельский врач и очень ревнивый. Они часто ссорились, незадолго до войны разъехались, я осталась с матерью. Налетела война, в первый же день отец пришел попрощаться — уезжал на фронт. И больше я его не видела. В первом же бою его убили.

Елена встала и, подойдя к окну, нервно повела плечами.

— Мать погибла у меня на глазах, когда мы с толпой беженцев грузились в товарные вагоны. Это было ночью. Страшная была бомбежка… «Юнкерсы» закидали станцию сначала зажигалками, подожгли вагоны, а когда обезумевшие женщины, дети и старики повыскакивали на пути, раздались подряд три взрыва. Фугаски… Словом, хоронить было нечего…

Плечи ее затряслись. Он подошел к ней, обнял, прижал к себе. Немного успокоившись, она продолжала:

— Потом путь на восток. Под непрерывными бомбежками… Крик, плач. Смерть на каждом шагу… Не помню, как добрели сюда. Здесь и остались. Потом подошли советские войска. Я чудом выжила, хоть после всего жить мне не хотелось. Поступила в госпиталь, живу как во сне, все мне кажется ненастоящим, чего-то жду, чувствую, что все это призрачно…

— Что призрачно? — спросил он.

— Все вокруг… мы… — грустно улыбнулась она.

Постелив ему, Елена ушла из комнаты, притворив за собою дверь. Он постоял у окна, наблюдая, как по крутой крыше соседнего дома осторожно кралась черная кошка; когда кошка скрылась за трубой, он разделся, лег и долго еще думал. Заснул, когда окно зарозовело и где-то во дворе закукарекал петух.

Проснулся внезапно от ласкового прикосновения и увидел склоненную над собой копну черных, пахнущих росой волос и карие глаза. Елена испуганно вскрикнула и отшатнулась, но он обнял ее за плечи и притянул к себе.

…Они прожили вместе только три дня — Георгиев выписался из госпиталя и возвращался в часть. Он просил ее, настаивал, умолял зарегистрироваться до отъезда, но она не соглашалась, не хотела ничем стеснять его. Она обещала лишь писать на полевую почту. Больше он от нее ничего не добился.

Расставаясь, она горько, навзрыд плакала, будто прощалась навсегда. На вокзал не пришла, но он увидел ее из окна уже шедшего поезда: она стояла у колодца с распятым Христом и махала белой косынкой. В эту секунду он понял, что если сейчас же не спрыгнет с набиравшего скорость поезда, не заберет с собой, то потеряет ее навсегда. Растолкав сгрудившихся в тамбуре солдат, он спрыгнул с подножки…

…Снегов тихо открыл дверцу. Георгиев вопросительно взглянул на него. Смахивая дождевые капли с воротника шинели, Снегов недовольно буркнул:

— Никто не приезжал. Бокс мой накрылся, уже не увижу его по телеку. Жалко, встречи очень интересные, но ничего не поделаешь — служба. Василий Павлович, а может, эту шваль следовало взять еще вчера?

— Юрий Яковлевич, смешно слушать, что ты говоришь. Потерять наживку?

Снегов не ответил: Георгиев, как всегда, был прав.

Василий Павлович закурил сигарету и приспустил стекло в дверце. Стало отчетливо слышно, как на улице монотонно шумит ветер.

— Хватать и не пущать — дело несложное… Вот мне, например, труднее понять, выяснить причины: почему человек, которого выучила наша школа, комсомол, озлобился, предал Родину?.. Ты задумывался над этим?

Снегов не ответил. Он не считал нужным церемониться с врагами, а тем более задумываться над причинами их враждебности. Снегов думал, что полковник формалист, ему подавай целую кучу доказательств. Но, наверно, Георгиев в принципе прав. Ведь может пострадать невиновный!..

Василий Павлович достал ручной микрофон и, кашлянув, негромко сказал:

— Я — «Сирена», «Сирена». Где вы?

Снегов быстро настроил радио. Немного похрипев, приемник ответил:

— Я — «Мальва», я — «Мальва». Идем на погрузку, ждите.

Георгиев покрутил винт настройки и остановился на легкой музыке. Расстегнул ворот шинели, достал пачку фотографий.

