Русская басня

Султанка старый занемог,

Султанка слег в постелю;

Лежит он день, лежит неделю,

Никто из медиков Султанке не помог;

Час от часу лишь только хуже:

Все ребра у него наруже;

Как в лихорадке, он дрожит

И уж едва-едва визжит.

В конуре, у одра больного,

Соколка, внук его, стоял;

Не мог он вымолвить от жалости ни слова

И с нежностью его лизал.

Султанка на него взглянул и так сказал:

«Ну! видно, мой конец приходит:

Нельзя ни встать, ни сесть;

Душа из тела вон выходит...

А перед смертью как хотелось бы поесть!

Послушай, милый внук, что я тебе открою:

Две кости спрятал я, как был еще здоров;

Умру, ведь не возьму с собою;

Они вон там лежат, у дров;

Поди же, принеси их обе

И старика утешь,

Который скоро будет в гробе...

Да только сам, смотри, дорогою не ешь».

Как из лука стрела, Соколка мой пустился,

В минуту воротился

И кости в целости принес.

Султанка тронут был до слез.

Ну нюхать кости он,— глодать уже не может;

Понюхал и промолвил так:

«Когда умру, пускай мой внучек это сгложет...

Однако же теперь не тронь ты их никак.

Кто знает? Может быть, опять здоров я буду.

Коль веку бог продлит, тебя не позабуду:

Вот эту кость отдам тебе,

Большую же возьму себе.

Постой, что мне на ум приходит:

Есть славный у меня еще кусок один;

Я спрятал там его, куда никто не ходит.

Сказать ли? Нет, боюсь! ты съешь, собачий сын!

Ох, жаль!..» И с словом сим Султанка умирает.

На что сокровища скупой весь век сбирает?

Ни для себя, ни для других!

Несносна жизнь и смерть скупых.

Был в старину такой дурак,

Что в Кошку по уши влюбился,

Не мог он жить без ней никак:

С ней вместе ночью спать ложился,

С одной тарелки с нею ел

И наконец на ней жениться захотел.

Он стал Юпитеру молиться с теплой верой,

Чтоб Кошку для него в девицу превратил.

Юпитер внял мольбе и чудо сотворил:

Девицу красную из Машки-кошки серой!

Чудак от радости чуть не сошел с ума,

Ласкает милую, целует, обнимает,

Как куклу наряжает.

Без памяти невеста и сама!

Охотно руку дать и сердце обещает:

Жених не стар, пригож, богат еще притом.

Какая разница с Котом!

Скорей к венцу; и вот они уж обвенчались;

Все гости разошлись, они одни остались.

Супруг супругу раздевал,

То пальчики у ней, то шейку целовал;

Она сама его, краснея, целовала,

Вдруг вырвалась и побежала.

Куда же? — Под кровать: увидела там мышь.

Природной склонности ничем не истребишь.

В мучном анбаре Кот такой удалый был,

Что менее недели

Мышей до сотни задавил;

Десяток или два кой-как уж уцелели

И спрятались в норах.

Что делать? Выйти — страх;

Не выходить? — так смерти ждать голодной!

На лаврах отдыхал Кот сытый и дородный.

Однажды вечером на кровлю он ушел,

Где милая ему назначила свиданье.

Слух до мышей о том дошел,—

Повыбрались из нор, открыли заседанье

И стали рассуждать,

Какие меры им против Кота принять.

Одна Мышь умная, которая живала

С учеными на чердаках

И много книг переглодала,

Совет дала в таких словах:

«Сестрицы! Отвратить грозящее нам бедство

Я нахожу одно лишь средство,

Простое самое. Оно в том состоит,

Чтоб нашему злодею,

Когда он спит,

Гремушку привязать на шею,

Далеко ль, близко ль Кот, всегда мы будем знать,

И не удастся нас врасплох ему поймать».

«Прекрасно! Ах! Прекрасно! —

Вскричали все единогласно.—

Зачем откладывать, как можно поскорей

Коту гремушку мы привяжем!

Уж то-то мы себя докажем!

Ай, славно! Не видать ему теперь мышей

Так точно, как своих ушей!»

«Все очень хорошо; привязывать кто ж станет?»

«Ну, ты».— «Благодарю!»

«Так ты».— «Я посмотрю,

Как духа у тебя достанет!»

«Однако ж надобно».— «Что долго толковать?

Кто сделал предложенье,

Тому и исполнять.

Ну, умница, свое нам покажи уменье».

И умница равно за это не взялась.

И для чего ж бы так?.. Да лапка затряслась!

Куда как, право, чудно!

Мы мастера учить других;

А если дело вдруг дойдет до нас самих,

То исполнять нам очень трудно!

«Послушайте меня, я, право, не совру,—

Кукушка говорила птицам,

Чижам, щеглятам и синицам,—

Была я далеко, в большом, густом бору;

Там слышала, чего доселе не слыхала,

Как Соловей поет.

Уж не по-нашему. Я хорошо певала,

Да все не то! Так сердце и замрет

От радости, когда во весь он голос свистнет,

А там защелкает иль тихо пустит трель;

Забудешься совсем, и голова повиснет.

Ну что против него свирель!

Дивилась, право, я дивилась...

Однако же не потаю:

По-соловьиному и я петь научилась.

Для вас, извольте, пропою

Точнехонько как он,— хотите?»

«Пропой, послушаем».— «Чур, не шуметь, молчите!

Вот выше сяду на суку.

Ну, слушайте ж теперь: куку, куку, куку!»

Кукушка хвастуна на память мне приводит,

Который классиков-поэтов переводит.

Две птицы плавали в пруде:

Красивый Лебедь, чистый, белый,

Да серый Гусь дрянной. Гляделся месяц светлый

В прозрачной зеркальной воде;

Лучи его в струях играли серебристых;

Зефир чуть колебал листы дерев ветвистых,

И Лебедь начал гимн вечерний богу петь.

Гусь этого не мог стерпеть,

Вскричал: «Га! га!» и, вытянувши шею,

Шипел, подобно змею.

Где Утка ни возьмися тут

И говорит: «Куда как хорошо поют!

Однако Гусь поет приятнее, нежнее,

Да он же и плывет важнее».

«Что ты, прожора, врешь? —

Прервал ее Журавль.— Молчи, пока не бита!

Недаром первенство ты Гусю отдаешь:

Он есть тебе дает из своего корыта».

Кто Утка? — Подлый журналист.

А Гусь? — Рифмач-капиталист.

Преосторожная, прехитрая Лисица,

Цыплят и кур ловить большая мастерица,

На старости своей так сделалась проста,

Что в западню попалась;

Вертелась всячески, туда-сюда металась

И вырвалась кой-как, но только без хвоста.

Как в лес бесхвостой показаться?

Плутовка вздумала на хитрости подняться.

Взяв важный и степенный вид,

Идет в пещеру, где сбиралися Лисицы.

«Подруги и сестрицы! —

Так говорит она.— Какой нам, право, стыд,

Что по сие мы время

Все носим гнусное и тягостное бремя —

Сей хвост, который по земли

За нами тащится в грязи или в пыли.

Какая польза в нем, скажите?

А вред весь от него я доказать могу.

Вы, верно, сами подтвердите,

Что без хвоста быть легче на бегу,

Что часто за хвосты собаки нас ловили;

Но если бы теперь хвосты мы обрубили...»

«Остановись, остановись!» —

Одна ей из сестер сказала.

«А что?» — «Пожалуйста, к нам задом обернись».

Кургузая тут замолчала,

Попятилась назад и тотчас убежала.

«Как страшно замуж выходить!» —

Невестам всем твердит увядшая девица.

Конечно, что ж ей говорить?

Такая ж и она бесхвостая Лисица!

«Куда как я ужасно похудела! —

Наседка хвастала перед сестрой своей.—

Подумай, двадцать дней

На яйцах сидела,

Все время ни пила, ни ела:

Скажу, что много было дела!..»

«А много ль у тебя, скажи, цыпляток всех?» —

Подруга у нее спросила.

«Да нет ни одного, попутал как-то грех —

Все яицы передавила».

Как эта курица, точь-в-точь,

Иной твердит: сижу за делом день и ночь!

И подлинно сидит, от места не отходит,

Да перья попусту с бумагой переводит.

Кот Ванька с Ваською родные братья были;

В одном дому они родилися и жили.

Кот Ванька тощий был такой,

Что страшно и взглянуть, доска совсем доской!

А Васька толщиной дворецкому равнялся:

От жира он едва-едва передвигался;

Шерсть лоснилась на нем, как будто бы атлас,

«Нам счастье не одно, хоть мать одна у нас,—

Сказал ему скелет.— Вот ты забот не знаешь,

Без мяса никогда и в будни не бываешь;

Тебе все мясоед, а мне великий пост!

Ты только спишь, а я и сна почти не знаю;

Дом целый от мышей и крыс оберегаю.

При всем усердии я голоден!..» — «И прост!—

Прервал его жиряк.— Будь, братец, поумнее;

Возьми меня в пример, коль хочешь быть жирнее».

«Что ж делать мне? Скажи».— «Хозяина смеши,

На задних перед ним ногах ходи, пляши;

Подставит руки он, ты прыгай через руки

И перейми мои забавные все штуки;

Поверь, что будешь ты любим, не только сыт.

Знай, глупенький, что тот, кто людям угождает

В безделках, пустяках — у них не потеряет;

А кто для пользы их трудится и не спит,

Тот часто голоден бывает».

«Все пятится назад! Куда какой дурак! —

Журил так сына старый Рак.—

Вперед ступай, вперед! Не то я драться стану!»

