Русская басня

В реке пил Волк; Ягненок пил,

Однако в низ реки гораздо отступил;

Так пил он ниже;

И следственно, что Волк к тому был месту ближе,

Отколе токи вод стремление влечет;

Известно, что вода всегда на низ течет.

Голодный Волк Ягненка озирает;

От ужаса Ягненок обмирает

И мнит: не буду я с ягнятками играть,

Не станет на руки меня пастушка брать,

Не буду голоса я слышати свирели,

И птички для меня впоследние пропели,

Не на зеленом я скончаюся лугу,

Умру на сем песчаном берегу.

Волк почал говорить: «Бездельник, как ты смеешь

Питье мое мутить,

И в воду чистую мне сору напустить?

Да ты ж такую мать имеешь,

Которая, ко мне учтивства не храня,

Вчера блеяла на меня».

Ягненок отвечает,

Что мать его дней с тридцать умерла,

Так Волка не она ко гневу привела;

А ток воды бежит на низ, он чает,

Так Волк его опивок не встречает.

Волк третьею виной Ягненка уличает:

«Не мни, что ты себя, бездельник, извинил.

Ошибся я; не мать, отец меня бранил».

Ягненок отвечал: «Тому уж две недели,

Что псы его заели».

«Так дядя твой иль брат,

Иль, может быть, и сват,

Бранил меня вчера, я это знаю точно,

И говорю тебе я это не нарочно».

Ягненков был ответ:

«Всея моей родни на свете больше нет;

Лелеет лишь меня прекрасная пастушка».

«А! а! вертушка,

Не отвертишься ты; вчера твоя пастушка

Блеяла на меня: комолые рога

И длинный хвост у этова врага,

Густая шерсть, копыта невелики;

Довольно ли тебе, плутишка, сей улики?

Пастушке я твоей покорнейший слуга

За то, что на меня блеять она дерзает,

А ты за то умри». Ягненка Волк терзает.

Ни шелега в мошне бедняжка не имел,

А воровати не хотел;

Занять нельзя; такие тут обряды,

Что надобны заклады

Да росты ради барыша;

А у него кафтан, рубашка да душа.

Закладов нет, он терпит голод

И холод.

«Мне лучше смерть»,— бедняжка говорит

И хочет отравиться;

Но яд не скоро уморит;

Пошел давиться.

Был дом старинный развален,

Остатки только были стен;

Пошел туда бедняк, веревку вынимает,

К кирпичью гвоздь наладя, прижимает

И почал колотить.

Стена обрушилась, и выпало оттоле

Червонцев тысяча иль, может быть, и боле;

Бедняжку льзя всего теперь позолотить.

Бедняжка обомлел, в весельи тает,

Червонцы те хватает,

От радости дрожит

И, добычь ухватив, домой бежит.

Пришел хозяин дома,

Обрушена стена,

А деньги не солома,

Другая им цена;

Скупого сердце ноет.

Скупой кричит и воет:

«Сокровище мое! куда сокрылось ты?

Лишился я твоей навеки красоты.

Веселие мое и свет мой! Я с тобою

Расстался самою лютейшею судьбою;

Погибни, жизнь моя.

Сокровище мое! с тобой умру и я,

Не отменю сего я слова».

Скупой!

Веревка тут готова;

Пожалуй, лишнего не пой.

Однако он и сам не много норовился

И удавился,

Доволен только тем ко смерти приступил,

Что он веревки не купил.

Привычку одолеть гораздо трудно,

Природу одолеть гораздо чудно.

Я нечто вам теперь об этом предложу

И басенку скажу.

Я кошек не люблю и кошачья языка;

А больше мне всего противна их музыка.

Но был какой-то господин,

Хозяйки не имел, и жил один.

И кошку, не в издевку,

Любил, как девку;

Да кошка по его не знает говорить.

Просил богов, чтоб кошку претворить,

Чтоб кошка человеком стала

И под алмазами, как барыня, блистала.

Исполнили они желание его.

У кошки кошачья нет больше ничего.

На кошке фишбейная юбка

Из китовых усов,

Алмазы светятся из волосов,

И ходит кошка, будто шлюпка,

Да только по сухом пути:

Водой пешком нельзя идти;

У кошки не один костей на юбке ярус,

А юбка дуется в погоду, будто парус.

Настал его желания конец:

Женился наш на кошке молодец

И до приятнейша дошел часá и места:

Он лег, легла невеста;

Вдруг выбежала мышь. О, рок! о, случай злой!

Вскочила барыня за ней с одра долой.

Пресеклась барину потешиться дорожка,

Вскочила барыня — и стала кошка.

Когда снега не тают,

Робята из него шары катают,

Сертят

И шар вертят;

Шар больше становится:

Шарочек их шарищем появится.

Да кто ж

На шар похож?

Ложь.

Что больше бродит,

То больше в цену входит:

Снежной шаришка будет шар,

А изо лжи товаришка — товар.

«Ах! Ах! Жена, меня околдовали,—

Кричит муж, лежучи, жене.—

Я снес яйцо».— «Никак ты видел то во сне;

Такие чудеса на свете не бывали».

«Я снес яйцо, ах, женушка моя!

Уж я

Не муж твой, курица твоя,

Не молви этого с соседкой;

Ты знаешь, назовут меня еще наседкой».

«Противно то уму,

Чтоб я сказала то кому».

Однако скажет;

Болтливой бабе черт языка не привяжет.

Сказала ей,

А та соседушке своей.

Ложь ходит завсегда с прибавкой в мире:

Яйцо, два, три, четыре,

И стало под вечер пятьсот яиц.

Назавтре множество к уроду

Сбирается народу

И незнакомых лиц.

За чем валит народ? Валит купить яиц.

Не столько страшен зайцам псарь,

Медведь и волк щенятам,

Мертвец и черт робятам,

Ни челобитчикам бездушный секретарь,

Как Кошка некая в большом мышей содоме,

В каком-то доме,

Страшна мышам была.

Хотя она с мышей подарков не брала,

Да только худо то, что кожи с них драла,

И срезала их с кону.

Она решала все дела

Не по мышачьему, по кошачью закону.

Стараясь от таких спастися мыши бед,

Хотели воевать, да пушек нет;

Не притронýлися без рукавиц к крапиве,

Лишь только сделали над кошкой суд.

Была у них Мышь грамотная тут,

Делец и плут,

В приказе родилась и выросла в архиве,

Пошла в архиву красть;

Она с робячества любила эту сласть,

Подьяческую страсть,

И должно от нее всё дале было класть:

Тетрадей натаскала,

Статейку приискала

И предложила то;

А что?

Чтоб Кошку изловить и навязать на шею

Ей колокол тотчас;

Чтоб им сохранными повесткою быть сею;

И говорит мышам: «Которая из вас

Исполнит мой приказ?»

Ответствовали все ей на это: «Не смею».

«А я,— сказал делец,— хоть мужество имею,

Да только кошек я ловити не умею».

Минерва, вестно всем, богиня не плоха,

Она боярыня, графиня иль княгиня,

И вышла из главы Юпитера богиня;

Подобно из главы идет моей Блоха.

О Каллиопа, пой Блохи ты к вечной славе,

И возгласи ты мне

То, что пригрезилось сей твари не во сне,

Но въяве!

Читатели! Блохой хочу потешить вас,

Внемлите сей мой глас

И уши протяните,

А тварь такую зря, меня воспомяните.

Была, жила Блоха; не знаю как, она

Вскочила на Слона.

Слона потом вели на улицах казаться

И на ногу с ноги сей куче подвизаться.

Вы знаете, что зайца больше Слон,

И не взойдет он жареный на блюдо,

И ежели когда прохаживается он,

Сбегается народ смотреть на это чудо.

Блоха моя,

Народ увидя

И на Слоне великолепно сидя,

Гордяся, говорит: «О, коль почтенна я!

Весь мир ко мне бежит, мир вид мой разбирает

И с удивлением на образ мой взирает;

Судьба моя, довольна я тобой:

Я землю зрю далеко под собой,

И все животное я вижу под ногами!»

Блоха на небесах, Блоха равна с богами.

И почала Блоха от радости скакать.

Скача, с Слона упала,

Пропала,

И трудно новую богиню нам сыскать.

Скажи, о Муза, мне, какой злой гнев жену

Принудил объявить жестокую войну

Противу своего возлюбленного мужа,

И глупость может ли жене злой быти чужа!

Муж будет побежден; сунбурщица, не трусь

И сделай нам над мужем шутку.

Поставили на стол большую утку.

Жена сказала: «Это гусь».

«Не гусь, да утка то»,— муж держит это твердо.

«О сатана!—

Кричит жена,—

На то ли я с тобой сопряжена?

Вся злоба внутренна моя разожжена».

Кричит без памяти, пылит немилосердо:

«Коль ты ослеп, я шлюсь на вкус,

Иль я тебе такой дам туз,

Что ты задремлешь,

Коль гуся моего за утку ты приемлешь!»

Отведал муж: «Душа! сокровище! мой свет!

Гусинова и запаха тут нет».

«Бездельник, это гусь, я знаю это прямо».

«Пожалуй, женушка, не спорь ты так упрямо.

Я шлюсь на всех людей, что утка то, не гусь.

И в этом не запрусь».

Но чем окончилася шутка?

Жена ему дала туза

И плюнула в глаза.

Признался муж: на стол поставлен гусь, не утка.

Коль истиной не можно отвечать,

Всего полезняе молчать.

С боярами как жить, потребно это ведать.

У Льва был пир,

Пришел весь мир

Обедать.

В покоях вонь у Льва:

Квартера такова.

А Львы живут не скудно;

Так это чудно.

Подобны в чистоте жилищ они чухнам

Или посадским мужикам,

Которые в торги умеренно вступили

И откупами нас еще не облупили,

И вместо портупей имеют кушаки,

А кратче так: торговы мужики.

Пришла вонь Волку к носу;

Волк это объявил в беседе без допросу,

Что запах худ.