— Недавно у одного железнодорожного переезда попала в аварию туристская машина, ее сбил маневровый паровоз. При осмотре разбитой машины обнаружены два тайника с золотыми монетами царской чеканки. Вот, Юрий Яковлевич, посмотрите фотографии, — передавая снимки, предложил Георгиев.

Снегов перебирал фотографии и видел тайники в полу передней части машины, на уровне дверных петель. В этих местах виднелись резиновые пробки, чтобы выпускать воду с пола. Было видно, что пол здесь двойной и образует вместительное пространство. Около пробок — отверстия, заделанные жестяными кружочками. Они заклепаны, сверху закрыты ковром.

— В багажнике под ковриком лежало сто двадцать тысяч советскими деньгами, — рассказывал Георгиев. И вдруг спросил: — Смысл деятельности этого «туриста» ясен?

— Не совсем, — буркнул Снегов: самолюбивому человеку трудно признаваться начальству в своей неосведомленности…

— «Турист» привез к нам монеты для продажи, а наши деньги собирался увезти за границу.

— А не наоборот? — усомнился Снегов.

— Еще недавно наши контрабандисты вывозили золото за кордон, а теперь они пытаются вывозить наши рубли в больших суммах. Зачем? К примеру, в ряде стран за наши деньги скупается золото по паритетной стоимости — один грамм за рубль, то есть за десять рублей десять граммов…

Послышался автомобильный гудок, и Георгиев смолк, с напряжением вглядываясь в темноту.

— Потом это золото подпольно ввозится к нам. Царскую десятку «туристы» продают нашим фарцовщикам уже во много раз дороже. А те в свою очередь перепродают ее нашим любителям золотого тельца еще с наваром. Поинтересуйтесь его машиной в этом плане! — Услышав теперь близко шум мотора, Георгиев прервал свой рассказ.

Мимо причала проехала «Волга», медленно взобралась на косогор и остановилась у приземистого домика с резными петухами на фронтоне. В машине выключили свет, и через несколько секунд хлопнула ее передняя дверца. Старик с черной повязкой на левом глазу, в кирзовых сапогах и ватнике вышел из машины и, взвалив на плечи мешок, скрылся в домике.

Бесшумно подъехал «газик» и, став сзади, загородил собою выезд.

К Георгиеву подошел офицер в плащ-накидке.

— Товарищ полковник, задержались по вине Борзовского, он петлял по Зареченску, уже был у Пухова. В ресторане подсадил какого-то приискателя, называл его Варфоломеем, он здесь, — простуженным голосом доложил офицер.

Георгиев слушал молча. Он думал, что Варфоломей, по-видимому, является одним из источников утекающей информации о золотодобыче на Кварцевом руднике.

Прошло много времени. Когда человек в ватнике вышел из домика, Георгиев скомандовал:

— Пошли!

Они втроем направились к темной «Волге». Вдруг машина ожила, затарахтела и сорвалась бы с места, но Снегов рванул дверцу и успел выключить зажигание.

— Ваши документы! — потребовал Георгиев у растерянного Борзовского, бесцельно крутившего баранку.

— А кто вы такие, чтобы требовать документы? — Борзовский отодвигался на соседнее место и судорожно нащупывал ручку правой дверцы.

Снегов открыл дверцу и загородил собою выход. Борзовский неприязненно посмотрел на Снегова, пытаясь сохранить спокойствие.

— Предъявите документы! — еще раз потребовал Георгиев.

— Зачем?

— Пошли, Борзовский! — дотронувшись до его плеча, приказал Снегов.

— Это произвол!.. Если хотите — нарушение Конституции, надругательство над правами гражданина… Вы понимаете, что вы делаете?.. Вы еще ответите за это, за меня есть кому заступиться!.. — угрожал Борзовский, шлепая по грязи к «газику» с брезентовым верхом.

Офицер в плащ-накидке хрипло доложил Георгиеву:

— Старик Варфоломей тоже в машине. Говорит: с золотых приисков ехал, Борзовский только подвозил его. При личном обыске у старика нашли мелкие золотые самородки. — Офицер покачал на ладони увесистый мешочек. — Очевидно, воровал с дражных шлюзов и привозил перекупщику. Задержанных отправлять сейчас же или ждать Пухова?