«Да покажите мне вы, батюшка, хоть раз,

Как надобно ходить: я перейму у вас;

Извольте вы вперед, а я уж не отстану».

Слугу за пьянство барин бьет,

Но не уймет!

А отчего? Сам барин пьет.

Шли два прохожие по берегу морскому

И видят — устрица большая на песке

Лежит от них невдалеке.

«Смотри, вон устрица!» — сказал один другому;

А тот нагнулся уж и руку протянул.

Товарищ тут его толкнул

И говорит: «Пожалуй, не трудися,

Я подыму и сам, ведь устрица моя».

«Да, как бы не твоя!»

«Я указал тебе...» — «Что, ты? Перекрестися».

«Конечно, первый я увидел...» — «Вот те раз!

И у меня остер, брат, глаз».

«Пусть видел ты, а я так даже слышал носом».

Еще у них продлился б спор,

Когда б не подоспел Судья к ним Миротвор.

Он начал с важностью по форме суд допросом,

Взял устрицу, открыл

И проглотил.

«Ну, слушайте,— сказал,— теперь определенье:

По раковине вам дается во владенье;

Ступайте с миром по домам».

Все тяжбы выгодны лишь стряпчим да судьям!

Шли два Осла дорогою одной,

И рассуждали меж собой

О политических и о других предметах

(Они уж оба были в летах).

«Что, братец,— говорит один,—

Как может мнимый наш, бесхвостый господин —

Ну, знаешь, человек — ругаться так над нами?

В насмешку он зовет ослами,

Кого же? самых уж безмозглых дураков!

А право, у людей не много есть голов,

Какие у ослов!»

«И ведомо! да вот, без лести,

Каков ты, например, у них такого нет.

Гордился бы тобой парламент иль совет».

«Помилуй! много чести!»

«Нет, нет, что чувствую, то я и говорю.

Конечно!.. от тебя не скрою,

И я иного члена стою;

Но что же я перед тобою?

Советовал бы я Льву, нашему царю,

Чтоб воспитать тебе наследника дал трона:

Ты, без пристрастия, умнее Фенелона.

Не поленись, любезный брат,

О воспитании нам сочинить трактат».

«То правда, я имею знанья,

Пригодные для воспитанья,

Но не имею остроты

И красноречия, как ты».

«Э! шутишь! а твое похвальное-то слово

Ослицам!.. Лучше бы я сам не написал!»

«Другое у меня еще теперь готово;

Изволь, прочту тебе». О, черт бы их побрал!

Друг дружку до того хвалили,

Что после и у всех ослов в почтеньи были.

Нет легче ничего, как нравиться глупцам:

Хвали их, и они равно тебя похвалят;

Притом и в нужде не оставят.

Где много дураков, житье там подлецам.

Осла нечаянно толкнул Лошак.

«Смотри же ты, дурак! —

Осел мой закричал.— Как смеешь ты толкаться?»

«Ах, скот! как смеешь ты ругаться?».

«Я жив быть не хочу,

Когда тебя не проучу».

«Разделайся со мной».— «Изволь... На чем угодно?»

«Ну на копытах?» — «О! охотно!»

«Мой секундант Баран».— «А у меня Козел».

Вот через час, не боле,

С Козлом Осел,

С Бараном же Лошак явились в чистом поле;

У обоѝх блистает гнев в глазах.

Дрожат от ярости; друг к дружке задом стали,

И очень близко: в двух шагах.

Уж кинут жеребий — знак секунданты дали —

Сперва Лошак лягнул — Осел лягнул потом.

Откуда ни возьмись, Хозяин тут с кнутом,

Нет, с плетью, виноват! Не говоря ни слова,

Давай стегать того он и другого;

По очереди им всю спину исстегал.

«Проклятые! — из сил он выбившись, вскричал,—

Да что вам вздумалось лягаться?»

Сквозь слёз Осел на это говорит:

«Когда point d'honneur[22] велит,

Не рад, а должен драться.

Сам посуди, он стал толкаться...»

«А он так стал ругаться...»

«А если станете вы у меня лягаться,—

Хозяин подхватил,—

Хоть и не рад, за плеть я должен буду взяться.

Смотрите же!» Тут он им плетью погрозил.

При взгляде на нее герои онемели;

Жест более еще подействовал, чем речь,

И после не было уже у них дуэли.

Что, если бы велели

Мальчишек розгами за поединки сечь?

Макарьевна уху сварила.

Десятка три ершей,

Налимов двух и двух лещей

Со стерлядью большой в кастрюлю положила,

Да лучку, корешков и соли не забыла.

Кондрата Кузьмича с хозяйкой пригласила

И дорогим гостям ушицу подает.

Отведали — но в душу им нейдет.

Что ж так? Проклятая, уху пересолила!

Иной остряк иль баловень-пиит

Уж так стихи свои пересолит

Или, как говорят поэты-обезьяны,

Положит густо так румяны,

Что смысла не видать.

Охота же кому бессмыслицу читать!

На масленице здесь один

Приезжий дворянин

Просил приятеля к себе блинов покушать.

(Не лучше ль есть блины, чем оды, притчи слушать?)

Пришел тот и принес с собою аппетит,

И водка и икра уж на столе стоит.

Хозяин на людей кричит

И подавать блины велит.

«Скорее ж подавайте!..

Угодно водочки?.. полнее наливайте!»

Вот подали блины.

Чернехоньки все, сожжены!

«Назад, назад! Я этих есть не стану!

Скажите Куприяну,

Чтобы прислал других,

Да не таких.

Получше... слышишь ли? с яичками, с припекой!

Скорее ж!» — «Слушаю-с»,— сказал лакей высокой,

Ушел и через пять минут

Блины другие подают.

Блины уж были не такие —

С припекою! зато прекислые, сырые.

«И этих есть нельзя! Вот, право, грех каков!

Но делать нечего, быть, видно, без блинов!

Хоть хлебца нам к икре подайте!

Селедку, масла, сыру дайте...

Скажу вам, у меня ведь повар золотой!

И предводитель наш такого не имеет;

Готовить кушанья он только не умеет —

Ну, каши не сварит простой.

Но, впрочем, я им страх доволен».

«Да чем? желал бы знать».— «Ах! Как он богомолен!»

Вы любите кота?

Любите: он ведь сирота!

Малюткой вам еще достался!

Кто подарил его, тот с жизнию расстался!

Отличен всем ваш кот: умом и красотой!

Пленяет взоры он своею пестротой.

Какая белизна с блестящей чернотой!

Гордяся быть у вас слугою,

Как важно спину он сгибает вверх дугою,

И, ластяся вкруг вас, мурлычит, и ворчит![23]

Как мил, когда против дивана,

Свернувшися клубком, он на шкапу лежит

И, шейку приподняв, по временам глядит,

Как госпожа его сидит

За нотами у фортепьяна;

Огонь блестит в его глазах,

Игрою вашей очарован,

Лежит, как будто бы прикован,

Не думает и о мышах.

Да ест ли он мышей? — Он вами избалован,

Шерсть лоснится — так он жирен!

А нечего сказать, прекрасен и умен!

Коты и все умны; но только лицемеры:

Я знаю многие примеры.

Сказать ли сказку вам про черного Кота,

Который уж в преклонные лета

В молоденькую Мышь влюбился

И чуть-чуть жизни не лишился?

Кот этот был злодей;

В анбарах, в погребах его все трепетали,

И усачом его, Арабом называли;

Жестокосердием превосходил судей

В республиках во время бунта;

Хотя говядины ел каждый день полфунта,

Но все мышей, и крыс, и воробьев ловил.

Ловил — да и давил.

Однажды Мышку он увидел молодую,

Такую

Прелестную, какой ни разу не видал —

Увидел, изумился,

Глазами засверкал

И по уши в нее влюбился

На старости мой черный Кот:

Подвластны все любви — и человек и скот.

Хотел Кот броситься пред Мышкой на колени;

Но та бегом, бегом из комнаты да в сени,

И в норку — юрк.

Простерся Кот перед норою,

Лежит гора горою.

«Виновница моих смертельных мук!—

Он Мышке говорит, вздыхая

И лапу в нору запуская,—

Люблю, люблю тебя, дай на себя взглянуть;

Я честный кот, все кошки это скажут,

И боги пусть меня накажут,

Коль я хочу...» — «Я не хочу!—

Из норки Мышь кричит Арабу-усачу.—

Ну не хочу и не хочу!»

Поджавши хвост, повеся вниз головку,

Пошел Кот бедный прочь;

Опять пришел назад, провел у норки ночь;

Не только говорил — и плакал, но плутовку

Никак не мог он убедить,

Чтоб вышла, показала глазки —

Напрасно было все: как слезы, так и ласки.

Решился наконец ее он подарить

И говорит: «Послушай,

Вот, милая, тебе ветчинный свежий жир,

Голландский лучший сыр,

Конфеты... я уйду; ты без меня покушай...»

Сказал, дары свои у норки положил.

Вздохнул и скрылся.

Назавтра Кот опять с гостинцами явился,

И с месяц каждый день к жестокой он ходил.

Чего он ей ни говорил!

Чего, чего ни приносил!

Но тщетно все — любить его Мышь не хотела,

Или хотела, да не смела.

А Кот

Совсем уж стал не тот:

Разбоем он не занимался;

По крышам, чердакам, анбарам не таскался,

Мышей и крыс не ел;

Ужасно похудел,

Чуть ноги волочил и так, как тень, шатался.

К возлюбленной его дошла о том молва,

Неопытная удивилась;

От жалости едва-едва

Она не прослезилась!

