Русская басня

Ты часто, слушая стихи мои с раченьем,

Прочь гонишь от меня прельщающий туман:

Здесь рифмой оскорблен, там смысла опущеньем,

Свергаешь без чинов мной чтимый истукан.

Послушай: я еще являюсь с сочиненьем,

Чтоб случай дать тебе свой править важный сан.

Насмешник греческий, писатель остроумный,

Такую повесть нам оставил Лукиан,

Что будто в день какой-то шумный

Нептун, Минерва и Вулкан

Похвастать вздумали верховностью своею

В художествах: кто лучше из троих

Покажет образец способностей своих —

И Мома выбрали судьею.

Известно, парень вострый Мом:

Ума имеет он палату,

И уж не спустит он приятелю, ни свату,

Лишь только бы блеснуть умом.

Условье сделано, и день суда назначен.

Вулкан к мехам, Нептун во глубину,

Богиня мудрости в Афинскую страну —

И ну трудиться. Труд удачен.

В условный день, лишь начало светать,

В какой-то роще отдаленной,

Внизу Олимпа насажденной,

Изволили мои художники предстать

Суда во ожиданье.

Работу рук своих, Нептун вола привлек;

Минерва — на столпах великолепно зданье;

Вулканом изваян (возможно ль?) человек.

Приходит Мом. И что вы, добры люди,

Подумаете,— он учтивость сохранит?

«Твой вол прекрасный зверь,— Нептуну говорит,—

Но он бы был сильней, рога имев у груди».

Минерве: «Сей фасад

Сияющ, и по всем он правилам построен;

Но ежели сосед и зол, и беспокоен —

Что сделаешь? Нельзя перенести палат».

Впоследок очередь дошла и до Вулкана:

«Вся хитрость во твоем труде истощена.

Но для чего в груди не сделано окна,

Чтоб правду отличать льзя было от обмана?»

Окончен суд, и участь всех равна.

Тогда мои узнали поздно боги,

Что трудно и богам на Мома угодить.

Зачем же критике, пииты! вас щадить?

К чему ваш крик и шум? Судьи должны быть строги.

Не ведаю того, в каком то было лете

И точно коего то месяца и дня;

Лишь ехал господин по улице в карете,—

То только знаю я.

На козлах кучер был с предолгими усами

И тамо управлял упрямыми конями.

Не так на небесах гордился Фаетонт

Иль Ахиллесов вождь коней Автомедонт.

В то время, как то он без правил и закона

Скакал к стенам прегорда Илиона,

Как кóзел с высоты, скиптр кучерский в руках,

Подобно как индейский шах,

Гордился кучер мой и так превозносился:

«Какая часть моя!

Где я?

В какой высокий чин на свет я сей родился?

Се подданны мои, на них мне власть дана,

Тварь бедна, для меня лишь ты сотворена!»

Но в час, плачевный час, как хвастал он надменно,

Неслыханное зло в то время совершенно:

Конь в брюхо брык,

Упал мужик.

Поднялся крик.

Кто прежде в высоте вверху был над конями,

Тот стал под коньими ногами.

О вы, великие и сильны на земли!

Толь страшну истину из уст моих внимая,

Страшитесь, чтобы не могли

Вы гордостью дойти погибели до края.

И вы, всевышнего подобие и вид,

Цари, я к вам мой глас днесь обращаю,

Простите мне, коль я воспоминать дерзаю,

Что не презрение любовь к вам в нас родит.

Когда-то Корень так в себе сам говорил:

«Зачем мне истощать своих лишь токмо сил,

Чтобы Верхушку,

Такую лишь вертушку,

Кормить,

Поить

И на себе носить?

Затем ли сделан я, чтоб ей слугою быть?

Нижé она мой повелитель,

Нижé и я ее служитель:

Всегда ль мне ей оброк платить?

Вить

И без тебя, мой друг, могу же я прожить.

Ин сем-ка ей давать свои не стану соки,

Не ссохнут ли ее авось-либо широки

Боки,

На коих лишь сидят вороны да сороки».

Так страшно, в ревности своей, мой Корень рек

И с словом все пути к Верхушке он пресек,

Чрез кои он ей слал питательную воду.

Приблекло деревцо, свернулись ветви вдруг,

И наконец Верхушка — бух;

И Корень мой с тех пор стал превращен в колоду.

Что ж?

Вить то не ложь,

И басенка моя не простенька игрушка:

Итак, какой же бы из ней нам выбрать плод?

Правительство — Верхушка,

А Корень — то народ.

Когда-то Половица

Изволила поднять носок

И вздвинуть свой бочок

Так, что другая уж сестрица

Высокородия ея

Была подножием сестрицы ног сея.