Услышав, Лев кричит: «Бездельник ты и плут,

Худого запаха и не бывало тут;

И смеют ли в такие толки

Входить о Львовом доме Волки?»

А чтобы бредить Волк напредки не дерзал,

Немножечко он Волка потазал

И для поправки наказал,

А именно — на части растерзал.

Мартышка, видя страшны грозы,

Сказала: «Здесь нарциссы, розы

Цветут».

Лев ей ответствовал: «И ты такой же плут;

Нарциссов, роз и не бывало тут.

Напредки не сплетай ты лести,

А за такие вести

И за приязнь

Прими и ты достойну казнь».

Преставился Волчишка,

Преставилась Мартышка.

«Скажи, Лисица, ты,— хозяин вопрошал,—

Какой бы запах нам дышал?

Я знаю, что твое гораздо чувство нежно;

Понюхай ты прилежно».

Лисица на этот вопрос

Сказала: «У меня залег севодни нос».

Вели Слона, и отовсюду

Сбегается народ.

Смеется Мышь: «Бегут, как будто к чуду;

Чего смотреть, когда какой идет урод?

Не думает ли кто, и я дивиться буду?

А он и чванится, как будто барин он.

Не кланяться ль тогда, когда тащится Слон?

Сама я спесь имею ту же

И знаю то, что я ничем его не хуже».

Она бы речь вела

И боле;

Да Кошка бросилась, не ведаю отколе,

И Мыши карачун дала.

Хоть Кошка ей ни слова не сказала,

А то, что Мышь — не Слон, ей ясно доказала.

Был дождь; Овечушка обмокла, как лягушка:

Дрожит у ней тельцó и душка,

И шуба вся на ней дрожит;

Сушиться надлежит;

Овца к огню бежит.

Ах! лучше б ты, Овца, день целый продрожала

И от воды к огню, безумка, не бежала.

Спросила ль ты, куда дорога та лежала?

Какую прибыль ты нашла?

В поварню ты зашла.

То подлинно, что ты немного осушилась;

Да шубы ты лишилась.

К чему, читатель, сей рассказ?

Я целю вить не в бровь, я целю в самый глаз:

Зайди с челóбитьем когда в приказ.

Прибаску

Сложу,

И сказку

Скажу.

Невежи Жуки

Вползли в науки

И стали патоку Пчел делать обучать.

Пчелам не век молчать,

Что их дурачат;

Великий шум во улье начат.

Спустился к ним с Парнаса Аполлон,

И Жуков он

Всех выгнал вон,

Сказал: «Друзья мои, в навоз отсель подите;

Они работают, а вы их труд ядите,

Да вы же скаредством и патоку вредите!»

Расхвасталась Сова,

В ней вся от гордости и злобы кровь кипела,

И вот ее слова:

«Я перва изо птиц в сей роще песни пела,

А ныне я за то пускаю тщетный стон;

Попев, я выбита из этой рощи вон:

За сладко пение я бедство претерпела».

Ответствовал Сове какой-то Стихоткач,

Несмысленный Рифмач:

«Сестрица! я себе такую ж часть наследил,

Что первый в городе на рифмах я забредил».

Собака кошку съела,

Собаку съел медведь,

Медведя, зевом, лев принудил умереть,

Сразити льва рука охотничья умела,

Охотника ужалила змея,

Змею загрызла кошка.

Сия

Вкруг около дорожка.

А мысль моя,

И видно нам неоднократно,

Что все на свете коловратно.

Солдат, которому в войне отшибли ноги,

Был отдан в монастырь, чтоб там кормить его,

А служки были строги

Для бедного сего.

Не мог там пищею несчастливый ласкаться

И жизни был не рад,

Оставил монастырь безногий сей солдат.

Ног нет; пополз, и стал он пó миру таскаться.

Я дело самое преважное имел,

Желая, чтоб никто тогда не зашумел;

Весь мозг, колико я его имею в теле,

Был в этом деле,

И голова была пуста.

Солдат, ползя с пустым лукошком,

Ворчал перед окошком:

«Дай милостинку кто мне, для ради Христа,

Подайте, ради бога:

Я целый день не ел, и наступает ночь».

Я злился и кричал: «Ползи, негодный, прочь,

Куда лежит тебе дорога;

Давно тебе пора, безногий, умирать,

Ползи, и не мешай мне в шахматы играть».

Ворчал солдат еще, но уж не предо мною,

Перед купеческой ворчал солдат женою.

Я выглянул в окно,

Мне стало то смешно,

За что я спéрва злился,

И на безногого я, смóтря, веселился.

Идти ко всенощной была тогда пора.

Купецкая жена была уже стара

И очень богомольна;

Была вдова и деньгами довольна:

Она с покойником в подрядах клад нашла;

Молиться пеша шла;

Но не от бедности; да что, колико можно,

Жила она набóжно:

Все дни ей пятница была и середа,

И мяса в десять лет не ела никогда,

Дни с три уже она не напивалась водки,

А сверх того, всегда

Перебирала четки.

Солдат и ей о пище докучал,

И то ж ворчал.

Защекотило ей его ворчанье в ухе,

И жалок был солдат набóжный сей старухе,

Прося, чтоб бедному полушку подала,

Заплакала вдова и в церковь побрела.

Работник целый день копал из ряды

На огороде гряды,

И, встретившись несчастному сему,

Что выработал он, все отдал то ему.

С ползущим воином работник сей свидетель,

В каком презрении прямая добродетель.

Не ложно,

Что можно

Себя по виду обмануть

И тварью тварь почесть иною;

Случилось ныне то со мною,

Не на прямой попал я путь.

Кокетку видел я в подьяческой беседе,

У регистратора быв в праздник на обеде;

Я сам не ведаю, как я туда зашел,

А то еще чудняй, кокетку тут нашел:

Кокетствовать не в моде

Подьяческой породе.

И помнится, нигде того в указах нет,

Чтоб им носить корнет;

Льзя им чепец носить, треух, а по приволью,

И шапку иногда соболью:

К уборам эдаким приказных женщин лоб:

И можно им носить кумачну телогрею.

От самых пят по шею;

А на этой — корнет и флеровый салоп.

По-благородному она всю речь варила,

Новоманерными словами говорила;

Казалося, что в ней была господска кровь.

То фрукты у нее, что в подлости морковь;

Тут, сидя, не пила ни кислых щей, ни квасу

И спрашивала, где промыслить ананасу;

Коврижки сахарной кусочки клала в рот

И знала то, что это цуккерброт.

По моде нынешней некстати все болтала.

Некстати хохотала.

Играть хотела и в трисет,

Да троек нет;

Подьячие из карт те карты выбирают,

Понеже ни в трисет, ни в ломбер не играют.

Нахлюставшись, писцы о взятках стали врать,

И что-де подлежит за труд и кожу драть,

Не только брать;

За то ругают нас, да это нам издевка.

При сих словах вздохнула девка

Во всю девичью мочь

И отошла, зардевшись, прочь.

Она подьяческая дочь.

Блаженной памяти ее родитель грешен,

За взятки он повешен;

До взяток был охоч

И грабил день и ночь.

Живот его остался весь на рынке;

Однако деньги все осталися ей в скрынке.

Был выбран некто в боги;

Имел он голову, имел он руки, ноги

И стан;

Лишь не было ума на полполушку,

И деревянную имел он душку,

Был идол, попросту, Болван.

И зачали Болвану все молиться,

Слезами пред Болваном литься

И в перси бить;

Кричат: «Потщися нам, потщися пособить!»

Всяк помощи великой чает.

Болван того

Не примечает.

И ничего

Не отвечает:

Не слушает Болван речей ни от кого,

Не смотрит, как жрецы мошны искусно слабят

Перед его пришедших олтари,

И деньги грабят

Таким подобием, каким секретари

В приказе,

Под несмотрением несмысленных судей,

Сбирают подати в карман себе с людей,

Не помня, что о том написано в указе.

Потратя множество и злата и сребра

И не видав себе молебщики добра,

Престали кланяться уроду

И бросили Болвана в воду,

Сказав: «Не отвращал от нас ты зла,

Не мог ко счастию ты нам пути отверзти!

Не будет от тебя, как будто от козла,

Ни молока, ни шерсти».

У Кобеля взяла для нужды Сука ларь.

Просила так: «Пожалуй, государь,

Пусти меня в него на время,

Поколь мое пройдет беремя,

А сам ты выйди вон».

Не грубиян был он:

Она брюхата —

К ее услугам хата.

Почтенье к дамам он имел,

И как на свете жить, он это разумел.

Благополучно тут на свет пошли щенятки,

И ползают робятки;

Пора квартеру покидать,

Да просит и она, и сыновья, и дочки

У Кобеля отсрочки.

Учтивый кавалер отсрочку должен дать.

Еще, еще, и так давно прошло беремя:

Стоялице съезжать давно с квартеры время.

Вздурили наконец отсрочкою его.

«Ступайте,— говорит,— из дома моего».

А Сука уж не так хозяина встречает

И напрямки ему: «Не выйду,— отвечает.—

Поди ты прочь,

А мне отсрочь

И помни, позабыв пустые враки,

Что стали уж мои щенки теперь собаки».

Не верь бесчестного ты миру никогда

И чти врагом себе злодея завсегда.

С волками много лет в побранке овцы жили,

С волками наконец

Установлен мир вечный у овец.

А овцы им собак закладом положили.

Одной овце волк брат, той дядя, той отец;

Владычествует век у них Астреи в поле,

И сторожи овцам не надобны уж боле.

Переменился нрав и волчье естество.

А волки, дав овцам отраду,

Текут ко стаду

На мирно торжество.

Не будет от волков овцам худых судьбинок.

Хотя собак у стада нет;

Однако римляне сабинок

Уносят на подклет.

Грабительски сердца наполнилися жолчью;

Овечье стадо все пошло в поварню волчью.

Толкнул какой-то Льва рогами зверь:

За то скотине всей рогатой

Несчастие теперь

И ссылка платой.

В приказ

Пришел о том указ.