Но на свидание с зубастым не решилась,

Хотя и слышала, что скоро он умрет.

Вот наконец приходит к норке Кот.

Чуть дышит! В чем душа! Совсем доска доскою!

«В последний раз тебя, мой свет, я беспокою,—

Так говорит губитель прежний крыс,—

Ты на меня не осердись:

Грешно и на врагов пред смертью их сердиться,

Пришел с тобою я проститься.

Что делать, если я любимым быть не мог!

По крайней мере, я умру теперь у ног

Твоих... прости!..» С сим словом протянулся...

Лежит час, два — не смеет и дохнуть.

Вот Мышке вздумалось на мертвеца взглянуть,—

Из норки выползла... поближе — Кот очнулся,

Как тигр, на бедную прыгнул,

Когтями так ее давнул,

Что только пискнула, и поминай как звали![24]

С отчаянья, с печали

Не знал, что делать, Кот;

Вот Мышку в зубы он берет,

Потом перед себя кладет...

Глядит, как Сибарит на статую Венеры.

Глядел, глядел,

Да всю и съел,—

Опять стал есть мышей, опять он растолстел!

Всего противней мне Тартюфы-лицемеры!

О, как бы я был рад,

Когда бы поскорей они попали в ад!

В Калуге был купец Мошнин,

Нет, именитый гражданин.

Торговлю отправлял он многие уж годы,

Не знал, что есть наклад, а только богател.

Чего он не имел?

Суконны фабрики, чугунные заводы,

С которых получал великие доходы;

Деревни сыновьям с чинами покупал,

И всякий перед ним поклоны в пояс клал.

Все деньги у него, как в банке, занимали.

Однако же они в долгах не пропадали;

Прикащики его отнюдь не воровали;

Возьмет ли откуп иль подряд,

Наверное найдет тут клад!

За то его и называли

В Калуге колдуном.

Жил очень хорошо, как чаша, полон дом!

Держал открытый стол, давал пиры и балы;

Обедать ездили к нему и генералы.

Приятель Мошнину купец был Бородин.

Вот как-то, подгуляв, один с ним на один

Тот искренне ему признался,

Что счастию его в торговле удивлялся.

Мошнин расхохотался

И наконец сказал: «Послушай, брат Семен,

Всегда тот счастлив, кто умен.

Знай, я, не испытавши броду,

Не суюсь в воду:

Есть разум у меня, и оттого богат;

Убытков не несу, зато я осторожен!»

Лет через шесть попал наш умник в магистрат—

Не в члены, а в тюрьму! За что ж? был много должен;

Остался только лишь на нем кафтан один,

И он почти мирским питался подаяньем.

В то время с ярманки приехал Бородин;

Идет к нему и с состраданьем,

С слезами говорит: «Что сделалось с тобой!»

«Судьба!» — тот отвечал. А вот какой судьбой

Мошнин-бедняжка разорился:

При откупах погорячился

И всех соперников своих он победил,

Да после миллион за это заплатил.

Должник его себя тут объявил банкрутом;

Прикащик сделался из честного вдруг плутом;

Один сынок деревню промотал;

Другой сто тысяч проиграл,

А кажется, он их как должно воспитал!

К тому ж за молодой второй своей женою

Заводы укрепил, хоть в ней нашел врага

И получил еще на старости рога.

Судьба! Судьба всему виною!

Вот так-то в счастии гордимся мы умом;

В несчастии вину всю на судьбу кладем.

Не знаю точно кто, а проповедник славный,

Платон, Леванда ли, иль кто-то с ними равный,

Однажды в пост великий говорил

О милостыне поученье

И слушателей всех привел во умиленье.

Кащей у кафедры стоял и слезы лил.

Знакомый у него спросил:

«Да что за удивленье!

Ты плачешь, кажется?» — «Как слез не проливать!

Я эту проповедь вовек не позабуду».

«Что ж? Станешь ли убогим подавать?»

«Нет, милостыню сам просить теперь я буду».

Ах! Если бы хотя под старость дал мне бог

Местечко где-нибудь такое,

Где б мог остаток дней я провести в покое,

Где б взятки брать иль красть я мог,—

Клянуся честию и совестью моею,

Уж дал бы знать себя! Что? Скажут, не умею?

Пустое! Выучусь, лишь только захочу,

Да многих, может быть, еще и поучу.

Взгляните: грамоте иные не умеют,

А как живут! Как богатеют!

Вот главное: иметь не надобно стыда.

Отставят? Отставляй, и это не беда:

Коль наживу полмиллиона,

В отставку сам тогда пойду без пенсиона.

Рассказывал один знакомый мне купец

(Не здешний и теперь едва ли не покойник),

Что в городе у них советник был делец,

Великий взяточник, невежда и законник:

Указ прибравши на указ,

Оправит всякого за денежки как раз.

Когда напишет сам экстракт, определенье,

Хоть юрисконсультам отдай на рассмотренье:

В законах пропуска, ей-богу, не найдут,

А дела не поймут!

Так спутает, так свяжет

И белым наконец вам черное покажет.

Кто больше даст ему, тот у него и прав;

А там в глаза ругай, он ничего не скажет,

Такой имел уж нрав!

Проситель подарил советнику карету;

Соперник же, узнав о том через людей,

Не знаю, по чьему совету,

Прислал к советнику четверку лошадей.

Он принял их, и я бы сделал то же.

Как четверня была кареты подороже,

То в пользу лошадей и сделан приговор.

Объявлено истцу с ответчиком решенье.

Вот вечером катит к советнику на двор

Бедняк, что потерял с каретою именье.

В сердцах кричит ему: «Бездельник! Шельма! Вор!

Ты обманул меня; отдай мою карету».

«Да, как не так!» — «И совести-то нету!

Отдай; в присутствии при всех я расскажу».

«Так что ж?» — «Свидетелей представлю, докажу;

К присяге ведь тебя притянем».

«Пожалуй, присягать мы станем».

«Ты взял карету, взял?» — «Ну что же, взял так взял!»

«А чалых четверню кто, кто к тебе прислал?»

«Соперник твой, на нем ищи своей потери:

Ведь чалые свезли карету со двора.

Однако ужинать пора.

Прощай, вот бог, вот двери!»

Предвидя свой конец, Петр-лавочник в грехах

Духовному отцу признался,

И смерти дожидался.

Жена стоит пред ним в слезах.

«Не плачь,— он ей сказал,— Дуняша!

Ты знаешь, сколько нам приносит лавка наша;

Беда, коль отойдет от нас теперь Кузьма;

Выдь замуж за него, людских речей не бойся...»

«Ох! батюшка, не беспокойся:

Я это думала давно уж и сама».

Пьянюшкин, отставкой квартальный,

Советник титулярный,

Исправно насандалив нос,

В худой шинелишке, зимой, в большой мороз,

По улицам шел утром и шатался.

Навстречу кум ему, майор Петров, попался.

«Мое почтение!» — «А! Здравствуй, Емельян

Архипович! Да ты, брат, видно,

Уже позавтракал! Ну, как тебе не стыдно?

Еще обеден нет, а ты как стелька пьян!»

«Ах! Виноват, мой благодетель!

Ведь с горя, мой отец!» — «Так с горя-то и пить?»

«Да как же быть!

Вот бог вам, Алексей Иванович, свидетель:

Есть нечего; все дети босиком;

Жену оставил я с одним лишь пятаком.

Где взять? Давно уже без места я, несчастный!

Сгубил меня разбойник пристав частный!

Я до отставки не пивал:

Спросите, скажет весь квартал.

Теперь же с горя как напьюся,

То будто бы развеселюся».

«Не пей, так я тебе охотно помогу».

«В рот не возьму, ей-богу, не солгу;

Господь порукою!..» — «Ну, полно, не божися.

Вот крестникам снеси полсотенки рублей».

«Отец!.. дай ручку...» — «Ну, поди домой, проспися,

Да, чур, смотри вперед не пей».

Летит Пьянюшкин наш, отколь взялися ноги,

И чуть-чуть не упал раз пять среди дороги;

Летит... домой? О нет! Неужели в кабак?

Да! Как бы вам не так!

В трактир, а не в кабак, зашел, чтобы промена

С бумажки беленькой напрасно не платить;

Спросил ветчинки там и хрена,

Немножко так перехватить,

Да рюмку водочки, потом бутылку пива,

А после пуншику стакан...

Другой, и наконец, о диво!

Пьянюшкин напился уже мертвецки пьян.

К несчастию, еще в трактире он подрался,

А с кем? За что? И сам того не знал;

На лестнице споткнулся и упал,

И весь, как черт, в грязи, в крови перемарался.

Вот вечером его по улице ведут

Два воина осанки важной,

С секирами, в броне сермяжной,

Толпа кругом. И кум, где ни возьмися, тут.

Увидел, изумился,

Пожал плечами и спросил:

«Что? Верно, с горя ты, бедняк, опять напился?»

«За здравие твое от радости я пил!»

У пьяницы всегда есть радость или горе,

Всегда есть случай пьяным быть;

Закается лишь только пить,

Да и напьется вскоре.

Однако надобно, чтоб больше пил народ:

Хоть людям вред, зато откупщикам доход.

В ночь темную, зимой,

Подьячий пьяный шел через реку домой;

С прямой дороги сбился

И где ж? У полыньи, каналья, очутился!

Споткнулся и на край на самый повалился;

Заснул и думает, что он на съезжей спит;

На чистом воздухе, как богатырь, храпит.

Ну если б только он во сне поворотился?

Тогда б прощай и взятки и вино!

Пошел бы к тюленям на дно!