— Отправляйте. Сохраните наблюдение за домом, а мы пойдем в гости к Пухову, — распорядился Георгиев. И добавил: — По делу Птицына известно, что Пухов занимается не только скупкой золота.

Пухов торопливо натянул на себя ватные брюки, фуфайку, кирзовые сапоги и шапку-ушанку и взглянул в зеркало — теперь он походил на бывалого приискателя. В рюкзак поспешно запихнул пестрый пиджак, фланелевые брюки и рубашки. Осталось забрать из подпола золотишко, и он покинет вместе с Борзовским опасный для него Зареченск… Да, под глиняной собакой нужно еще забрать записку Варфоломея, он писал о добыче золота на Кварцевом за полугодие. Вдруг Пухову почудилось, что тихонько открылась входная дверь, он выключил свет и выхватил из кармана парабеллум.

Щелкнул выключатель. На пороге стояли двое военных. От неожиданности Пухов закричал:

— Не подходите, буду стрелять! — и трясущейся рукой поднял пистолет.

— Опустите оружие, — приказал Георгиев, прямо направляясь к Пухову, но тот продолжал истерически орать:

— Не подходите, буду стрелять!

Снегов мгновенно подскочил к нему, вывернул руку и выхватил пистолет. Пухов отошел в угол комнаты, прислонился к стене, защищаясь от нападения сзади.

В комнату вошли и молча остановились у порога понятые — хромой вахтер и молодая женщина в цветастом платке.

— Где вы храните ворованное золото? — спросил Георгиев, предъявляя ордер на обыск.

Пухов, со страхом глядя на пришельцев, молчал, плохо соображая, что ему делать, — не хватило буквально нескольких минут, чтобы осуществить задуманное бегство. Он кинулся к двери, но Снегов крепко схватил его за шиворот. Взбешенное лицо Пухова возникло перед Снеговым. Он увидел желтые, прокуренные зубы, звериный взгляд черных глаз, кожу в красных пятнах и читал яростную злобу на перекошенном лице. Снегов подумал: «Не будь я чекистом, разрисовал бы твою наглую морду по первому разряду».

— Полезайте в свое логово и сдайте все скупленное золото, — скомандовал Георгиев, оглядывая подполье.

— У кого скуплено? Вы бредите, полковник, — нагло ответил Пухов.

— У Пирата. Дражное, — спокойно пояснил Георгиев.

Пухов остолбенел. Полковник назвал лагерную кличку Варфоломея, — значит, упираться бессмысленно. Пухов сел на пол, осторожно спустил в отверстие ноги и стал сползать вниз. Вдруг он закричал, выругался, — наверное, накололся на вилы. Снегов, подсвечивая фонариком, видел, как Пухов долго тер локоть, потом дергал из земли заостренные черенки со ржавыми вилами, отдыхал, сидя на рассыпанной по подполу картошке.

Снегов осмотрел разбросанные по столу бумаги, полистал кулинарную книгу, выдвинул ящики буфета, случайно толкнул глиняную собаку. Записку, что лежала под ней, показал Георгиеву.

— Так, так… Протоколируйте, Юрий Яковлевич, и будем заканчивать, — устало распорядился Георгиев.

Он подошел к подполу и увидел стенку из гнилых, скользких бревен, земляной пол, заваленный картошкой. От кадки с квашеной капустой несло кислятиной, на полу виднелись круглые следы, — должно быть, перекатывали кадку, освобождая место для плетеной корзинки с картошкой.

Василий Павлович взглянул на Пухова — тот стоял на коленях и разгребал пыльную картошку, его ватник, руки, волосатое лицо были в грязи.

Наконец Пухов вытащил тяжелый темный пузырек и с размаху разбил его о скользкое бревно. Золотой песок под лучом фонарика тускло поблескивал на пыльном земляном полу, на который с криком отчаяния рухнул Пухов.

«Еще с одним вонючим подпольем покончено, а сколько их еще впереди», — подумал Георгиев.