Готов осмотр, и высылка готова.

Ступай, не говори ни слова,

И понесите вон отсель тела,

Рога и души.

Великий Зайцу страх та ссылка навела:

Рогами, мнит, почтут в приказе зайчьи уши.

До Зайца тот указ ни в чем не надлежит;

Однако он, как те подобно, прочь бежит.

Страх Зайца побеждает;

А Заяц рассуждает:

«Подьячий лют,

Подьячий плут;

Подьяческие души

Легко пожалуют в рога большие уши;

А ежели судьи и суд

Меня оправят,

Так справки, выписки одни меня задавят».

Украл подьячий протокол;

А я не лицемерю,

Что этому не верю.

Впадет ли в таковой раскол

Душа такого человека!

Подьячие того не делали в век века.

И может ли когда иметь подьячий страсть,

Чтоб стал он красть!

Нет, я не лицемерю,

Что этому не верю:

Подьяческа душа

Гораздо хороша.

Да правда говорит гораздо красноречно:

Уверила меня, что было то, конечно.

У правды мало врак;

Не спорю, было так.

Судья того приказа

Был добрый человек,

Да лишь во весь он век

Не выучил ни одного указа.

Однако осудил за протокол

Подьячего на кол.

Хоть это строго,

Да не гораздо много.

Мне жалко только то: подьячий мой

Оттоль не принесет полушечки домой.

Подьячий несколько в лице переменялся,

И извинялся,

На милосердие судью маня,

И говорил: «Попутал черт меня».

Судья на то: «Так он теперь и оправдался.

Я, право, этого, мой друг, не дожидался.

За протокол

Его поймать и посадить на кол».

Однако ты, судья, хоть город весь изрыщешь,

Не скоро черта сыщешь;

Пожалуй, справок ты не умножай

Да этого на кол сажай.

Жил-был судья Мартышка,

И следственно, имел Мартышкин и умишка.

«Судья, дай толк,—

Сказал так Волк.—

Лисица заорала,

Украла

Овцы кусок

Без сожаленья

Из волкова именья;

Так дай ей сок».

Лисица не молчала

И отвечала:

«Клянусь тебе, судья,

Что отроду нигде не крала мяса я».

Прогневалася вся судейская утроба,

Кричит судья: «Вы лжете оба,

Лишь тем утруждена судейская особа.

Я с вами более не говорю.

Подите к моему секретарю;

В землянке он живет во срубе,

Берлогу он пасет

И лапу в ней сосет,

И летом и зимой в медвежьей ходит шубе».

Гороховый кисель мужик носил

И конопляно масло;

Кисель носить его желание погасло,

Так это ремесло кисельник подкосил.

Маленек от него доход; ему потребно

Другое, и другим он начал торговать,

А именно: он начал воровать,

Такое ремесло гораздо хлебно.

Замаранная маслом тварь

Зашла в олтарь.

Не повинуяся ни богу, ни закону,

Украл из олтаря кисельник мой икону,

И другу своему он это говорил.

А тот его журил:

«Кафтана твоего не может быти гаже;

Ты весь от масла будто в саже;

Пристойно ль в олтаре в такой одежде красть?

Не меньше я тебя имею эту страсть,

И платьице почище я имею,

Да я из олтаря украсть не смею».

Кисельник отвечал: «Не знаешь ты творца,

Отъемля у меня на Вышнего надежду:

Не смотрит бог на чистую одежду;

Взирает он на чистые сердца».

Вдруг девка на реке, мыв платье, зарыдала

И в тяжкой горести об этом рассуждала:

Как замужем родит иль сына, или дочь,

А что носила во утробе,

Увидит то во гробе...

Вообрази себе ты, девка, перву ночь!

Повеселяе девка стала

И вдруг захохотала.

Не плачь, не хохочи, дружочек мой,

Да платье мой!

Клоп дерзкий Льва кусал

И вместо яда вонь на Льва бросал.

Поиман Клоп; трепещет он от страха

И думает: «Не будет больше праха

На свете моего».

Однако Лев не раздавил его,

Сказав ему: «Клопы мной вечно не попрутся;

Ты ведай то, что львы с клопами не дерутся».

В зимне время подаянья

Просит жалко Стрекоза,

И заплаканны глаза

Тяжкого ее страданья

Представляют вид.

Муравейник посещает,

Люту горесть извещает,

Говорит:

«Стражду;

Сжалься, сжалься, Муравей,

Ты над бедностью моей,

Утоли мой алч и жажду!

Разны муки я терплю:

Голод,

Холод;

День таскаюсь, ночь не сплю».

«В чем трудилася ты в лето?»

«Я скажу тебе и это:

Я вспевала день и ночь».

«Коль такое ваше племя,

Так лети отсель ты прочь:

Поплясати время».

Сквозь темную пред оком тучу

Взгляни, читатель, ты

На светски суеты!

Увидишь общего дурачества ты кучу.

Однако для-ради спокойства своего,

Пожалуй, никогда не шевели его;

Основана сия над страшным куча адом,

Наполнена различным гадом,

Покрыта ядом.

С великим пастухи в долине были стадом.

Когда?

Не думай, что тогда,

Когда для человека

Текли часы златого века,

Когда еще наук премудрость не ввела,

И в свете истина без школ еще цвела;

Как не был чин еще достоинства свидетель,

Но добродетель;

И, словом, я скажу вот это на конец:

Реченны пастухи вчера пасли овец.

По всякий день у них была тревога всяка:

Вздор, пьянство, шум и драка.

И словом так:

Из паства сделали они себе кабак,—

Во глотку,

И в брюхо, и в бока,

Наместо молока,

Цедили водку,

И не жалел никто ни зуб, ни кулака,

Кабачный нектар сей имеючи лекарством,

А бешеную жизнь имев небесным царством.

От водки голова болит;

Но водка сердце веселит;

Молочное питье не диво;

Его хмельняй и пиво;

Какое ж им питье и пить,

Коль водки не купить!

А деньги для чего иного им копить?

В лесу над долом сим Сатир жил очень близко,

И тварию их он презренною считал,

Что низки так они, живут колико низко.

Всегда он видел их, всегда и хохотал,

Что нет ни чести тут, ни разума, ни мира.

Поймали пастухи Сатира

И бьют сего

Без милосердия невинна Демокрита.

Не видит помощи Сатир ни от кого;

Однако Пан пришел спасти Сатира бита;

Сатира отнял он, и говорил им Пан:

«За что поделали ему вы столько ран?

Напредки меньше пейте;

А что смеялся он, за то себя вы бейте.

А ты вперед, мой друг,

Ко наставлению не делай им услуг;

Опасно наставленье строго,

Где зверства и безумства много».

Был Кот и взятки брал.

С мышей он кожи драл,

Мышей гораздо мучил

И столько им наскучил,

Чиня всегда содом,

Что жительство мышей, а именно тот дом,

Казался жителям сим каторгою лютой;

Свирепый тот

Мучитель-Кот

Десятка по два их щелкал одной минутой.

Ненасытимый Кот и день и ночь алкал

И целу армию мышей перещелкал.

Вся помочь им от ног; однако худы танцы,

В которых можно захромать,

А может быть, еще и ноги изломать;

Зарылись наконец они в подполье в шанцы,

Чтоб Кот не мог их более замать,

И ни одна оттоле не выходит;

Ни мышачья хвоста Кот больше не находит

И тщетно разевает рот:

Постится Кот;

Прошли котовы хватки;

Простите, взятки!

Подьячий! знаешь ты,

Как мучатся коты,

Которы ничего содрать не могут боле,

И сколько тяжело в такой страдати доле,

Сыскал мой Кот себе подьяческий крючок:

Умыслил дать мышам он новенький щелчок,

И задними он гвоздь ногами охватил,

А голову спустил,

Как будто он за то, что грешен,

Повешен,

Являя, что мышам уже свободный путь;

И льстится мой мышей подьячий обмануть.

Не слышно более разбойникова шуму;

Так мыши сделали в подкопе думу,

Не отступил ли прочь герой,

И из коллегии все выступили в строй;

И, чтя Кота не за безделку,

Выглядывают только в щелку.

Увидели, что Кот их жив

И лжив;

Ушли назад, крича: «По-прежнему Кот бешен,

По-прежнему с нас Кот стремится кожи драть

И взятки брать,

Хотя уж и повешен».

Порядок естества умеет бог уставить

И в естестве себя великолепно славить.

К Юпитеру принес крестьянин календарь

И расписал подробно

Ко хлебородию для года что способно:

Когда потребен дождь, сушь, холод, жар.

Он книжку ту подносит

И просит,

Чтоб было только то лишь ради нив его.

Юпитер отвечал: «Я сам того

Не сделаю, опричь тебя, ни для кого;

Я больше разума имею,

И сделать календарь получше я умею;

А ежели когда бывает он и худ,

То — тайна естества, и праведен мой суд».

Крестьянин этому не верит:

«Вот так-то,— мыслит он,— Юпитер лицемерит.

Когда бы в небесах между богов я жил,

Совсем бы естество не так расположил:

Всегда б была весна, всегда цвели бы розы,

И не было б зимы;

На что морозы?

И ввек бы не пахали мы;

Не молвил бы тогда прикащик: «Вы ленивы»,

И хлеб давали б нам несеяные нивы.

А это что за свет!

Весь год покою нет.

Рождались бы собой домашние потребы:

С горохом пироги, печены хлебы;

А я бы на печи нетопленной потел,

И гусь бы жареный на стол ко мне летел».

Настало, кончилось его желанно лето.

А сделалось вот это:

Не возвратилися в деревню семена,

И с нив мужик пожал их только имена.

Осел вез дровни; в них стоит большой кумир;

Сбегается весь мир;

Безумные народы,

Противу разума и чувствия природы,

Зовут его владыкой и отцом

И господом-творцом;

На землю падая, во громогласном крике,

Творят моление вселенныя владыке;

Никто и намекнуть того тогда не мог,

Что едет то не бог;

За это мудреца не палкой приударят:

Изжарят,

Кому захочется пропасть?