Случись же так: Судьба тут мимо проходила,

Приближилась к нему,

Тихонько разбудила

И говорит ему:

«Проснись, здесь полынья, опасно!

Встань, встань!.. Постой, тебе я помогу...

Вот лучше ляг подальше на снегу,

Там мягче... ну вот так, прекрасно!

Когда б ты утонул, тогда бы всю вину

Сложили на меня одну».

И подлинно! В чем мы Судьбу ни обвиняем?

Именье ль глупо расточим

Иль от страстей своих здоровье потеряем,

Всегда уже Судьбу, а не себя виним.

Попа пред казнию разбойник попросил.

Приходит поп. Ему тот в ноги повалился

И прослезился.

«Простит ли бог меня?» — он у него спросил.

«Покаяться тебе чистосердечно должно...

Ну, сколько душ ты потерял?»

«Да как упомнить можно!

Я, право, не считал».

«А что, посты, чай, соблюдал?»

«Помилуй, батюшка! Да разве я татарин,

Чтоб не соблюл поста!

Избави бог! я христианин;

Так стану ль мясом в пост сквернить свои уста!»

И не разбойники за грех большой считают

В пост оскоромиться, обедню прогулять;

А ближнего оклеветать,

Имение и с ним нередко жизнь отнять

В достоинство еще и в честь себе вменяют.

Когда б я был богат, я все бы спал да ел,

Еще бы пил и так бы растолстел,

Чтоб скоро с Пробтером[25] сравнялся,

Ничем бы я тогда уже не занимался:

Сидел бы и лежал;

Стихов бы даже не писал,

А только б прежние приятелям читал.

Однако чересчур быть толстым также худо.

В Москве я знал купца — осьмое, право, чудо!

Представьте: он сажень почти был в вышину

И два аршина в ширину.

Однажды из его кафтана,

Без спора, без хлопот,

Обил обойщик два дивана

И для жены еще украл тут на капот.

Ну, нечего сказать, мой Брюханóв был диво!

А как тянул он пиво!

Как ел! Зато не мог ходить

И заставлял себя по комнатам водить.

Держал он по совету

Искусных докторов престрогую диету,

Пускал и кровь — все пользы нету.

Без ужина сыпáл на жестком тюфяке

И наконец на голом сундуке:

В лице немного станет хуже,

Глядишь — а платье ýже!

К несчастью, мой толстяк купец

Бездетный был вдовец.

Одни прикащики с ним жили,

И многие из них сродни ему хоть были,

Но в лавках у него и в доме все щечили.

Добра-то же, добра!

Ломилися шкапы от серебра.

Однако без смотренья

Дошел бы наконец совсем до разоренья:

Он счетов три года уже не поверял;

Так мудрено ль и весь утратить капитал?

Решился Брюханóв жениться,

Не для того чтобы наследников иметь,

А чтоб жена могла за домом приглядеть,

И перестал лечиться.

Когда есть деньги у кого,

Хоть будь урод, пойдут охотно за него.

Притом же не искал жених наш ни богатства,

Ни красного лица; искал себе жену

Для облегчения в заботах, для хозяйства;

И сваха честная нашла ему одну

Девицу пожилую,

Лет под сорок такую,

Пресмирную, хозяйку дорогую:

Без арифметики по пальцам все сочтет;

Крупинка у нее и та не пропадет;

Пример для всех купчих: тиха, скромна, учтива,

В компании важна и молчалива.

Нельзя пересказать, как Брюханóв был рад,

Что бог ему послал такой завидный клад.

Какое сделал он приданое невесте!

И сколько подарил парчи ей, жемчугу,

Серег, перстней — всего припомнить не могу,

А свахе сто рублей да лисью шубу в двести.

В три тысячи ему стал на другой день бал.

Лишь только молодой на нем не танцевал.

Вступила наконец в хозяйство молодая,—

Пошла тут кутерьма такая,

Что боже упаси!

Святых вон понеси;

С утра до вечера бранится и дерется,

А мужу бедному всех больше достается!

Коль скажет что, беда,— беда, коль и молчит.

Пропал сон у него, пропал и аппетит.

Прошло недели три, четыре —

Кафтан день ото дня становится все шире.

Вот начал уже сам ходить.

Пойдешь и нехотя, как палкой станут бить.

Нашел в супруге он находку!

Куда девалася его вся толщина!

Как раз избавила его от ней жена

Простыми средствами — и вогнала в чахотку.

Осталась через год лишь тень его одна!

От лишней тягости кто хочет свободиться,

Тому на злой жене советую жениться.

Параша девушка премилая была;

В деревне с матерью жила

И вместе с ней хозяйством занималась.

Скромненько, просто одевалась,

Романов в руки не брала

И, кроме сонника, других книг не читала,

А только кружева плела,

Да в пяльцах вышивала.

Исполнилося ей уже семнадцать лет;;

Пора узнать ей свет,

Пора пристроить уж и к месту.

Приданого ж за ней: большой в Зарайске дом,

Пять тысяч в банке серебром

И триста душ. Не правда ль, что невесту

Такую дай бог хоть кому...

Хоть предводителю в уезде самому?

Но женихи в уездах редки:

Сорокины, мои зарайские соседки,

В девицах все еще сидят,

А им уже сто лет обеим, говорят.

По первому пути зимою,

Лишь начался Филиппов пост,

Парашу маменька взяла в Москву с собою

И прямо — на Кузнецкий мост.

Там у француженок обнов ей накупила,

Как куколку, ее по моде нарядила,

И начала учить Парашу танцевать,

Чтоб святками могла в собранье побывать.

Вот святки уж пришли: Параша выезжает,

И с важной маменькой своей

Собранья, клубы посещает.

Недели не прошло — явилося у ней

Двенадцать женихов, штаб, обер-офицеры

Большею частью кавалеры;

Но всех счастливее был ротмистр Пустельгин;

Параше только он понравился один,

И чем же? черными поддельными усами.

Другие были с орденами

И лучше во сто раз,

Но без усов, так им отказ.

В Крещенье Пустельгин с Парашей обручился;

От радости он ум последний потерял;

Всем уши о своей невесте прожужжал.

«По чести,— говорил,— я век бы не женился,

Когда бы феникса такого не сыскал:

Красавица, умна, скромна, тиха, послушна,

И что милей всего, то очень простодушна,

Невинность сущая, а ей семнадцать лет!

Поверьте, что другой такой в столице нет.

В сорочке, право, я родился!»

Чрез месяц Пустельгин женился

И новый сделал в долг себе к венцу мундир;

Невеста множество имела бриллиантов,—

В копейку свадебный стал пир!

При громе певчих, музыкантов

Шампанское лилось рекой;

А ужин был какой!

Пять лучших поваров его приготовляли;

Часов в одиннадцать из-за столов уж встали.

Лишь польский заиграли,

Парашу увели — все гости по домам,

За исключением двух самых близких дам.

Вот новобрачную раздели;

Сидит в дезабилье на креслах у постели.

Явился в шлафроке пред ней ее супруг.

Параша бедная краснеет.

Целует он ее — и вдруг

Она, как смерть, бледнеет.

Вся сморщилась, и слезы на глазах.

«Что, ангел мой, с тобой?» — спросил ее муж. «Ах!

Ах, дурно, дурно мне! Нет мочи! Помогите!..»

«Прикажешь каплей, что ли, дать

Или за доктором послать?» —

«За акушером? Да, скорей, скорей пошлите».

Беда некстати разболтаться!

В какой-то дом пришла

Служанка наниматься.

«Скажи мне, душенька, где прежде ты жила?

Что делала?..» — «Жила-с я у моста Тучкова,

У маклера Волчкова.

Женат, сударыня, на третьей он жене;

Дочь старшая меня немного помоложе;

Совсем почти уж сед, а приставал ко мне!

Бог знает, что сулил, да честь всего дороже!

Я отошла. Потом жила у Покрова,

У Галкиной; она вдова;

При флоте здесь служил ее муж комиссаром.

У ней жил мичман бедный... даром...

Племянник, по ее словам,—

Уж правда или нет, о том судить не нам!

Хоть беден, но зато и молодец собою!

Ему осьмнадцать лет, а ей уж тридцать пять!

А как она ряба! худа! доска доскою!..

Изволила меня к нему приревновать!..

У немца-доктора я после нанялася —

И тут не ужилася!

Муж мот, жена скупа;

Представьте: кофею мне даже не давала!

Да и сама какой пивала!

С цикорием! Еще жила я у попа;

Немного пил старик; дочь у него невеста.

Скажу, что модница! Зато коса, глупа!..»

«Прощай, голубушка, ищи другого места».

«Помилуйте! да чем я так противна вам?

Сшить, вымыть, выгладить умею,

Все в доме сделать разумею,

И десять лишь рублей...» — «Полушки я не дам» .

«Да чем же так я несчастлива?

Чем не понравилась?» — «Болтлива!»

Какой-то человек имел в приказе дело.

Он прав был и богат; итак, взяв денег, смело

К секретарю ранехонько идет,

Челом ему, а сам мошонку вынимает

И перед ним на стол крестовики кладет.

Тот, бросивши перо, просителя сажает,

Но с денег сам не сводит глаз

«Вчерашнего числа в приказ

Я подал, батюшка, прошенье...»

«Читал его, ты прав! Все знаю!» — «А решенье

Когда последует, осмелюся спросить?»

«Да стоит только доложить...

А там и в город свой ты можешь убираться,

Чем здесь напрасно проживаться».

«Счастливо ж оставаться!»

Проситель через день пришел опять в приказ.

«Что ж, батюшка, указ

По делу моему? Когда б сегодня можно...»

