Русская басня

Жил-был охотник рыбу удить.

Кто рыбу удил иногда,

Тот всяк легко рассудит,

Какого стоит то труда,

Какого беспокойства.

Охота рыбная не годна никуда,

Не моего охота эта свойства;

Однако же у всякого свой вкус.

Рыбак мой был не трус;

Сидит он у пруда, у озера, у речки,

Бросает уду днем, бросает и при свечке,

Но рыба не клюет.

Ловец напрасно рыбки ждет:

Сидит вся рыба дома,

Боится рыбака, как черт боится грома.

Казалось, что в водах нет больше рыб;

Иной бы, не привыкший к скукам,

Охоту всю свою отшиб

К форелям, к судакам и щукам.

Я плюнул бы на мокрых сих бояр,—

Пускай их чванятся и не хотят казаться;

А я для этого уж слишком стар,

Чтобы немых в передней дожидаться.

Однако же надежда рыбака

Толкает под бока

И много рыб ему сулит на уду.

Вот так

Мой думает рыбак:

«Сегодня счастливей я буду,

Сегодня много наловлю,

И насушу, и насолю,

Ухою голод утолю,

Сухоядение вчерашнее забуду».

С такой надеждою ранехонько встает

И рыб опять обманывать идет.

Уж под вечер, как он отчаявáлся,

И вправду карп ему попался.

Отяжелел на уде крюк,

И уда задрожала.

Весельем в рыбаке душа вострепетала.

Карп вытащен из влаги вдруг:

Карп этот был дороден, плотен;

Какая радость, кто есть рыб охотен!

«Здорово, карп, здорово ты, мой друг!—

Рыбак мой восклицает.—

Уже давно тебя очаг мой ожидает;

На ужин милости прошу к себе:

Я голоден, ты жирен,

Я в ужине себя дам знать тебе».

Но карп мой дик, не смирен:

Он людям незнаком.

За ужиною с рыбаком

Быть не намерен и не хочет;

Вертится на крюку, хлопочет,

Недолго поскакав

И уду оторвав,

К безмолвному народу,

Как воздух бьет стрела насквозь,

Так поплыл он сквозь воду —

И сделал рыбака хоть брось.

Мы все, сему подобно,

За случаем гонясь,

По времени вертясь

И время наконец сыскав удобно,

Хватаемся с восторгом за случáй;

Но счастье невзначай

Себя переменяет

И своего истца,

Как рыб сего ловца,

С насмешкой оставляет.

За беззаконие львов, тигров, барсов,

Четвероножных оных Марсов,

Которым отданы в правление леса,

Разгневанные небеса

Послали мор; валятся звери,

Повсюду к смерти им отверсты страшны двери.

Окончились пиры, которые они

В спокойны прежде дни

На счет овец и зайцев устрояли;

И звери в ужасе уже не звери стали.

Изнемогают все, хоть смерть разит не всех.

Гусей и кур лисицы не вкушают,

И горлицы друг друга убегают.

Нет более любви в лесах и нет утех.

Глас добродетели сам хищный Волк стал слушать,

Исправил наконец и Волк свой грешный век

И стал он добрый человек;

Но отчего?— Не хочет боле кушать.

Сбирает Лев совет и говорит: «Друзья!

Конечно, за грехи несчастье нам такое.

Чтоб отвратить толико время злое,

Кто всех грешней, хотя б то был и я,

Тот должен искупить все общество собою,

Тот должен умереть за общество один,

И будет славный он по смерти господин

Доволен бы я был моей судьбою,

Когда б грешнее всех я был:

Я жизнию б народ звериный искупил.

И имя было бы мое всех львов слышнее.

Я признаюсь, и я не без греха,

Едал я и овец, едал и пастуха,

Но я неужто всех грешнее?

Пусть всяк, подобно мне, открыв смиренный дух,

Покаяся, грехи свои расскажет вслух».

— «Великий государь,— Лисица возглашает,—

Ты праведен и милосерд всегда;

Твоя священна лапа иногда

Овец, любя, тазает;

Но что же это за беда?

Что их изволишь кушать —

То честь для подлости такой:

Они на то и созданы судьбой.

Нет, слишком совести своей изволишь слушать,

И также нет греха

Терзать и пастуха;

Он из числа той твари пренесносной,

Которая, не знаю почему,

Во гордости, зверям поносной.

Не ставя меры своему

Уму,

Себе владычество над нами присвояет

И даже и на Льва с презрением взирает».

Известно, ежели кто вступится за Льва,

С тем будут все согласны;

Итак, Лисицыны слова

Казались всем и правы и прекрасны.

Не смели также разбирать

Грехи волков, медведей строго,

И словом то сказать,

Кто был драчун хотя немного,

Тот был и праведен и свят.

Кто силен, никогда не будет тот повешен.

Но вот валит Осел, преглупый пустосвят,

И говорит: «Я много грешен!

Однажды вечером я близко шел лугов,

Монастырю луга принадлежали;

Не видно было там монахов, ни ослов,

Они все спали.

Я был один, и был тому я рад.

Трава младая, случай, глад,

А более всего черт силен;

Вводить ослов во грех

Черт в вымыслах всегда обилен:

Приманкою там многих он утех

Мне пакости настроил,

Я весь монашеский лужок себе присвоил

И травки пощипал...»

— «В тюрьму осла! — вдруг весь совет вскричал,—

Его-то нас губѝт ужасно прегрешенье:

Есть ближнего траву! о, страшно преступленье!»

И, чтоб злодейства впредь такие отвратитъ,

Травы для защищенья,

Осла повелено казнить

Погибели для отвращенья.

И у людей такой же нрав:

Кто силен, тот у них и прав.

Дуб гордый, головой касаяся до неба,

На гибку Трость смотрел с презреньем с высоты,

«Какая,— говорит он ей,— в тебе потреба?

Пастушьей простоты

Игра и шутка,

Бывает из тебя лишь только дудка;

Из ветвий же моих полубогам венцы

Сплетаются, победы их в награду.

Героям я даю отраду;

А ты — утеха ты барана иль овцы.

Творение, презренно целым миром,

Что дует, ты всему покорная раба;

Ты даже спину гнешь пред слабеньким Зефиром,

А мне ничто Бореева труба».

Как водится пред знатным господином,

Пред силой коего все — мелкая черта,

Трепещущая Трость, не разевая рта,

Почтенному дубовым чином,

Чтоб лишних избежать сует,

Дает нижайшими поклонами ответ.

Но вот, нахмуря брови черны

И ветрену Борей разинув хлябь,

С дождем мешая пыль, кричит: «Все бей, все грабь!

Все власти лишь моей, все быть должны покорны!»

Тирану этому уклончивая Трость,

Опять согнув хребтову кость,

Покорно бьет челом, ему упавши в ноги.

Не прикоснулася Бореева к ней злость;

Безвредно ей он мчится по дороге

Туда, где крепкий Дуб стоит;

Он ждет и от него поклона,

Но Дуб от спеси лишь кряхтит,—

Не хочет Дуб нести Бореева закона.

Сильнее ветер там, где более упор;

И гневаться Борей безмерно скор:

С такою яростью на Дуб упрямый дунул,

Что с места он его и с корнем ссунул.