Мала у разума, у силы больше власть.

Кричат и мудрецы, не только протчи люди:

«О творче, милостив ко твари вечно буди!»

Присвоил тут Осел себе тот весь поклон,

И думает — бог он.

Кричит: «Я, я вселенной обладатель,

Земли и небеси создатель

И блага всякого податель».

Недолго был Осел в претяжкой сей вине,

Ударили его дубиной по спине,

И глупому Ослу то ясно показали

И доказали,

Сломив дубиной гордый рог,

Что он — Осел, не бог.

Сошлись на кабаке две Крысы

И почали орать,

Бурлацки песни петь и горло драть

Вокруг поставленной тут мисы,

В котору пиво льют

И из которыя подчас и много пьют.

Осталося немного пива в мисе,

Досталося то пиво Крысе.

Довольно нектару одной, и мало — двум;

Одна берет на ум:

«Лишуся этой я забавы,

Когда сестра моя пренебрежет уставы

И выпьет нектар весь она

Одна

До дна;

В приказах я бывала,

И у подьячих я живала;

Уставы знаю я».

И говорила ей: «Голубушка моя!

Ты кушай, радость, воду

И почитай во мне, дружочек, воеводу —

Вить я его;

А про хозяина, сестрица, твоего

Не только слуха,

Да нет и духа».

И пиво выпила досуха,

А мерою — с два брюха.

Сестра ворчит и говорила так:

«Такой беседой впредь не буду я ласкаться,

И на кабак

За воеводскими я крысами таскаться».

Лошак большое бремя нес,

А именно, телегу вез.

Грузна была телега.

Хотя у Лошака и не велика нега;

Однако он

Не слон,

И если взрючено пуд тридцать, так потянет,

Попреет и устанет.

А Муха на возу бренчит

И Лошаку: «Ступай,— кричит,—

Ступай скоряй, ступай, иль я пустое мелю?

Не довезешь меня ты эдак и в неделю

Туда, куда я целю».

Как будто тот Лошак для Мухи подряжен

И для нее впряжен.

Ярится Муха дюже,

Хотя она боярыня мелка,

И жестоко кричит на Лошака

За то, что он везет телегу неуклюже.

Раздулась барыня. Но есть и у людей

Такие господа, которые, и туже

Раздувшися, гоняют лошадей,

Которы возят их и коих сами хуже.

По мрачной нощи

Приятно воспевал на древе Соловей;

Еще прекрасняе тогда казались рощи

От песни сей.

Робята у дерев тут ветви отнимали,

Деревья свежие ломали

И песне Соловья нимало не внимали.

Кукушка говорит: «Ты пой или не пой,

Невнятен, Соловей, прохожим голос твой;

Такая песенка приятна не бывала.

А если я открою рот,

Так пенье в рощах сих пойдет наоборот».

Закуковала

И вóпит на суку.

Робята песню ту внимают

И прутья не ломают,

Да только лишь кричат за ней: «куку, куку».

Кукушке подражать не трудно:

Она поет не чудно.

С пастушкой шел пастух,

И стали зажимать от хорной песни слух.

Потом и Соловей запел; они внимают,

Увеселяя дух,

А те опять себе деревья тут ломают.

«Что? — спрашивал Кукушку Соловей,—

Не лучше ль песенка твоя моей?»

Достойной похвалы невежи не умалят,

А то не похвала, когда невежи хвалят.

Послушай басенки, Мотонис, ты моей;

Смотри в подобии на истину ты в ней

И отвращение имей

От тех людей,

Которые ругаются собою,

Чему смеюся я с Козицким и с тобою.

В дремучий вшедши лес,

В чужих краях был Пес,

И, сограждан своих поставив за невежей,

Жил в волчьей он стране и во стране медвежьей.

Не лаял больше Пес: медведем он ревел

И волчьи песни пел.

Пришед оттоль ко псам обратно,

Отеческий язык некстати украшал:

Медвежий рев и вой он волчий в лай мешал,

И почал говорить собакам непонятно.

Собаки говорили:

«Не надобно твоих нам новеньких музык,

Ты портишь ими наш язык»,—

И стали грызть его и уморили.

А я надгробие читал у Пса сего:

«Вовек отеческим языком не гнушайся

И не вводи в него

Чужого ничего,

Но собственной своей красою украшайся».

Известно то, что многим

Чины давно вошли в оброк четвероногим;

Калигулы коню великое давно

Достоинство дано;

Однако не одни лошадки

Имели таковы припадки,

Но многие скоты

Носили без плодов почетные цветы.

Взмурзилась и Свинья, чтоб ей повеличаться

И чином отличаться;

За чин-де более всего на свете чтут,

Так, точно главное достоинство все тут;

А без того была какая бы причина

Искать и добиваться чина?

Отказано Свинье; в ней кровь кипит:

Свинья свиньей храпит,

Свинья змеей шипит,

И от досады той не ест, не пьет, не спит.

О чем Свинья хлопочет!

Какой-то Философ то видит, и хохочет,

И говорит он ей: «Безумная Свинья!

Скажи, голубушка моя,

К чему названия Свинья пустого хочет?»

Она ответствует ему:

«К тому,

Чтоб было сказано когда о мне в банкете,

Как я войду в чины:

Превосходительной покушай ветчины».

Он ей ответствовал: «Коль нет меня на свете,

На что мне чин, душа?

Свинина же притом не чином хороша».

Калигула, любовь к лошадушке храня,

Поставил консулом коня;

Безумну цесарю и смрадному маня,

Все чтут боярином сиятельна коня;

Превосходительством высоким титулуют;

Как папу в туфлю все лошадушку целуют;

В Сенате от коня и ржание и вонь.

По преставлении Калигулы сей конь,

Хотя высокого указом был он роду,

Не кажется уже патрицием народу,

И возит консул воду.

Невтон,

Не брав рецептами к почтению лекарства,

В почтеньи жил без барства,

В почтеньи умер он.

Какой-то человек ко стряпчему бежит:

Мне триста, говорит, рублей принадлежит,

Что делать надобно тяжбою, кáк он чает?

А стряпчий отвечает:

«Совет мой тот:

Поди и отнеси дьяку рублей пятьсот».

Испуган Заяц и дрожит,

И из кустарника к болоту он бежит.

Тревожатся Лягушки,

Едва осталися в них душки,

И становятся в строй.

Великий, думают, явился им герой.

Трусливый Заяц их хотя не побеждает,

Однако досаждает:

«Я трус,

Однако без войны я дал Лягушкам туз».

Кто подлым родился, пред низкими гордится,

А пред высокими он, ползая, не рдится.

В лесу воспитанная с негой,

Под тяжкой трется Ось телегой

И, не подмазанна, кричит.

А Бык, который то везет, везя — молчит.

Изображает Ось господчика мне нежна,

Который держит худо счет,

По-русски — мот,

А Бык — крестьянина прилежна.

Страдает от долгов обремененный мот,

А этого не воспомянет,

Что пахарь, изливая пот,

Трудится и тягло ему на карты тянет.

Шел некто городом, но града не был житель,

Из дальних был он стран,

И лгать ему талант привычкою был дан.

За ним его служитель,

Слуга наемный был, из города сего,

Не из отечества его.

Вещает господин ему вещанья новы

И говорит ему: «В моей земле коровы

Не менее слонов».

Слуга ему плетет и сам рассказен ков:

«Я чаю, пуда в три такой коровы вымя,

Слонихой лучше бы ей было дати имя.

Я думаю, у ней один полпуда хвост.

А мы имеем мост,

К нему теперь подходим.

По всякий день на нем диковинку находим.

Когда взойдет на срединý,

Кто в оный день солжет, мост тотчас разойдется,

Лишь только лжец найдется,

А лжец падет во глубину».

Приезжий говорит: «Коровы-то с верблюда,

А то бы очень был велик коровий хвост.

Слоновьего звена не взрютишь на три блюда.

А ты скажи еще, каков бишь ваш-ат мост?»

«А мост-ат наш таков, как я сказал, конечно».

«Такой имети мост,

Мой друг, бесчеловечно.

Коровы-то у нас

Поболе, как у вас.

А мост-ат ваш каков?» — «Сказал уже я это.

У нас же и зимой рекам весна и лето:

Нам

Мосты всегда потребны по рекам...»

«Коровы-то и здесь такие ж, как и там;

Мне только нá этот час ложно показалось,

А оттого-то все неловко и сказалось.

А мост-ат ваш каков?»

«Как я сказал, таков».

Приезжий говорил: «Коль это без обману,

Так я через реку у вас ходить не стану».

Портной кроил,

Мартышка это примечает

И чает,

Искусства своего Портной не утаил.

Зачем-то он,

Скроив, и то и то оставив, вышел вон.

Мартышка ножницы Портного ухватила

И без него,

Не зная ничего,

Изрядно накутила,

И мнила так она, что это ремесло

От знания ея не уросло.

Зверек сей был ремеслоборец:

Портной — пиит, а он — негодный рифмотворец.

Во всей деревне шум,

Нельзя собрати дум,

Мешается весь ум:

Шумят сердиты бабы.

Когда одна шумит,

Так кажется тогда, что будто гром гремит.

Известно, голоса сердитых баб не слабы.

Льет баба злобу всю, сердитая, до дна,

Несносно слышати, когда шумит одна.

В деревне слышится везде Ксантиппа древня,

И зашумела вся от лютых баб деревня.

Вселенную хотят потрясть.

О чем они кричат? — Прискучилось им прясть,

Со пряжей неразлучно

В углу сидети скучно

И в скуке завсегда за гребнем воздыхать.

Хотят они пахать.

Иль труд такой одним мужчинам только сроден?

А в поле воздух чист, приятен и свободен.

«Не нравно,— говорят,— всегда здесь быть:

Сиди,

Пряди

И только на углы избы своей гляди.

Пряди и муж, когда сей труд ему угоден».

Мужья прядут,

А бабы все пахать и сеяти идут.