«Ведь я сказал тебе, что доложить мне должно».

Проситель принужден был с месяц тут прожить.

И слышал то ж да то: лишь только доложить.

Не знал, что делать, челобитчик;

Но сжалился над ним повытчик.

«Ну полно, не тужи,—

Шепнул он так ему,— всю правду мне скажи,

Что дал секретарю?» — «Да двадцать пять целковых».

«Ну, так десяточек еще ты доложи.

Да мне пять рубликов. Учи вас, бестолковых!

Не смыслите, что доложить

Все то же, что и приложить.

Фунт чаю взять еще с тебя за объясненье».

Истец исполнил все тотчас,

И на другой же день как раз

Поспел экстракт, определенье,

И выдали ему указ.

Павлушка медный лоб (приличное прозванье!)

Имел ко лжи большое дарованье.

Мне кажется, еще он в колыбели лгал!

Когда же с барином в Париже побывал

И через Лондон с ним в Россию возвратился,

Вот тут-то лгать пустился!

Однажды... ах, его лукавый побери!.,

Однажды этот лгун бездушный

Рассказывал, что в Тюльери

Спускали шар воздушный.

«Представьте,— говорил,— как этот шар велик!

Клянуся честию, такого не бывало!

С Адмиралтейство!.. Что? Нет, мало!

А делал кто его? Мужик,

Наш русский маркитант, коломенский мясник,

Софрон Егорович Кулик,

Жена его Матрена

И Таня, маленькая дочь.

Случилось это летом в ночь,

В день именин Наполеона.

На шаре вышиты герб, вензель и корона.

Я срисовал — хотите? — покажу...

Но после... слушайте, что я теперь скажу:

На лодочку при шаре посадили

Пять тысяч человек стрелков

И музыку со всех полков.

Все лучшие тут виртуозы были.

Приехал Бонапарт, и заиграли марш.

Наполеон махнул рукою —

И вот Софрон Егорыч наш,

В кафтане бархатном, с предлинной бородою,

Как хватит топором,—

Канат вмиг пополам; раздался ружей гром —

Шар в небе очутился

И вдруг весь газом осветился.

Народ кричит: «Diable! Vive Napoléon!

Bravo, monsieur Sophron!»[26]

Шар выше, выше все — и за звездами скрылся...

А знаете ли, где спустился?

На берегу морском, в Кале!

Да опускаяся к земле,

За сосну как-то зацепился

И на суку повис,

Но по веревкам все спустились тотчас вниз;

Шар только прорвался и больше не годился...

Каков же мужичок Кулик?»

«Повесил бы тебя на сосну за язык,—

Сказал один старик.—

Ну, Павел, исполать! Как ты людей морочишь!

Обманывал бы ты в Париже дураков,

Не земляков.

Смотри, брат, на кого наскочишь!..

Как шар-то был велик?»

«Свидетелей тебе представлю, если хочешь:

В объеме будет с полверсты».

«Ну как же прицепил его на сосну ты?

За олухов, что ль, нас считаешь?

Прямой ты медный лоб! Ни крошки нет стыда!»

«Э! Полно, миленький, неужели не знаешь,

Что надобно прикрасить иногда».

Был жадный Воевода

(Давно его уж прибрал бог),

Богатым друг, враг бедного народа,

Без взяток дня пробыть не мог!

Однажды поутру пришел к нему приятель,

Питейных сборов содержатель,

И говорит: «Из Питера сейчас

Я получил письмо; мне пишут, что в правленье

К вам с той же почтою отправится указ

Сената, чтобы мне отдать за долг именье

Корнета Тройкина. Вот, делай одолженье!

Наличных у меня взял тысяч шестьдесят,

А за имение дадут ли пятьдесят!..

Но сам я виноват; введите во владенье».

«Не можно, братец, сделать так».

«Как?

Сенат велел, так сделать должно».

«Конечно, только так не можно».

«Помилуйте, Сенат...»

«Все знаю, брат!

Пускай велел Сенат отдать тебе именье:

Мы по сенатскому указу исполненье

Сегодня ж сделаем... однако все не так...»

«Ах, извините,— ну какой же я дурак!

Забыл вам доложить: ко мне вчера прислали

Из Оренбурга две прекраснейшие шали;

Из них одну...»

«Да обе уж пришли: я подарю жену,

Другую дочери». Проситель поклонился

И с шалями чрез пять минут назад явился;

А Воевода тот же час

Послал подьячего в правленье,

И написали там Откупщику как раз

Указ

О вводе во владенье.

И взятки брать ведь надобно уменье!

Вот Воевода мой хоть глуп, но не дурак,

Он ничего не делал так.

По жердочке чрез ров шла чопорно Коза,

Навстречу ей другая.

«Ах, дерзкая какая!

Где у тебя глаза?

Не видишь разве ты, что пред тобою дама?

Посторонись!»

«Направо крýгом обернись

Сама, а я упряма...

Да почему ты дама?

Такая же коза, как я».

«Как ты? Ты чья?

Ты шустера Абрама,

А я Исправница! Исправник барин мой!

Майор!» — «Так что ж? И мой осьмого также класса,

Честнее твоего драбанта Брамербаса

Да поумней, чем твой.

Абрам Самойлыч Блут, штаб-лекарь.

Всем лекарям у нас в губернии пример:

Он оператор, акушер;

Им не нахвалится аптекарь.

А твой Исправник-то головкой очень слаб,

В делах он знает меньше баб,

Лишь мастер драться с мужиками,

Дерет с них кожу он обеими руками.

Неправду, что ли, говорю?

Пойдем к секретарю

Иль к стряпчему; спроси».— «Вот я ж тебя рогами».

«Есть роги и у нас; бодаемся мы сами».

Сошлись, нагнувшися, и стукнулися лбами.

Летит исправница, штаб-лекарша летит,

Летят вниз обе вверх ногами.

Ров преглубокий был; на дне лежал гранит.

Бух! — Козы об него, и поминай как звали!

Вороны с галками тут долго пировали.

Пустая, право, честь

Вперед идти иль выше сесть.

Что до меня, так я, ей-богу,

Дам всякому скоту дорогу.

Признаться, я ведь трус:

Скотов и женщин злых особенно боюсь.

Барбоска у крыльца избы людской лежал.

К нему без памяти вдруг Жучко прибежал

И говорит: «Барбоска!

Ведь господа

Приехали из Питера сюда,

А с ними моська,

Хрипунья старая, Полкан...»

«Щенчишка?» — «Погляди, какой стал великан!

Да как пристал к нему ошейник...»

«Ошейник? Ах, мошенник!

Давно ли я таскал за шиворот его?

Нам, старикам, так ничего?

Ну, право, господа не знают,

За что так награждают!

Да попадись он мне, то я уж проучу:

Как за уши схвачу

И тряску

Такую дам...»

«А вот он сам;

Ну, дай-ка, брат, ему острастку».

Взглянул Барбос —

По жилам пробежал мороз:

Собаку страшную он видит пред собою;

Полканка был не то, что за год перед сим,

Нет, не Барбоске сладить с ним.

Ретироваться он хотел бы прежде бою.

Вскочил подлец. Не знает, что сказать,

Хвостом вертит — и ну щенка лизать.

Вот так-то Гур Пафнутьич рассердился

На Разумова, что тот орден получил.

«Да как он к нам определился,

Я уж тогда... в архиве был

Помощником! А он был что? Мальчишка,

Так, школьник, писаришка!

Теперь асессор, кавалер!

А я уж тридцать лет как обер-офицер,

Но нету у меня и бронзовой медали;

Писцу же так крест дали!» —

«Послушай, Гур: был Разумов писцом,

И мы с тобой писцами были;

Он после сделался дельцом,

Служил с отличием; за то и наградили.

Что сделает он в день,

Того, хоть пять очков надень,

Не сделаешь и в год, как ты ни хоробрися».

«Молчать, архивна крыса!»

Фома на завтрак звал Кузьму,

И после водки

Так говорил ему:

«Покушай-ка селедки.

Ну, что за сельдь! Крупна! жирна!

А как вкусна!

Голландская, ей-богу! Без обману!

У Королева брал. Тебе-то лгать не стану...

Вот свежая икра

Из осетра...

Прикажешь лýчку

Зеленого?.. Попробуй эту штучку:

Балык, да ведь какой балык!

Ну так, как мед, во рту и тает.

Нельзя не есть; возьми: кусочек невелик».

«Помилуй! Этак я не стану и обедать».

«А семужки нельзя никак, чтоб не отведать;

Ведь из Архангельска прислал в гостинец сват.

Покушай, брат!».

«Фома Панкратьевич! покушал я довольно».

«Э, как тебе не стыдно? Полно.

Чем только лишь богат,

Тем гостю дорогому рад...

А вот грибочки,

Тут рыжички, а здесь груздочки;

И тех отведай, и других.

Груздочки хороши, а рыжики так диво!

Здесь не найдешь таких:

Из Вологды!» — «А в кружке что?» — «Да пиво».

«Ну, накормил ты молодца;

Пожалуй-ка теперь пивца».

«Вот этого нельзя; пей, если хочешь, водку».

«Помилуй, ты меня соленым все кормил;

А пива жаль тебе!» — «Я звал ведь на селедку;

О пиве ж ничего тебе не говорил».

«Умилосердися! Дай промочить мне глотку».

«Пей водку!»

«Ведь пиво есть?» — «Есть про себя,

Не про тебя».

«Хотя кваску вели подать, Панкратьич».

«Есть, Елизарьич,

И квас,

Да лишь про нас».

