Рудознатцы

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Борзовский отправился на очередную встречу с достаточно назойливым профессором из Франкфурта. Своей вылазке в лес пришлось придать такой вид, будто человек вот так просто взял да и отправился по грибы… Соответственно была выбрана, само собою понятно, и одежда: куртка на «молнии», джинсы, кеды. Не обошлось и без плетеной корзинки. Поймав такси, Борзовский поехал к окружной дороге.

За последнее время жизнь его основательно изменилась. Немалую роль в этом играл все тот же профессор из Франкфурта. Началось как будто бы с пустяков — с рекомендательной записки Альберта. И ведь как раз сейчас можно было бы спокойно поработать год-полтора. Удалось заключить договор с фабричным профсоюзным комитетом на очерк об истории текстильной фабрики… А вот из-за этого нового знакомства приходится всего и всех остерегаться… Борзовский даже съехал с многонаселенной коммунальной квартиры, где жил с матерью, снял отдельную, принадлежащую полярнику.

Но и здесь не обрел он покоя. По вечерам не зажигал свет, избегал включать радио. Выходил погулять на какой-нибудь часок и только поздним вечером. Порою шарахался от случайного прохожего, бледнел, завидев вдали милицейскую шинель.

По ночам не спал: все к чему-то прислушивался, вставал и долго стоял у окна. И думал все о том же — пойти с повинной или не ходить?.. И всякий раз он приходил к выводу: пожалуй, ему еще не в чем каяться!.. Да если спросить себя серьезно: много ли он нагрешил-то?!

Недалеко от Киевского шоссе Борзовский остановил такси, рассчитался с молчаливым шофером и пошел в лес.

Еще не шумел листопад, леса не порошили багряной метелью, но осень сказывалась и в звонком воздухе, и в горестном шепоте засыхающих трав, и в первых пунцовых кисточках рябины.

Борзовский срезал длинную палку и, поднимая ею нижние ветви кустов, стал искать грибы. Это занятие ему вскоре надоело. Он привалился спиной к золотистой сосне и прикрыл глаза.

В лесу кто-то аукался, кричал: «Маша, где ты?..» Борзовский приоткрыл глаза, увидел старушку и мальчика, у них в корзинках желтые лисички, красные подосиновики, серые подберезовики, ядреные боровики. Борзовский лениво встал и зашагал глубже в лес.

Здесь, на толстом ковре из хвои, шагов совсем не было слышно. Чувство уединенности охватило Борзовского, все другое отошло куда-то далеко-далеко, будто ничего, кроме этого леса, и не существовало на свете. Звенящая тишина. Впереди голубым осколком стекла поблескивало озерцо. Никуда не хотелось идти отсюда, ни о чем не хотелось думать.

Борзовский посмотрел на часы и направился в сторону автомобильной стоянки. Сквозь чащу вскоре завиднелись разномастные машины.

С Зауэром Борзовский столкнулся внезапно — немец словно вырос из-под земли. В руке у него был большой подосиновик.

Они пожали друг другу руки.

— Рад видеть вас, Никифор Степанович.

— И я вас тоже.

Они опустились на траву, поставив рядом свои корзинки. Зауэр взглянул на вишневый диск солнца, достал из кармана куртки темные очки, надел на мясистый нос.

— Над чем вы сейчас работаете, Никифор Степанович? — спросил он, вытянувшись на спине и заложив руки под голову.

— Пишу книгу о фабрике.

— А! По договору, который с вами заключили? Это очень разумно. Так легче вести борьбу.

Борзовский поморщился.

— Какую борьбу? За кого? Против кого? Каким способом? Долой Советскую власть, а коммунистов на виселицу?..

— Настали другие времена, — наставительно произнес Зауэр, — нужны новые идеи. Вечная проблема поколений — обратимся к ней! У вашей молодежи может возникнуть чувство недоверия и зависти к старшим, молодежи свойственно представление о себе как о центре вселенной: все в мире существует и делается ради меня, ради моих удовольствий…

Зауэр подтянул свою корзинку, достал бутылку чешского пива, откупорил ее ножом, потом опрокинул и стал прополаскивать глотку. Уровень в бутылке стремительно понижался, и когда пропал совсем, Зауэр запустил ее в ствол соседнего дерева, она со звоном разлетелась вдребезги.