Бесплодны нивы, будто тины,

И пляшет худо вертено.

В сей год деревне не дано

Ни хлеба, ни холстины.

И птицы держатся людского ремесла.

Ворона сыру кус когда-то унесла

И на дуб села.

Села,

Да только лишь еще ни крошечки не ела.

Увидела Лиса во рту у ней кусок,

И думает она: «Я дам Вороне сок.

Хотя туда не вспряну,

Кусочек этот я достану,

Дуб сколько ни высок».

«Здорово,— говорит Лисица,—

Дружок Воронушка, названая сестрица!

Прекрасная ты птица;

Какие ноженьки, какой носок,

И можно то сказать тебе без лицемерья,

Что паче всех ты мер, мой светик, хороша;

И Попугай ничто перед тобой, душа;

Прекрасняе сто крат твои павлиньих перья;

Нелестны похвалы приятно нам терпеть.

О, если бы еще умела ты и петь!

Так не было б тебе подобной птицы в мире».

Ворона горлушко разинула пошире,

Чтоб быти соловьем;

«А сыру,— думает,— и после я поем:

В сию минуту мне здесь дело не о пире».

Разинула уста

И дождалась поста:

Чуть видит лишь конец Лисицына хвоста.

Хотела петь — не пела;

Хотела есть — не ела;

Причина та тому, что сыру больше нет:

Сыр выпал из роту Лисице на обед.

Богатый человек прославлен быть желал,

Отличным тщася быть отечества в народе;

Он сроду не служил и хочет быти в моде,

И не трудясь ни в чем. Пиита звать послал

И на него свою надежду славы клал:

«Пожалуй, освяти мое ты имя в оде!»

Но что воспеть Пииту об уроде?

«Будь ты отличностей моих, Пиит, свидетель!

Воспой, мой друг, воспой святую добродетель!»

«Я петь ее готов.

Пристойных приберу к тому немало слов.

Но как, дружочек мой, ее тогда прославлю,

Когда твое я имя вставлю?

Да я же никогда не хваливал ослов».

Себя увеселять,

Пошел гулять

Со глиняным Горшком Горшок железный.

Он был ему знаком, и друг ему любезный.

В бока друг друга — стук:

Лишь только слышен звук,

И искры от Горшка железного блистались.

А тот недолго мог идти,

И более его нельзя уже найти,

Лишь только на пути

Едины черепки остались.

Покорствуя своей судьбе,

Имей сообщество ты с равными себе.

Был некий человек не от больших ремесел,

Варил он мыло, был ежеминутно весел,

Был весел без бесед,

А у него богач посадский был сосед.

Посадский торгу служит

И непрестанно тужит,

Имеет новый он на всякий день удар:

Иль с рук нейдет товар,

Иль он медлеет,

Или во кладовых он тлеет,—

Посадский день и ночь болеет

И всяку о себе минуту сожалеет.

К соседу он принес на именины дар,

И дал ему пятьсот рублей посадский златом.

Во состоянии ремесленник богатом

Уж песен не поет, да золото хранит,

И золото одно в ушах его звенит;

Не спит, как спал он прежде,

Ко пропитанию нимало быв в надежде.

И может ли быть сон,

Когда о золоте едином мыслит он?

Одно его оно лишь только утешает

И есть и пить ему мешает

И песни петь.

Сей жизни мыловар не может уж терпеть,

И как ему житье то стало неприятно,

К посадскому отнес он золото обратно.

Старуха

И горда Муха

Насытить не могла себе довольно брюха,

И самого она была гордейша духа.

Дух гордый к наглости всегда готов.

Взлетела на Олимп и просит там богов;

Туда она взлетела с сыном,

Дабы переменить ее мушонка чином,

В котором бы ему побольше был доход.

Кот

В год

Прибытка верного не меньше воевод

Кладет себе на счет.

«Пожалуйте котом вы, боги, мне мушонка,

Чтоб полною всегда была его мошонка».

На смех

Прошением она богов тронула всех;

Пожалован. Уже и зубы он готовит,

И стал коток

Жесток,

И вместо он мышей в дому стал кур ловить:

Хотел он, видно, весь курятник истребить

И кур перегубить;

Велели за это кота убить.

Смерть больше всякия на свете сем прорухи:

Не должны никогда котами быти мухи,

Нижé вовек

Каким начальником быть подлый человек.

Хранити разума всегда потребно зрелость,

И состояния блюсти не вредно целость;

Имей умеренность, держи в узде ты смелость;

Нас наглости во бедства мчат.

Пожалована Мышь богами во Медведи;

Дивятся все тому — родня, друзья, соседи,

И мнится, что о том и камни не молчат;

Казалося, о том леса, луга кричат.

Крапива стала выше дуба;

На голой Мыши шуба,

И из курячей слепоты

Хороши вылились цветы.

Когда из низости высоко кто воспрянет,

Конечно, он гордиться станет,

Наполнен суеты,

И мнит: «Как я еще тварь подлая бывала,

И в те дни я в домах господских поживала,

Хоть бегала дрожа,

А ныне я большая госпожа,

И будут там мои надежно целы кости:

На пир пойду к боярину я в гости».

Пришла на двор;

Собаки все кричат: «Вошел в вороты вор,

Разбойник, кровопийца,

Грабитель и убийца».

Трухнул Медведь

И стал робеть.

Однако поздно.

Настало время грозно.

Хозяин говорит: «Попотчевать пора

Нам гостя дорогого;

Дождемся ли когда Медведя мы другого?

Да лишь без пошлины не спустим со двора».

И тут рогатиной его пощекотили,

Дубиною поколотили

И кости у него, как рожь, измолотили.

Блоха, подъемля гордо бровь,

Кровь барскую поносит,

На воеводство просит:

«Достойна я, кричит, во мне все барска кровь».

Ответствовано ей: «На что там барска слава?

Потребен барский ум и барская расправа».

Когда-то убрался в павлинья Коршун перья

И признан ото всех без лицемерья,

Что он Павлин.

Крестьянин стал великий господин

И озирается гораздо строго,

Как будто важности в мозгу его премного.

Павлин мой чванится, и думает Павлин,

Что эдакий великий господин

На свете он один.

И туловище все, все гордостью жерéбо,

Не только хвост его; и смотрит только в небо.

В чести мужик гордится завсегда,

И ежели его с боярами сверстают,

Так он без гордости не взглянет никогда;

С чинами дурости душ подлых возрастают.

Рассмотрен наконец богатый господин,

Ощипан он, и стал ни Коршун, ни Павлин.

Кто Коршун, я лишен такой большой догадки,

Павлиньи перья — взятки.

Рак Раку говорил: «Куда ты, Рак,

Какой дурак!

Ты ни шага пройти порядком не умеешь.

Кто ходит так?

Иль ног ты не имеешь?»

Покажется, один из них был забияка,

Другой был трус,

А то бы стала драка;

Однако не хочу в трусах оставить Рака.

И тот подымет ус:

«Походкою иною,—

Сказал ему,— пройди ты сам передо мною».

Волк ел — не знаю что — и костью подавился,

Метался от тоски, и чуть он не вздурился.

Увидел Журавля и слезно стал просить,

Чтоб он потщился в том ему помощник быть,

И всю он на него надежду полагает.

Журавль свой долгий нос в гортань ему пускает

И вынимает кость. Потом он просит мзды,

Что он от таковой спас злой его беды.

«Довольствуйся ты тем,— зверь хищный отвечает,—

Что Волк тебя в таком здоровье оставляет,

Какое до сея услуги ты имел,

И радуйся тому, что нос остался цел».

Тот права честности немало собрегает,

Кто людям никогда худым не помогает.

Без разбору ты ври про чужие дела,

Та работа не так, как твоя, тяжела.

Нет, не дивно нимало и мне, как тебе,

Что миляе на свете всего ты себе.

Да чужого труда ты не тщись умалять,

И чего ты не знаешь, не тщись похулять.

Если спросишь меня,

Я скажу, не маня,

Что честнóй человек

Этой гнусности сделать не может вовек.

Посмотри

И держи то в уме:

Нес Мужик пуда три

На продажу свинцу в небольшой котоме,

Нагибается он, да нельзя и не так:

Ведь не грош на вино он несет на кабак.

Мир ругается, видя, что гнется Мужик;

Свинценосца не кажется труд им велик.

Им Мужик отвечал:

«Труд мой кажется мал.

Только бог это весть,

Что в котомишке есть

Да известно тому,

Кто несет котому».

Комар не глуп,

Увидел дуб,

Уселся тамо,

И говорит он так: «Я знаю ето прямо,

Что здесь меня стрелок,

Конечно, не достанет;

Мой дуб высок,

И дробь сюда не вспрянет;

В поварню он меня, ей-ей, не отнесет

И крови из меня никто не пососет;

Сей дуб меня спасет».

А в те часы восстала буря,

Озлился воздух весь, глаза, сердясь, нахмуря,

Весь лес трясет,

А дуба ведь никто, конечно, не нагнет.

Комар поет, а ветр ревет

И дуб сей рвет.

Высокий этот дуб от ветра повалился;

Уж дуба больше нет.

Комар сказал: «Ах, я тебя отяготил,

А то б тебе злой ветр беды не накутил;

И от меня, увы! пришла его кончина.

Ах, я твоей, ах! я напасти сей причина».

Мужик своим трудом на свете жить родился.

Мужик пахал, потел, мужик трудился,

И от труда

Он ждет себе плода.

Прохожий похвалил работника с дороги.

То слыша, подняла и Обезьяна ноги

И хочет похвалы трудами испросить,

От любочестия и в ней разжегся пламень.

Взяла великой камень

И стала камень сей переносить

На место с места.

А камень не пирог, и сделан не из теста;

Так ежели когда носить его хотеть,

Конечно, надлежит, нося его, потеть.

Потеет и трудится.

Другой прохожий шел,

В труде ее нашел

И говорит: «На что толикой труд годится?

Безумцы никогда покоя не хранят».