«Ей-ей, пить хочется».— «А знаешь, на хотенье —

Терпенье».

Терпение Кузьма тут вовсе потерял,

Встал,

За кружку — хвать рукою;

Другою

Он так хозяина толкнул,

Что опрокинул тот стол с завтраком и стул.

Упал — кричит: «Ай! Караул!»

Рукой дрожащею хватает

За свой кровоточивый лоб;

Сквозь слез грозит, ругает;

Молчит гость, пиво допивает

И об пол кружку — хлоп!

Красавицы кокетки!

Ведь это вам наветки!

Зачем собою нас прельщать?

Зачем любовь в нас возбуждать

Притворной нежностью и хитрыми словами,

Когда мы не любимы вами

И не хотите вы руки своей нам дать?

Вам весело, как мы любовию к вам жаждем,

Смеетесь, как мы страждем...

Не корчите Фому —

Не то попасть вам на Кузьму.

Волк костью как-то подавился.

Не мудрено: всегда есть торопился;

Кость стала в горле у него.

Прожора захрипел, стеснилось в нем дыханье,

Ну, словом, смерть пришла его,

И он хотел в грехах принесть уж покаянье.

По счастию, Журавль тут мимо проходил.

Страдалец перед ним пасть жалобно разинул;

Журавль в нее свой нос предлинный опустил

И кость удачно вынул.

Волк вспрыгнул с радости, избавясь от беды.

«А что ж мне за труды?» —

Спросил носатый врач. «Ах ты неблагодарный! —

Волк с сердцем отвечал.— Да как просить ты смел?

Смотри какой нахальный!

Благодари за то, что нос остался цел».

В лесу Соловушко зарей вечерней пел,

А Филин на сосне нахмуряся сидел

И укал что в нем было мочи,

Как часовой средь ночи.

«Пожалуй, дядюшка, голубчик, перестань,—

Сказал Чиж Филину,— ты Соловью мешаешь».

— «Молчи, дурак, молчи, ты ничего не знаешь.

Что Соловей твой? Дрянь!

Ну так ли в старину певали?

И так ли молодцы из нас теперь поют?»

— «Да кто же? Соловья мы лучше не слыхали,

Ему здесь первенство все птицы отдают».

— «Неправда! Он поет негодно, вяло, грубо,

А хвалит кто его, несет тот сущий бред.

Вот Ворон, мой сосед,

Когда закаркает, то, право, сердцу любо!

Изряден также черный Грач:

Хоть мал, а свил гнездо под крышкой храма славы!

Кукушкин на кладбище плач

Нам тоже делает забавы.

Но Сыч! Вот из певцов певец!

Его брать должно в образец:

Кричит без умолку, прекрасно!

Скажу пред всеми беспристрастно,

Что нет здесь равного Сычу...

Зато я сам его учу!»

«Позволь сказать тебе, сестрица: ты чудна,—

Так Горлица одна

Малиновке-певице говорила,—

Ты никого еще в лесу не полюбила.

Что ты монахиней живешь

И только от утра до вечера поешь?

Хоть петь и весело, а, право, веселее

Весною жить сам-друг.

Ах, поцелуй один всех песен мне милее!

Послушайся меня, мой друг:

Жить надобно для наслажденья;

Возьми любовника».— «Спасибо за совет,—

Сказала скромно ей Малиновка в ответ.—

Мне скучно быть без упражненья,

Я быть свободною хочу

И счастлива сама собою».

— «Прощай же, бог с тобою!

Пой на просторе ты, я к Голубку лечу».

При сих словах они расстались

И долго, долго не встречались;

Но наконец, лет через пять,

Увиделись опять.

Кокетка Горлица уж очень устарела,

Потух в глазах огонь, чуть ноги волокла.

Малиновка с трудом узнать ее могла.

«А, здравствуй, милая! Что так ты похудела? —

Спросила у нее она.—

С дружком ты здесь или одна?»

— «Одна,— ей Горлица со вздохом отвечала.—

Ты видишь, какова я стала!

Кому теперь меня любить?

Мне платят за любовь лишь смехом да презреньем.

Куда несносно старой быть».

— «А мне так песни утешеньем

На старости моей»,—

Малиновка сказала ей.

«Неужли и теперь ты петь не перестала?»

— «Я спала с голоса давно,

Но слуха я не потеряла;

Так слушаю других, а это всё равно».

О, как полезны нам искусства и науки!

Счастлив, кто в юности к занятиям привык:

И в самой старости не чувствует он скуки.

Пусть, сил лишась, старик

Не может более с успехом сам трудиться,

Но дарованием чужим он веселится.

Бедняк, которому наскучило поститься

И нужду крайнюю всегда во всем терпеть,

Задумал удавиться.

От голода еще ведь хуже умереть!

Избушку ветхую, пустую

Для места казни он поблизости избрал

И, петлю укрепив вокруг гвоздя глухую,

Вколачивать лишь в стену стал,

Как вдруг из потолка, карниза и панели

Червонцы на пол полетели,

И молоток из рук к червонцам полетел!

Бедняк вздрогнул, остолбенел,

Протер глаза, перекрестился

И деньги подбирать пустился.

Он второпях уж не считал,

А просто так, без счета,

В карманы, в сапоги, за пазуху наклал.

Пропала у него давиться тут охота,

И с деньгами бедняжка мой

Без памяти бежал домой.

Лишь он отсюда удалился,

Хозяин золота явился.

Он всякий день свою казну ревизовал;

Увидя ж в кладовой большое разрушенье

И всех своих родных червонцев похищенье,

Всплеснул руками и упал,—

Лежал минуты две, не говоря ни слова;

Потом как бешеный вскочил

И петлею себя с досады удавил,

А петля, к счастию, была уже готова.

И это выгода большая для скупого,

Что он веревки не купил!

Вот так-то иногда не знаешь,

Где что найдешь, где потеряешь;

Но впрочем, верно то: скупой как ни живет,

Спокойно не умрет.

Родами мучилась Гора;

Земля вокруг дрожала.

Бедняжка простонала

С полудни до утра;

Расселась наконец — и родила мышонка!

Но это старая, все знают, побасенка,

А вот я быль скажу: один поэт писал

Не день, не два, а целый месяц сряду,

Чернил себя, крестил, марал;

Потом, друзей созвав, пред ними прочитал...

Шараду.

Стояла лестница однажды у стены.

Хотя ступени все между собой равны,

Но верхняя ступень пред нижними гордилась.

Шел мимо человек, на лестницу взглянул,

Схватил ее, перевернул —

И верхняя ступень внизу уж очутилась.

Так человек иной на вышине стоит,

Гордится — и глядишь: как раз на низ слетит.

Возьмем в пример Наполеона:

Как сатана с небес, так он слетел со трона.

Бездушин прежде пил, играл,

И женщин и мужчин, как дьявол, соблазнял;

Ни чести, ни родства, ни бога он не знал;

Но вдруг потом переменился:

Ходить прилежно в церковь стал

И в землю всё молился,

А дома Библию и Штиллинга читал.

Вот этим сатана ужасно огорчился,

И говорит ему он так:

«Помилуй! ты ведь не дурак,

Не стыдно ли тебе с твоим умом молиться?

Поверь мне, в святости нималой пользы нет.

То ль дело веселиться!

Прими мой дружеский совет:

В объятия мои скорее возвратися.

Ну полно, братец, не сердися;

Увидишь, буду как вперед служить тебе».

Бездушин улыбнулся

И сам сказал в себе:

«Пусть думает его, что я ума рехнулся.

Поддел я славно сатану!

А уж людей теперь, конечно, обману».

Приехал в Ярославль валдайский дворянин,

Пригожий очень господин,

Красавец; волосы имел он золотые,

Природой в кудри завитые,

И ими так, как Феб, сиял,

Лишь только что не сожигал;

Лицо широкое в коричневых всё мушках,

Иль, попросту сказать, в веснушках?

Глаза сафирные, но только без бровей;

Нос длинный, с маленькой на кончике прибавкой,

Багряной с вишню бородавкой;

Рот самый крошечный, едва не до ушей;

Кривые, на манер клыков слоновых, зубы

И как сафьянные подушки обе губы.

Вот он пошел в ряды обновы покупать,

Все безобразные ведь любят щеголять,—

И видит в лавке там сидельца молодого,

Курносого, рябого,

Такого, что пером не можно написать,

Ни в сказке рассказать.

Валдаец мой остановился

И, вздернув кверху нос,

Преважно делает ему такой вопрос:

«Не в Ярославле ль ты, голубчик мой, родился?»

— «На что вам? Так, сударь, я здешний мещанин».

— «Ты здешний? — подхватил со смехом дворянин.—

Ну, правду говорят у нас, что ярославцы

В России первые красавцы.

Подобного тебе на белом свете нет!

Позволь списать с себя портрет.

Что за это с меня попросишь?

Да истину скажи, не маску ли ты носишь?»

Сиделец ничего на то не отвечал,

С поклоном лишь ему он зеркало представил.

Увидя в нем себя, Нарцисс мой замолчал,

Как розан покраснел и дале путь направил.

Мы ближнего нимало не щадим;

В других пороки замечаем,

Других браним, пересмехаем —

А на себя не поглядим.

Кащей не в шутку захворал,

Пять дней уж с сундука не сходит;

Не ест, не пьет и глаз почти не сводит:

Пришло невмочь, за лекарем послал.

Явился врач, ему лекарство прописал:

«Сейчас же,— говорит,— пошлите вы в аптеку».

— «А много ль денег дать велите человеку?»

— «Не знаю, право, что возьмут...

Ну, дайте двадцать пять, вам сдачи принесут».