«Свинья, — подумал Борзовский. — Небось в своем Франкфурте так не свинячишь. Вылакал, подлец, бутылку, хоть бы из вежливости предложил мне».

Пыхтя, Зауэр подтянул толстые ноги-поленья и уселся, опершись спиной о ствол березы.

— Среднее поколение — это люди, испытавшие на себе тяготы жестокой войны. Уцелевшим от нее хочется спокойной и обеспеченной жизни. В их сердца может проникать страсть собственника, стяжателя: мне нужна машина, дача, счет в банке!..

— Вы хотели сказать — сберкнижка, — уточнил Борзовский.

— Да, конечно. На Кварцевом руднике я познакомился с вашей экономической реформой. Не могут ли некоторые люди истолковать эту реформу как реставрацию капитализма?..

Зауэр внезапно смолк. Борзовский увидел неподалеку грибника: белокурый рослый мужчина, приседая старательно раздвигал руками желтеющую траву. Вот он срезал ножом пузатый белый гриб, секунду полюбовался им и исчез за соснами. Убедившись, что они опять одни, Зауэр продолжал:

— Ваше старшее поколение — участники революции и гражданской войны — ушло на покой или готовится к этому. Но оно продолжает воспитывать молодежь. Всегда ли молодежь в восторге от подобных взаимоотношений?

— Это инструктаж? — зло спросил Борзовский.

— Это размышления вслух, это беседы думающего ученого с умным художником. Не знаю, как вам, а мне они приятны, мне приятно узнавать вашу страну через вас. Приятно думать, что в двух разных странах могут жить два человека, мысли которых хотя бы в чем-то сходятся. Вот записка от Пухова, я выполнял его просьбу.

Борзовский понимал, что перечень грехов, который может быть ему однажды предъявлен, все-таки растет…

Домой Борзовский добирался на перекладных — и грузовиком, и автобусом. Попал под проливной дождь. Дома очутился поздним вечером.

Всю дорогу он думал о записке Пухова: «товару много, приезжай» — и решил, что ехать нужно срочно, бизнес не ждет.

Стоя посередине комнаты, он скинул брюки, швырнул пеструю рубашку на торшер, на котором уже висела куртка от пижамы, забросил в темный угол кеды, наступил поочередно на кончики носков и не нагибаясь стянул их, швырнул трусы через всю комнату и рухнул, как подкошенный, на кушетку.

Легкий ветерок с балкона высушил его тело, ему показалось, что кожа стала сухим пергаментом, готовым лопнуть от малейшего движения… Вскоре он заснул.

Проснулся он от тройного, условного звонка. Так могла звонить только эта… как ее? Ася. Зачем-то понадобилось Альберту познакомить их в свой прошлый приезд в Москву, отрекомендовав эту девицу как «ценное звено»… Вот только ее сейчас Борзовскому не хватало! Что ее принесло?

Борзовский включил ночник, натянул на себя пижаму, открыл дверь.

— Ася! Что случилось? — спросил он, принимая у нее из рук сумку и зонтик.

— Не рады? — Она подставила ему щеку для поцелуя. — Мне сегодня по телефону звонил наш друг Альберт Пухов и просил зайти к вам и передать от него привет. Есть что-нибудь выпить? — забравшись с ногами на кушетку и закуривая сигарету, спросила она.

Борзовский налил в бокал вина, подал ей, думая только о том, как бы побыстрее выпроводить ее отсюда.

Цедя сквозь зубы вино, Ася деловито продолжала:

— Велел сказать, что золотая ниточка оборвалась, дедушку Варфоломея турнули с рудника, с выездом повременить.

— Только выгнали или посадили? — с тревогой спросил Борзовский. Он сразу представил себе самое худшее: как его, Варфоломей, кажется, уже арестован, конечно, выдает Пухова, а тот, естественно, расскажет о своих клиентах, и о нем, Борзовском, тоже.

Ася налила себе еще вина и только после этого ответила:

— Пока на свободе ходит, но сами понимаете… Альберт просил на него не рассчитывать и пока прекратить с ним всякую связь. Ну, я пошла.

Ася допила стакан, тяжело поднялась и обдала Борзовского волной густого перегара.