«Вперед не заманят

К трудам меня»,— она болтала,

Свой камень бросила, трудиться перестала

И жестокó роптала:

«За что хвала другим, за то меня бранят».

С лягушками войну, злясь, мыши начинали —

За что?

И сами воины того не знали;

Когда ж не знал никто

И мне безвестно то,

То знали только в мире,

У коих бороды пошире.

Затворник был у них и жил в голландском сыре:

Ничто из светского ему на ум нейдет;

Оставил навсегда он роскоши и свет.

Пришли к нему две мышки

И просят, ежели какие есть излишки

В имении его,

Чтоб подал им хотя немного из того,

И говорили: «Мы готовимся ко брани».

Он им ответствовал, поднявши к сердцу длани:

«Мне дела нет ни до чего,

Какие от меня, друзья, вы ждете дани?»

И как он то проговорил,

Вздохнул и двери затворил.

Лисица взлезть

На виноград хотела,

Хотелось ягод ей поесть;

Полезла, попотела.

Хоть люб кусок,

Да виноград высок,

И не к ее на нем плоды созрели доле,

Пришло оставить ей закуски поневоле.

Как дóбычи Лисица не нашла,

Пошла,

Яряся злобно,

Что ягод было ей покушать неудобно.

«Какой,— ворчала,— то невкусный виноград,

До самых не созрел таких он поздних чисел;

Хорош на взгляд,

Да кисел».

Довольно таковых

Лисиц на свете,

И гордости у них

Такой в ответе.

Когда приятным сном пастух в лугах умолк

И овцы спали,

А караульщики уж больше не брехали,

Пришел для добычи голодный к стаду Волк.

«Способен случай мне»,— подкравшися, Волк мыслит,

Десятка полтора овец своими числит.

Не силу он, обман

Употребляет:

Аркасов он кафтан

И шляпу надевает,

И подпирается он посохом его,

Мнит, волчьего на нем нет больше ничего.

Изрядный молодец в пастушьем Волк наряде!

А если б грамоте он знал,

Конечно бы, на шляпе подписал:

«Аркас мне имя, я пастух при этом стаде».

К Аркасу схожим быть,

Чего еще тогда ему недоставало? —

Чтоб голосом его немного повопить.

Лишь только закричал — всё дело явно стало!

Перетревожил всех противный стаду слух;

Все овцы заблеяли,

Собаки лаять стали,

Проснулся и пастух.

Кафтаном лицемер окутан. Как спасаться?

Не мог бежать, ни защищаться.

Пошла из города Мышь в красный день промяться

И с сродницей своей в деревне повидаться.

Та Мышь во весь свой век всё в закроме жила

И в городе еще ни разу не была.

Как стали ужинать, Мышь градска говорила,

Какая тамо жизнь, и очень то хвалила:

«Ты ешь простой здесь хлеб, а я там сахар ем;

Что ради там господ, и я питаюсь тем».

— «Про сахар много раз, сестрица, я слыхала,

Однако я его и сроду не едала,—

Та говорила ей.— Попотчивай меня».

А та, сим лакомством сестру свою взманя,

Ответствовала ей: «Коль хочешь то отведать,

Так завтра ты ко мне пожалуй отобедать».

И сделалося так. Тут сахар, сыр, мясá,—

Такого гостья ввек не видела часа.

Но как их повара за кушаньем застали,

С какою трусостью они от них бежали!

И только лишь ушли — ан Кошка им в глаза!

Ужаснее еще и первыя гроза.

Ушли и от тоя, и тут была удача.

Но гостья у сестры домой просилась, плача:

«Пожалуй, поскорей, сестрица, отпусти.

Ешь сахар ты одна, и с городом прости.

Я сладких еств таких вовек не позабуду,

А впредь, доколь жива, на твой обед не буду».

Один то так, другой то инако зовет:

На свете разны нравы,

На свете разны правы,

Но все ли то ловить, рекою что плывет?

Кто хочет,

Пускай хлопочет,

Пускай хохочет,—

Хула не яд,

А без вины никто не попадется в ад.

Хулитель ко всему найдет себе привязку,

Я к этому скажу старинную вам сказку.

Ни года, месяца не помню, ни числа,

Как вел мужик дорогою осла.

С крестьянином был сын, мальчишка лет десятка;

Но то одна догадка:

Я в зубы не смотрел, да я ж не коновал,

И отроду в такой я школе не бывал.

Мужик был стар и с бородою.

С какой? С седою.

Прохожий, встретившись, смеялся мужику,

Как будто дураку,

И говорил: «Идут пешками,

А есть у них осел; ослы вы, видно, сами».

Не празден стал осел.

Крестьянин на него полез и сел.

Без шпор крестьянин был, толкал осла пятами.

Прохожий, встретившись, смеялся мужику,

Как будто дураку,

И говорил: «Конечно, брат, ты шумен

Или безумен.

Сам едешь ты верхом,

А мальчика с собой волочишь ты пешком».

Мужик с осла спустился,

А мальчик на осла и так и сяк,

Не знаю как,

Вскарабкался, взмостился.

Прохожий, встретившись, смеялся мужику.

Как будто дураку,

И говорил: «На глупость это схоже.

Мальчишка помоложе,

Так лучше он бы шел, когда б ты был умен,

А ты бы ехал, старый хрен».

Мужик осла еще навьютил,

И на него себя, и с бородою, взрютил;

А парень-таки там.

«Не будет уж теперь никто смеяться нам»,—

Ворчал мужик, предведав то сердечно.

Конечно,

Я мышлю так и сам,

Никто смеяться уж не станет;

Известно то давно, что сердце не обманет.

Прохожий, встретившись, смеялся мужику,

Как будто дураку,

И говорил: «Старик и в грех не ставит,

Что так осла он давит,

А скоро седока и третьего прибавит».

Удачи нет: никто не хочет похвалить.

Не лучше ль на себя, мужик, осла взвалить?

Ужасная Гора на сносях уж была:

Не басней басня та, историей слыла.

Неправильным дела народ аршином мерит.

Что хочешь, то скажи,

Ничем не докажи —

Всему народ поверит.

Не всяк

Дурак,

Однако многие не видят ясно врак.

Обманщик — вякай,

Безумец — такай,

Что хочешь, то набрякай,

В поход

Весь ломится народ;

Уставилися все смотреть туда, откуда

Из матери ийти лежит дорога чуда.

Все бредит, мучится, кричит, ревет Гора:

Родить пора.

Рабята говорят: «Страшней того не ведя;

Слона

Или медведя

Родит она».

А люди в возрасте, наполненны обманом,

Поздравить чаяли родильницу с Титаном.

Но что родилось бишь?

Мышь.

На денежки оскалив зубы,

На откуп некто взял народу делать шубы.

Сломился дуб:

Скончался откупщик, и шуб

Не делает он боле.

Так шубы брать отколе?

А шубников уж нет, и это ремесло

Крапивой заросло.

Такую откупом то пользу принесло.

Стоял Терновный куст.

Лиса мошейничать обыкла.

И в плутни вникла:

Науку воровства всю знает наизусть.

Как сын собачий

Науку о крючках,

А попросту — бессовестный подьячий.

Лисице ягоды прелестны на сучках,

И делает она в терновник лапой хватки,

Подобно как писец примается за взятки.

Терновный куст

Как ягодой, так шильем густ,

И колется; Лиса ярится,

Что промысел ее без добычи варится.

Лисица говорит Терновнику: «Злодей!

Все лапы исколол во злобе ты своей».

Терновник отвечал: «Бранись, как ты изволишь.

Не я тебя колю — сама себя ты колешь».

Читатель! знаешь ли, к чему мои слова?

Каков Терновный куст, сатира такова.

Осел, одетый в кожу львову,

Надев обнову,

Гордиться стал

И, будто Геркулес, под оною блистал.

Да как сокровищи такие собирают?

Мне сказано: и львы, как кошки, умирают.

И кожи с них сдирают.

Когда преставится свирепый лев,

Не страшен левий зев

И гнев;

А против смерти нет на свете обороны.

Лишь только не такой по смерти львам обряд:

Нас черви, как умрем, едят,

А львов едят вороны.

Каков стал горд Осел, на что о том болтать?

Легохонько то можно испытать,

Когда мы взглянем

На мужика,

И почитати станем

Мы в нем откупщика,

Который продавал подовые на рынке

Или у кабака,

И после в скрынке

Богатства у него великая река,

Или ясней сказать, и Волга и Ока,

Который всем теснит бока

И плавает, как муха в крынке,

В пространном море молока;

Или когда в чести увидишь дурака,

Или в чину урода

Из сама подла рода,

Которого пахать произвела природа.

Ворчал,

Мычал,

Кричал,

На всех сердился,—

Великий Александр толико не гордился.

Таков стал наш Осел.

Казалося ему, что он судьею сел.

Пошли поклоны, лести

И об Осле везде похвальны вести;

Разнесся страх,

И все перед Ослом земной лишь только прах;

Недели в две поклоны

Перед Ослом

Не стали тысячи, да стали миллионы

Числом.

А все издалека поклоны те творятся:

Прогневавшие льва не скоро помирятся,

Так долг твердит уму —

Не подходи к нему.

Лисица говорит: «Хоть лев и дюж детина,

Однако ведь и он такая же скотина,

Так можно подойти и милости искать;

А я то ведаю, как надобно ласкать».

Пришла и милости просила,

До самых до небес тварь подлу возносила.

Но вдруг увидела, все лести те пропев,

Что то Осел, не лев.

Лисица зароптала,

Что вместо льва Осла всем сердцем почитала.

Я ведаю, что ты парнасским духом дышишь,

Стихи ты пишешь.

Не возложил никто на женский разум уз;

Чтоб дамам не писать, в котором то законе?

Минерва — женщина, и вся беседа муз

Не пола мужеска на Геликоне.

Пиши! Не будешь тем ты меньше хороша:

В прекрасной быть должна прекрасна и душа.

А я скажу то смело,

Что самое прекраснейшее тело

Без разума — посредственное дело.