— «Что ж делать? Так и быть! Сейчас пошлю Ванюшку.

Иван, приподними ты у меня подушку;

Возьми, вот пять алтын!

Вот гривна!.. Кажется, дал лишний грош один.

Постой-ка: раз, два, три, четыре, пять — ну, верно!

Скорей с рецептом ты беги,

Да не зайди в кабак. Куда как это скверно!..

Не грязно на дворе, так скинь ты сапоги».

Разинул лекарь рот, как будто видел чудо;

Не верил он своим глазам, ушам.

«Вы поняли меня,— сказал он,— очень худо;

Пошлите двадцать пять рублей...» — «Не дам, не дам!

Как двадцать пять рублей! О, господи мой боже!

Во сне ли я иль наяву?»

— «Здоровье ведь всего дороже».

— «Как двадцать пять рублей! За что?» — «Да за траву,

Микстуру, капли и пилюли».

— «Да полно, оживу ли

От этих я лекарств? Ведь я едва дышу;

За что же двадцать пять рублей терять напрасно!»

— «Хотя вы и больны опасно,

Не бойтесь: я еще кой-что вам пропишу

И, так сказать, из мертвых воскрешу,

Лишь только вы ко мне доверенность имейте

И денег не жалейте.

Я за свои труды полушки не хочу:

Вы бедный человек, без платы вас лечу,

А даром получать лекарство невозможно.

Вам подкреплять себя хорошей пищей должно;

Для супа рябчиков или цыплят купить,

И лучшее вино с водой отварной пить.

Возьмите вы себе рейнвейну, иль лафиту,

Хоть в пять рублей...» — «Совсем нет аппетиту!»

— «Придет. Пошлите ж двадцать пять...

Коль денег нет у вас, пожалуй, я достану».

— «Отец мой, за тебя молиться богу стану».

— «Я вам служить сердечно рад.

Вот этот сундучок отдайте мне в заклад».

— «Да разве на полу больному мне валяться?»

— «Нет, я пришлю кровать:

На ней покойнее вам будет почивать.

Давайте-ка сундук, извольте приподняться.

Ты за извозчиком сходи теперь, Иван!»

— «Куда? Останься здесь, болван!..

Помилуйте!» — «Ну, выбирайте:

Лечитесь или умирайте».

— «Уж лучше так умру; оставьте вы меня».

— «Прощайте; не прожить вам дня.

Отца духовного позвать вы прикажите

И гроб получше закажите.

Уж не ударьте в грязь лицом,

Распорядите всё перед своим концом,

Чтоб после не было ни споров, ни тревоги.

В шесть лошадей возьмите дроги,

Покров богатый, балдахин...»

— «Не беспокойтесь, я не знатный господин;

Не для того копил всю жизнь свою именье,

Чтобы на мотовство пошло, на погребенье!

Могу я обойтись без этих пустяков».

— «Есть у меня собранье черепов,

Но нету черепа скупого;

Продайте мне свой труп, купить его готов;

Не сыщете купца другого».

— «Когда не шутите, то я себя продам».

— «Серьезно говорю».— «А много ли дадите?»

— «Ну, двадцать пять рублей я дам».

— «Нет, мало!» — «Сколько же хотите?»

— «По крайней мере сто».— «Как можно? Пятьдесят».

— «Прибавьте».— «Шестьдесят

И ни копейки боле.

Поверьте, что другой вас даром не возьмет.

Простите!» — «Быть по вашей воле:

Давайте по рукам, да деньги наперед!»

И умному всего предвидеть невозможно;

Но ежели придет беда,

То в случае таком ума терять не должно:

С умом и от беды спасешься иногда.

Лисица от собак в пещеру забежала

И, Льва увидев там, присела, задрожала.

Потрясши гривою, разинув страшный зев:

«Добро пожаловать! — сказал с насмешкой Лев.—

Пора уж, право, и обедать.

Хочу я твоего мясца теперь отведать».

— «О, правосудие небес! —

Вверх голову подняв, Лисица возопила.—

Так точно, правду ты, Зайчиха, говорила:

За грех родителей и детям мстит Зевес.

И я... за мать свою... казнь люту принимаю».

— «Что бредишь ты? Совсем тебя не понимаю».

— «О, государь! Прости мой справедливый страх;

Всё в кратких объясню словах,

В осеннюю однажды пору

К покойной матушке моей

Зайчиха от дождя зашла погреться в нору.

Грех дурно говорить о матери своей;

Но от тебя, монарх, я ничего не скрою

И, как пред богом, пред тобою

Должна всю истину сказать:

Прожорлива была моя покойна мать.

Пришелицу она мгновенно растерзала.

Та, умираючи, сказала —

Не позабыть мне ввек ее последних слов,—

Сказала: «Будет тот наказан от богов,

Гостеприимства кто законы нарушает

И странников в своем жилище умерщвляет,—

Погибнет он, и весь его погибнет род!»

И подлинно, чрез год

В норе, где мать моя Зайчиху умертвила,

Земля, обрушившись, убийцу задавила».

Лев призадумался. «Пошла,— сказал,— пошла!

Дарю тебе живот». Лисица поклонилась

Его величеству и от него пустилась,

Как из лука стрела.

На лире порвалась струна;

Обыкновенная была она.

Вот навязали вмиг другую,

Однако не простую,

А золотую!

И лира начала блистать.

Но стали как на ней играть,

Не та уже была гармония, что прежде.

Коль именитому невежде

Стул в Академии дадут —

Чего ждать тут?

«Кулик велик! Кулик

Велик! Кулик велик!»

Так хрюкала в лесу Свинья, или Веприца,

Большая мастерица

И врать

И жрать.

— «Да полно же тебе! — сказала ей Лисица.—

Что клеплешь ты на Кулика?

Чем эта птица велика?

Лишь только нос большой, как у кастрюли ручка;

А сам он что за штучка!

Ты, видно, спятила, Хавроньюшка, с ума».

— «Ах ты, безбожница-кума!

Да знаешь ли, Кулик мой гений-самоучка!

Великий астроном!

Чтó перед ним мясник коломенский Пахом!

Кулик мой, по своей охоте,

Весь день и ночь всё на болоте...»

— «А что же делает он там?»

— «На кочку с кочки он, мой миленький, летает

И звезды носиком считает;

А астрономии ведь выучился сам;

Не зная грамоте, и по одним звездам

Всё, всё тебе расскажет

И, что где есть, покажет.

Однажды указал мне кучу желудей...»

Есть свиньи из людей,

Которые невежд хвалами превозносят,

Да за это у них чего-нибудь и просят.

Брылан, задорный беглый пес,

С большой Свиньей схватился,

Возился с ней в грязи, возился,

Свиною кровью обагрился,

Всю Свинью искусал, прогнал и... поднял нос.

«Знай, наши каковы кусаки! —

Сказал он ей.— И век Брылана поминай!»

Возрадовались все его друзья, собаки,

«Ай! ай! —

Визжит, вертя хвостом, Брех, пудель сухощавый.—

Покрыл себя, Брылан, ты славой!

Ай, ученик! Ай, друг!

Прославил ты наш круг!»

— «Ай, ай! Брылан! ай! ай! — кричат тут и щенята.—

Хвала, свиной герой!» — «Послушайте, ребята! —

Брылан преважно возгласил.—

Чуть-чуть я у Свиньи хвоста не откусил.

Когда же сладил со Свиньею,

Примусь и за Слона. Ну что, в родню хоть толст,

Да не в родню, быть может, прост.

Друзья! за мной!

Я знаю, Слон идет теперь на водопой.

Марш на Волынский двор!» За ним все побежали...

Увидели Слона, смешались, задрожали,

Попятились. «Стой, толстый, стой! —

Кричит Брылан.— Как смел обидеть ты дворняжку?»

— «Какую?» — «Завирашку!

Проси прощения; не то, брат, на дуэль.

Заставлю пролежать в сарае пять недель».

— «Да отвяжись, чего ты хочешь?

Не прыгай высоко, ведь на клыки наскочишь».

— «Что пред дворняжкою ты виноват, скажи,

И всею правдою в неправдах нам служи:

Велим ли проучить кого, так размозжи;

Кого лизать — лижи».

— «Лизать?» — Вот Слон тут осердился,

Брылана хоботом схватил,

Через решетку вмиг его в канал спустил,

И где же? — в полынье, каналья, очутился!..

А Пудель?.. На язык хотя он и остер,

Но немец так хитер,

И совестней притом: нет, он не горячился

И впереди щенят бежать назад пустился.

Хоть как собака ни сильна,

Но где ей укусить Слона!

Беда, когда дойдет до драки;

Не трогайте ж Слонов, Собаки!

Не бойся, говорят, суда,

А бойся вот судьи. И то беда:

Как секретарь доложит,

Так и судья плохой положит.

Напорют целую тетрадь,

Пропишут, спутают, завяжут,

И грамотному не понять,

А настоящего и главного не скажут.

Лев сделал приставом Собаку при Овцах;

Волкам Собака страх.

Один из них хотел Ягненком поживиться,

Схватил его и в лес понес;

Но нагнал вора верный пес,

И должен был Волк ужина лишиться

Да клоком шерсти поплатиться.

Волк с жалобою в суд идет —

Осел там был судья, а секретарь Лисица,

Докладывать большая мастерица,—

Гусенка на поклон секретарю несет.

Доклад Лисица подает:

От слова до слова прошенье прописала,

Законы подвела,

Но об Ягненке не сказала,

И как сказать? Она при деле не была.