«Поди,— она ей говорила,—

И с нами не якшись;

Поди и побеги во всю досочью рысь,

Поколе будет сила».

Увидев господин, что досочка поднялась,

Велел ее стесать: она с другой сровнялась.

Я, горделивец, баснь пишу тебе сию:

Подобно унизят кичливость и твою.

Не на брегах прозрачной Аретузы,

Но там, где Вологда медлительно течет,

В смиренну сень мою спустились кротки музы,

И прелесть некая с тех пор меня влечет

Их несть приятны узы.

Уже и Олешев внимал стихам моим

Средь сельских долов;

Теперь хочу я именем твоим

Украсить басенку, чувствительный Ермолов.

Когда-то (может быть, теперь)

Перо со Автором быть стало не согласно,

Сказало так ему: «Мой друг, себе не верь

И не хвали свое сложение прекрасно.

Напрасно

Ты стал бы без меня головушку ломать;

Тебе бы никогда стихов не написать.

Когда бы за меня не думал ты приняться,

Не стал бы ты со мной за рифмою гоняться.

А ты меня отнюдь не бережешь,

Раз со сто всякий час в чернила обмакнешь,—

Чей тут

Поболе труд?

Спокойно ты сидишь, я только что черкаю —

И после то ж мараю.

Так потому стихи сии,

Без прекословия, мои».

Писатель, тронутый, сказал во оправданье:

«Неправедно сие, мой свет, твое желанье:

Орудьем было ты стихи сии писать,

Но я их сочинитель».

Сильнее можно бы сказать:

Невидимый в нас ум — деяньям повелитель;

Льзя быть деятельным, хотя не хлопотать;

Победой славится не воин — предводитель.

Гора в родах

Стон страшный испускала

И причиняла смертным страх.

Вселенна представляла,

Что город та родит, поболе, как Париж.—

Она родила мышь.

Когда себе сию я баснь воображаю,

Рассказ которой лжив,

Но смысл правдив,

Я стихотворца представляю,

Что в восхищенье восклицает:

«Пою, как поборал врагов Великий Петр!»

То много обещать, что ж из того бывает?

Ветр.

Венецианского искусства труд чудесный,

Стояло Зеркало в палате золотой,

И прямо против точки той,

Где солнце из-за волн спешит на свод небесный.

Уж первый луч его взливался на буграх

И нежным горизонт румянцем багрянился,

Пастух, что мучим быв любовью, пробудился,

Бродил глухой стезей с овечками в полях.

Уже настал тот час, что солнце выходило

Из туч

И, луч

В пространство устремив воздушное, открыло

Во тьме лежавший свет.

За ним вослед

Такой же солнца круг и в Зеркале явился,

И золотом кристалл горящим воспалился.

Сиянье Зеркало в кичливость привело,

И вот какую речь оно произнесло:

«Вселенной взоры днесь я с солнцем разделяю

И всё то презираю,

На что я ни гляжу:

Сиянья равного ни в чем не нахожу».

Но туча мрачная закрыла солнце с краю;

Весь блеск пропал;

Кристалл

Сумрачен стал.

Лучами милости вельможа осиянный

Мечтает, что пред ним преклонится весь мир;

Но только станет ветр дыхать непостоянный —

Льстецы бегут, один останется кумир.

На Феба некогда прогневался Зевес

И отлучил его с небес

На землю в заточенье.

Что делать? Сильному противиться нельзя;

Так Аполлон тотчас исполнил изреченье:

В простого пастуха себя преобразя,

В мгновение с небес свое направил странство

Туда, где пенится Пенеев быстрый ток.

Смиренно платье, посошок

И несколько цветов — вот всё его убранство.

Адмету, доброму Фессалии царю,

Сей кроткий юноша услуги представляет.

И скоро царскими стадами управляет.

Находит в пастырях худые нравы, прю,

Сердец ожесточенье,

О стаде нераченье,—

Какое общество поборнику искусств!

Несчастлив Аполлон. Но сладостной свирелью

Старается еще открыть пути веселью,

Поет — и се уже владыка грубых чувств:

Влагает в пастырей незнаемую душу,

Учтивость, дружество, приятный разговор,

Желанье нравиться; к нему дриады с гор

И нимфы ручейков сбегаются на сушу.

Небесны боги сами,

Один по одному,

С верхов Олимпа вниз сходилися к нему,

И сельские поля сравнялись с небесами.

Зевес изгнанника на небо возвратил.

Искусства исправляют нравы.

Тот первый варваров в людей преобратил,

Который выдумал для разума забавы.