Послушай, что тебе я ныне донесу

Про Лису.

В каком-то Статую нашла она лесу;

Венера то была работы Праксителя.

С полпуда говорит Лисица слов ей, меля.

«Промолви, кумушка»,— Лисица ей ворчит,

А кумушка молчит.

Пошла Лисица прочь, и говорит Лисица:

«Прости, прекрасная девица,

В которой нет ни капельки ума;

Прости, прекрасная и глупая кума».

А то ты ведаешь, Хераскова, сама,

Что кум таких довольно мы имеем,

Хотя мы дур и дураков не сеем.

Не устремляйтеся того критиковать.

Кого немножечко трудненько подковать:

Все ваши сборы

И наплетенны вздоры

Не сделают ему малейшего вреда,

А вам наделают примножество стыда.

Змея нашла Пилу, зверок ее то взгляду;

Змея не думает усердно ни о ком

И не скупится тратить яду —

Грызет Пилу и лижет языком.

Что больше вкруг Пилы она, яряся, вьется,

И, проливая кровь потоком из себя,

Пилу губя,

Кровь собенну за кровь чужую почитает

И кровью тает.

Пилу пилит,

Язык болит,

Истрескалися губы.

Увидела Змея, переломавши зубы,

Что тронута она была,

А не Пила.

С Бореем был у Феба разговор,

Иль паче спор,

Кто больше сил из них имеет

И больше властвовать умеет.

Проезжий на коне — холодноват был час —

Накинул епанчу проезжий. Крышка греет,

И есть у нас

Указ,

Во время холода теплей прикрыться

И никогда пред стужей не бодриться:

Ее не победишь,

Себе лишь только повредишь.

«Противу холода неможно умудриться,—

Сказал Борей.— Смотри, с проезжего хочу

Я сдернуть епанчу,

И лишек на седле я в когти ухвачу».

А Солнце говорит: «Во тщетной ты надежде.

А если я хочу,

Так эту епанчу

Сниму я прежде.

Однако потрудися ты

И сделай истину из бреда и мечты».

Борей мой дует,

Борей мой плюет,

И сильно под бока проезжего он сует;

Борей орет,

И в когти епанчу берет,

И с плеч ее дерет.

Толчки проезжий чует

И в нос, и в рыло, и в бока;

Однако епанча гораздо жестока —

Хлопочет

И с плеч идти не хочет.

Устал Борей

И поклонился ей!

Вдруг солнце воссияло,

И естество другой порядок восприяло:

Нигде не видно туч,

Везде златой играет луч;

Куда ни возведешь ты взоры,

Ликуют реки, лес, луга, поля и горы.

Проезжий епанчу долой с себя сложил,

И, сняв, о епанче проезжий не тужил.

Репейник хуже райска крина.

О чем я в притче сей, читатель, говорю?

Щедрота лютости потребнее царю:

Борей — Калигула, а Феб — Екатерина.

Старый обычай и давняя мода —

Были б ворота всегда на крепи;

В доме всегда у приказного рода

Пес на часах у ворот на цепи.

Дворник, забывшись, не запер калитки,

Следственно, можно втереться во двор;

В вымыслах мудрые остры и прытки,

Входит мудрец тут, а именно — вор.

Ластится, ластится льстец ко собаке,

Бросив ей жирного мяса кусок.

Пес, рассердясь, закричал, будто в драке:

«Рвется напрасно нахал, а не впрок.

Вор подкупити меня предпримает,

Хочешь прибраться ты к нашим крохам;

Верна подарками пса не сломаешь,

Я не повинен приказным грехам.

Знаю сего я приветства причину;

Взавтре, пожалуй, да в день, а не в ночь,

Мясо снеси моему господину,

Он до подарков поболе охоч».

Какой-то негде шел обоз,

Клячонка на гору тянулась,

Везла она тяжелый воз

И стала, больше не тронулась.

Сердясь, как будто на жену,

Лишь только больше погоняет,

Кричит извозчик: «Ну, ну, ну!» —

И кляче палкой лень пеняет.

Ни с места конь; гора трудна,

Трудней извозчикова клика,

А кляча воз везет одна,

Поклажа на возу велика.

Внутри у клячи адский жар,

А на спине морская пена,

А на возу сидит Комар

И мнит: «Горчай я кляче хрена».

Вся тягость, мыслит, от него —

У Комара ведь есть догадка;

Сскочил он для ради того

И говорит: «Ступай, лошадка».

Дуб Трости говорил: «Конечно, Трость,

Тебе долгонько рость,

Быть равной крепости и вышины со мною.

Какою ты виною

Прогневала богов — и столько ты слаба?

Боярин я, а ты — раба.

Пускай ветр сильный стонет,

Пускай ревет и воет он,

Мне столько ж, как Зефир, ужасен Аквилон,

И не погнет меня. А ты, лишь только тронет

Зефир поверхность вод,

Нагнешься до земли; когда ж разинет рот

Ветр сильный на тебя, лишь губы он посунет

И хоть немножко дунет —

Падешь и ляжешь ты.

Ты образ слабости, ты образ суеты

И вид несовершенства;

Я — образ крепости, вид вышнего блаженства».

Восстала буря; треск

И блеск

На горизонте,

И треволнение в пространном понте;

Внимают ветра крик

Дуброва и тростник.

Ветр бурный с лютым гневом

Дышит отверстым зевом,

Яряся, мчится с ревом

Сразиться с гордым древом;

Через тростник летит

И весь тростник мутит.

Трость пала.

Так сила ветрова на воздухе пропала,

А он на гордый Дуб жестокость устремил.

Дуб силен; но того сил ветра не имеет,

А гнуться не умеет;

Ударил ветр и Дуб тотчас переломил.

Крепчайша сила древо сшибла,

Дуб пал — и Дуб погиб, спесь пала — и погибла.

Член члену в обществе помога,

А общий труд ко счастию дорога.

Послушайте, какой был некогда совет!

Сказала Голова Желудку: «Ты, мой свет,

Изрядно работаешь:

Мы мучимся, а ты глотаешь.

Что мы ни накопим, стремишься ты прибрать,

И наши добычи стараешься сожрать.

Какой боярин ты, чтоб мы тебе служили?»

Все члены, весь совет Желудку извещал:

«Мы твердо положили,

Чтоб так, как ты живешь, и мы спокойно жили».

Но что последует? Желудок истощал

И в гроб пошел. А при его особе,

Увянув купно с ним, подобно как трава,

Все члены и сама безмозгла Голова

Покоятся во гробе.

В великом польза, польза в малом,

И все потребно, что ни есть;

Но разна польза, разна честь:

Солдат, не можешь ты равняться с генералом.

Свеча имела разговор,

Иль паче спор.

С кем? С Солнцем: что она толико ж белокура

И столько ж горяча.

О дерзкая Свеча!

Великая ты дура.

И Солнцу говорит: «Светло ты в день,

А я светла в ночную тень».

Гораздо менее в тебе, безумка, жиру,

И менее в тебе гораздо красоты;

Избушке светишь ты,

А Солнце светит миру.

Был некой человек;

Такого не было враля под небесами,

И чудесами

Наполнил век.

Язлялися ему гораздо часто черти.

Противестественник, как мы, подвержен смерти.

О, лютая печаль!

Скончался враль:

Ходил купаться,

Воды излишно почерпнул,

Хлебнул,

Стал пьян, заснул,

Не мог проспаться.

То сведала жена

И вверх реки за мужем рыщет,

Повыше, где тонул, утопша мужа ищет,

И говорит она:

«Противу естества ему казались черти;

Река его несет, конечно, вверх по смерти».

Кто притчи презирает

И пользы в них не зрит,

И ничего из них себе не избирает,

О людях таковых Федр это говорит.

Петух нашел Зерно жемчужно;

Оно ему не нужно.

Куда его девать?

На шею он его не хочет надевать.

Невеже Федр ума не умножает.

Невежа — ум, петух — жемчуг уничтожает.

Был Осел, и всякий день

От хозяев был он бит; часто погоняли

Под беременем; за лень

Всякий час они ему палкою пеняли.

Умер сей несчастный зверь;

Окончал он бедну жизнь и труды несносны;

Успокоился теперь.

Но хозяева ему и по смерти злостны;

И, не помня прежних ран,

Как бивали по спине, в голову и в рожу,

Продали на барабан

Доброго работника за работу кожу.

Пересекся век вотще,

Чтоб избавиться Ослу палок и убоя;

И по смерти бьют еще

Часто палками его посреди покоя.

Отлучася суеты,

Если б чувствовал ты боль, в злой бы ввек был доле

Преблагополучен ты,

Что не чувствуешь, Осел, ты побоев боле.

Всех минется тварей век:

Что родится, то живот смертью заключает;

Будь доволен, человек,

Что твои, конечно, смерть суеты скончает.

Пришла Кастальских вод напиться Обезьяна,

Которые она Кастильскими звала,

И мыслила, сих вод напившися допьяна,

Что вместо Греции в Испании была.

И стала петь, Гомера подражая,

Величество своей души изображая.

Но как ей петь!

Высоки мысли ей удобно ли иметь?

К делам, которые она тогда гласила,

Мала сей твари сила.

Нет мыслей — за слова приняться надлежит.

Вселенная дрожит,

Во громы громы бьют, стремятся тучи в тучи,

Гиганты холмиков на небо мечут кучи,

Горам дает она толчки.

Зевес надел очки

И ноздри раздувает,

Зря пухлого певца,

И хочет истребить нещадно, до конца,

Пустых речей творца,

Который дерзостно героев воспевает.

Однако рассмотрев, что то не человек,

Но Обезьяна горделива,

Смеяся говорил: «Не мнил во весь я век

Сему подобного сыскать на свете дива».

Себя льзя логикой и физикой ласкать,

И математикой, чтоб истину сыскать;

А инако не можно,

И заключение, конечно, будет ложно.

Четвертый способ был доныне прежде кнут,

Кто добрый человек, узнать, или кто плут.

Лишь только трудно,

Когда не врать,

О вкусе во вещах нам ясно разобрать.

А это чудно:

Ведь истина и тамо есть,

Хотя и нелегко там истину обресть.

Кобыла

Осла любила.

Какой к ослищу жар!

Ослище сух, и дряхл, и стар,

Изморщен, жиловат и мерзок,

Кричать ослиным зыком дерзок,

И недостоин был

Не только он кобыл,

Но ни болотныя лягушки,

Не стоя ни полушки.

Спросили у нея,

Такого скареда с чего любить ей сродно

И что в нем ей угодно?

Она ответствует на то: «В нем я

Всё вижу, что прельстить удобно нежны души:

Большие уши

И с фальбалою лоб,

Кабаньи зубы

И сини губы,

А паче, что Кащей мой пахнет будто клоп».

Читатель! чем гадка скотина, коя чахнет,

И роза чем клопа гораздо лучше пахнет?

Чье сердце злобно,

Того ничем исправить не удобно;

Нравоучением его не претворю:

Злодей, сатиру чтя, злодействие сугубит.

Дурная бабища ведь зеркала не любит.

Козицкий! Правду ли я это говорю?

Нельзя во злой душе злодействия убавить.

И так же критика несмысленным писцам

Толико нравится, как волк овцам;

Неможно автора безумного исправить;

Безумные чтецы им сверх того покров,

А авторство — неисходимый ров:

Так лучше б авторов несмысленных оставить.

Злодеи тщатся пусть на свете сем шалить,

А авторы себя мечтою веселить.

Был некто в бане мыть искусен и проворен;

Арапа сутки мыл — арап остался черен;

В другой день банщик тот арапа поволок

На полок:

Арапа жарит,

А по-крестьянски-то — арапа парит

И черноту с него старается стереть.

Арап мой преет,

Арап потеет,

И кожа на арапе тлеет,—

Арапу черным жить и черным умереть!

Не сыщешь рыбы в луже,

Колико во трудах прилежен ты ни будь

И целый год хотя ты в луже рыбу удь;

Не сыщешь никогда ты розы в зимней стуже,

Ни мягкости во черством калаче,

Ни жалости во пьяном палаче,

Ни разума в безмозглом рифмаче.

Ворону говорить учил учитель:

Ворону сек и был вороний он мучитель,

И над наукою Ворону он морит —

Ворона ничего не говорит.

Не сделаешь вовек красавца из урода,

Никто того не даст, чего не даст природа.

Среди дни бела Волк к овечушкам бежит.

Имел пастух ружье; вздремал, ружье лежит;

Так Волк, озревшися, не очень и дрожит.

Ружье его стращает

И застрелити обещает.

А Волк ответствует: «Гроза твоя мелка,

Ружье не действует, с ним нет когда стрелка.

Худая без него тобой овцам отрада»,—

И, к лесу потащив овечушку из стада,

Сказал наш Волк: «Лес этот очень густ.

Так ежели меня, друзья, сыскать вам надо,

Так это буду я, стреляйте в этот куст».

Сокрылся Волк; овца за труд ему награда.

А следующу речь я знаю наизуст:

Коль истины святой начальники не внемлют

И, беззаконников не наказуя, дремлют,

На что закон?

Иль только для того, чтоб был написан он?

Хотя весь свет

Изрыщешь,

Прямыя истины не сыщешь.

Ее на свете нет:

Семь тысяч лет

Живет

Она высоко,

В таких местах, куда не долетает око,

Как быстро взор ни понеси,

А именно, живет она на небеси.

Так я тебе скажу об этом поученье.

О чем ты сетуешь напрасно, человек,

Что твой недолог век

И скоро наших тел со духом разлученье?

Коль свет наполнен суеты,

Так ясно видишь ты,

Что всё на свете сем — мечты,

А наша жизнь — не жизнь, но горесть и мученье.

Надежда нашими сердцами обладает

И часто суетным весельем услаждает.

Надеюся иметь я тысячу рублей;

Однако столько же они в мошне моей,

Как те, которые в мошне моей лежали

И убежали.

Что было у меня и от меня ушло,

То стало не мое уж боле,

А что меня еще поныне не нашло,

Подобно не в моей же воле.

К чему ж мечтанье плесть?

Что было,

То сплылó,

Что может быть, так то моим еще слыло:

Мое лишь только то, что есть.

Нельзя дивиться, что была

Под игом Росская держава

И долго паки не цвела,

Когда ее упала слава.

Ведь не было тогда

Сего великого в Европе царства,

И завсегда

Была вражда

У множества князей едина государства.

Я это в притче подтвержу,

Которую теперь скажу,

Что Россов та была падения причина.

Была пучком завязана лучина,—

Колико руки ни томить,

Нельзя пучка переломить;

Как Россы, так она рассыпалась подобно,

И стало изломать лучину всю удобно.

Змею мужик нашел: она гораздо дрябла,

Озябла.

Прикладывает он усердие свое

И отогрел ее.

Он думал, это так и сделать надлежало,—

Она в него вонзила жало,

И говорит она ему слова сии:

«Не согревай змеи».

В любови некогда не знаю кто горит,

И никакого он взаимства в ней не зрит.

Он суетно во страсти тает,

Но Дух к нему какой-то прилетает

И хочет участи его переменить,

А именно, к нему любезную склонить,

И сердцем, а не только взором,

Да только лишь со договором,

Чтоб он им вечно обладал.

Детина на это рукописанье дал.

Установилась дружба

И с обоих сторон определенна служба:

Детину Дух контрактом обуздал

Нерасходимо жить в одной и дружно шайке;

Но чтоб он перед ним любовны песни пел

И музыкальный труд терпел,

А Дух бы, быв при нем, играл на балалайке.

Сей Дух любил

Забаву

И любочестен был,

Являть хотел ему свою вседневно славу:

Давались бы всяк день исполнити дела,

Где б хитрость видима была.

Коль дела тот не даст, а сей не исполняет,

Преступника контракт без справок обвиняет.

Доставил Дух любовницу ему,

Отверз ему пути Дух хитрый ко всему.

Женился молодец; богатства в доме тучи

И денег кучи.

Однако он не мог труда сего терпеть,

Чтоб каждый день пред Духом песни петь;

А Дух хлопочет

И без комиссии вон выити не хочет.

Богатством полон дом, покой во стороне.

Сказал детина то жене:

«Нельзя мне дней моих между блаженных числить;

От песен не могу ни есть, ни пить, ни мыслить,

И сон уже бежит, голубушка, от глаз:

Что я ни прикажу, исполнит Дух тотчас».

Жена ответствует: «Освободишься мною,

Освободишься ты, душа моя, женою,

И скажешь ты тогда, что я тебя спасла».

Какой-то волосок супругу принесла,

Сказала: «Я взяла сей волос тамо;

Скажи, чтоб вытянул Дух этот волос прямо.

Скажи ты Духу: «Сей ты волос приими;

Он корчится, так ты его спрями!»

И оставайся с сим ответом,

Что я не ведаю об этом».

Но снят ли волос тот с арапской головы?

Не знаю. Знаете ль, читатели, то вы?

Отколь она взяла, я это промолчу;

Тому причина та: сказати не хочу.

Дознайся сам, читатель!

Я скромности всегда был крайний почитатель.

Пошел работать Дух и думает: «Не крут

Такой мне труд».

Вытягивал его, мня, прям он быти станет,

Однако тщетно тянет.

Почувствовал он то, что этот труд высок;

Другою он себя работою натужил,

Мыл мылом и утюжил,

Но не спрямляется нимало волосок.

Взял тяжкий молоток,

Молотит,

Колотит

И хочет из него он выжать сок.

Однако волосок

Остался так, как был он прежде.

Дух дал поклон своей надежде,

Разорвался контракт его от волоска.

Подобно так и я стихи чужие правил,

Потел, потел и их, помучився, оставил.

Единовластие прехвально,

А многовластие нахально.

Я это предложу

Во басенке, которую скажу.

При множестве хвостов, таская их повсюду,

Стоглавый был дракон —

Согласья не было законов ниоткуду:

Глава главе тьму делает препон;

Хвосты... лежат они ни в избу и ни вон,

Лежат они, куда занес дракона сон.

При множестве хвостов, подобно как и он,

Единоглавый был дракон —

Согласен был закон.

Я крепко в том стояти буду,

Что счастья.......

И праведного там не может быть указа

Между людей,

Где равных множество владеющих судей;

Где много мамушек, так там дитя без глаза.

Не о невольниках я это говорю,

Но лишь о подданных во вольности царю.

Жив праздности в уделе,

И в день ни во един

Не упражнялся в деле

Какой-то молодой и глупый господин.

Гораздо, кажется, там качества упруги,

Где нет отечеству ни малыя услуги.

На что родится человек,

Когда проводит он во тунеядстве век?

Он член ли общества? Моя на это справка,

Внесенная во протокол:

Не член он тела — бородавка,

Не древо в роще он, но иссушенный кол:

Не человек, но вол,

Которого не жарят,

И бог то ведает, за что его боярят.

Мне мнится, без причин

К таким прилог и чин.

Могу ль я чтить урода,

Которого природа

Произвела ослом?

Не знаю, для чего щадит таких и гром,

Такой и мыслию до дел не достигает,

Единой праздности он друг;

Но ту свою вину на время возлагает;

Он только говорит: «Сегодня недосуг».

А что ему дела во тунеядстве — бремя,

На время он вину кладет,

Болтая: времени ему ко делу нет.

Пришло к нему часу в десятом Время.

Он спит,

Храпит;

Приему Время не находит

И прочь отходит.

В одиннадцать часов пьет чай, табак курит

И ничего не говорит.

Так Времени его способный час неведом.

В двенадцать он часов пирует за обедом;

Потом он спит,

Опять храпит;

А под вечер болван он, сидя, убирает,

Не мысли, волосы приводит в лад,

И в сонмищи публичны едет гад,

И после в карты проиграет.

Несчастлив этот град,

Где всякий день почти и клоб и маскерад.