И вот, без всяких справок

И без очных, как должно, ставок,

Последовал журнал, что «в силу скотских прав

За оскорбленье Волчьей чести

И вырванье с азартом шерсти

Взыскать с Собаки должно штраф,

Бесчестье и увечье;

А стадо всё овечье

Просителю на время поручить.

Собаку же от места удалить,

Для соблюденья пользы Львиной».

Что делает доклад Лисы и суд Ослиный,

Особенно в дали, в глуши!

По дудке их там и пляши.

Приятель у меня старик проказник был;

Богатый человек, почти и не служил —

Отставлен с крестиком. В Москве он мало жил,

А более в своей любимой подмосковной;

Имел там дом огромный,

Большой фруктовый сад,

И английский еще, иль парк-оранжереи,

В которых рос отличный виноград,

Зверинец, свой оркестр и разные затеи:

Имел актеров крепостных,

Актрис, певиц, танцовщиц ловких,

Наемных трех французов бойких

Да сотни две собак и гончих и борзых.

Пять тысяч душ ему досталося в наследство,

Да долгу нажил миллион;

Так деньгами сорить мог он.

Его любило всё соседство.

И как же не любить?

Где всласть поесть, попить,

Повеселиться?

У Дурнева. А денег где занять,

Когда нужда случится?

У Дурнева ж. Расписку только дать.

Какую вздумает он сам продиктовать,

И на условия все тотчас согласиться.

Случалось, иногда брал туфли он в заклад,

Халат, кушак иль шапку, или миску;

А деньги возвратишь — отдаст тебе расписку,

Залог и сумму всю назад.

К своим собакам звал соседских по билетам;

Рожденье праздновал любимых лошадей;

Дурачился, сказать уж правду, не по летам;

Но, впрочем, не был он в числе дурных людей

И делал иногда, что должно.

Проказничать богатым можно.

В деревне Дурнева когда я навестил,

Меня он славно угостил;

Музыка за столом гремела,

И первая певица пела.

Вот отобедали. «Что, не угодно ль в сад?»

— «О, рад!»

Пошли. Какой чудесный там каскад!

Какие мостики, беседки и руины!

Куда ни взглянешь, всё картины.

«А это что за храм? —

Вскричал я в изумленье,

Увидя с куполом, с колоннами строенье;

Уж подлинно сказать, что было загляденье! —

Что там?

Какое божество сей храм в себе скрывает?»

— «Наружность иногда обманчива бывает[27],

И это, господин поэт, вам не во гнев,

Не храм, а хлев!»

— «Как хлев?» — «Войдите

И поглядите».

Толкаю дверь, вхожу.

И с поросятами свиней тут нахожу.

«Ну, видишь ли мои затеи?

Не все еще; в другом покое есть и змеи.

Войди, увидишь сам, что правду говорю».

— «Покорнейше благодарю...

Повеса ты, повеса!

Ну стоит ли, скажи, потратить столько леса,

Искусства и труда

Для змей и для свиней? Ужели нет стыда

Тебе дурачиться в твои почтенны леты?»

— «А ваша братья-то, поэты,

Что делают? Не то ли ж, что и я?

На что дар многие из вас употребляют!

Цветы поэзии фигурно рассыпают,

А под цветами глядь — или в грязи свинья,

Иль ядовитая змея.

Но свиньи у меня других хоть не марают,

А змеи не кусают.

Желаю знать, что б ты на это отвечал?»

Я... промолчал.

Гулял с женою муж в саду,

И на беду

Пред ними птичка пролетела

И на рябину села.

«Смотри, смотри, жена: вон Чиж!»

— «Не Чиж, Иваныч, Стриж».

— «О, вздор, ты, дура, говоришь,

Уж я сказал, что Чиж, так ты должна мне верить».

— «Вот хорошо! Не верь своим очам,

А верь твоим речам».

— «Я знаю, чем тебя уверить:

За палкой не заставь сходить».

— «Стриж — стану всё я говорить.

Чижи зеленоваты,

Стрижи же черноваты

И длинноваты.

Слепой увидит: это стриж».

— «Молчи ж!» —

И хлоп жену по уху.

— «Разбойник! только пить сивуху

И бить жену. Пей, варвар, кровь мою,

А я за правду постою.

Стриж, а не Чиж!» Иваныч за сивуху

Еще дал плюху:

«Молчи».— «Не замолчу,

Не покорюся палачу.

Стриж, а не Чиж!» — И битва закипела,

Михевна уступить тирану не хотела,

Язвит его,— чем в силах,— языком,

А он так кулаком.

Кокошник на гряду свалился,

Иваныч мой остервенился,

Михевну за косу схватил

И сильною рукой в крапиву потащил.

На крик несчастной прибежали,

Но без десятских двух никак бы не отняли.

Калганиху-лекарку взяли!

Но знание ее, увы, не помогло!

Просили знахаря Вавилу —

Ничто Михевну не спасло:

От скверного стрижа пошла она в могилу.

Не спорь из пустяков

И не беси злых дураков;

Как язвы, ссоры удаляйся;

Но где потребует долг, совесть — не молчи

И говори, а не кричи,

Без сердца убедить старайся.

Был здесь давно один мерзавец

Гордюшка, плут-книгопродавец.

По честности и по уму

Вином бы торговать ему

В какой-нибудь корчме, и то не христианской —

В жидовской иль магометанской.

А походил он на жида!

Без совести и без стыда

На белый свет родился,

Рад удавиться и за грош;

А впрочем, всем он был хорош;

Немножко грамоте учился,

Мог двоеточие от точки отличить,

Мог объявление о книге сочинить,

Любил для барышей душой литературу,

В «Оракулах» держал всегда сам корректуру;

Ученых пьяниц он погодно нанимал

И компиляции в свет с ними издавал.

Жаль, не писал стихов Гордюшка!

Одна почтенная старушка

По смерти мужниной вдруг в нищету пришла;

Что было лишнее, кой как распродала,

В ломбард иное заложила;

Одну лишь комнату топила —

Так берегла дрова

И деньги бедная вдова.

Занемоги она еще весной ненастной.

Как быть?

Лекарства не на что купить.

Но добрый лекарь частный

Старушке страждущей помог.

Да наградит его сам бог!

А он всегда тех награждает,

Кто бедным вдовушкам охотно помогает.

Узнал торгаш Гордей,

Что после мужа есть шкап целый книг у ней.

Вот он к больной приходит,

В постели бедную находит

И говорит: «У вас, я слышал, книжки есть...

Хоть торга книгами не можно нынче весть...

От книг так плохи авантажи,

Что лучше продавать, поверьте, калачи...

Но на комиссию я взял бы для продажи;

Позвольте посмотреть». Дают ему ключи.

Вот шкап он отпирает —

Шкап книгами набит.

Гордюшка их перебирает.

На титулы глядит,

Понюхает иную,

То улыбнется плут,

То рожу сделает такую,

Как будто долг с него берут.

Смотрел, глядел час целый;

В затылке почесал;

Потом с осанкой гордой, смелой

Презрительно сказал:

«Хоть счетом книг и много,

Но разобрать коль строго,

Так мало тут добра.

Ну что? «Деяния Петра»

Да Ломоносова, Державина творенья

И Дмитриева сочиненья,

Жуковского, Карамзина —

И только ведь из русских!»

— «А сколько, батюшка, зато здесь книг французских,

Латинских, греческих?» — «Да все ведь старина!

Расина, Буало, Корнеля всяк имеет;

По-гречески ж не всякий разумеет.

А, правду молвить, и латынь

Хоть кинь!

Народ наш деловой, торговый и воинский —

На что же нам язык латинский?..

Однако, так и быть,

Рад все у вас купить,

Коль сходно отдадите.

Ну, много ли, сударыня, хотите?»

— «А сколько б дали вы?» — «Да что вас обижать?

Извольте: дам я... двадцать пять».

— «Как? Двадцать пять рублей? За все?.. Не грех вам это?»

— «Да рассудите: нынче лето;

А до зимы

Почти ведь не торгуем мы.

Не выручишь, ей-богу, и на лавку!»

— «Я лучше их сожгу! Как? Двадцать пять!» — «Жаль вас!

Извольте, так и быть, вдобавку

Еще пять рубликов, и деньги сей же час!»

— «Подите ж вон!» — «Ну, десять я прибавлю.

Хотите тридцать пять?

И шкап, пожалуй, вам оставлю

Да буду, матушка, вас вечно поминать».

Старушка рассердилась,

С Гордюшкой побранилась

И гонит плута вон.

Нейдет, однако, он,

Торгуется, клянется,

Что покупателя другого не найдется,

И наконец

За сотню книги все купил у ней, подлец!

Возрадовался мой Гордюшка,

Что им ограблена так бедная старушка.

А после на пятак взял рубль он барыша.

Куда ж пойдет душа

Такого торгаша?

В ад, разумеется, конечно!

По приказанью трех безжалостных сестер

Из книг, им проданных, там сделают костер,

И будет жариться он вечно.

Поставили на улице фонарь —

И уняли ночного вора.

Плут секретарь

Остерегается прямого прокурора.

То ль дело воровать впотьмах?

То ль дело командир, который не читает,

Не смыслит ничего в делах,

А подписью своей бумаги утверждает!

Хвала от всех воров, воришек — темноте,

Невежеству и глупой доброте.

«Смотри-ка, брат Антон! —

Соседу говорит крестьянин Агафон,

А сам весь побледнел и так, как лист, трясется.—

Смотри-ка, туча к нам несется!»

— «Так что ж?» — «Как что? Да град пойдет

И хлеб у нас побьет;

Все пропадет,

Озимое и яровое;

Голодный будет год, а там, гляди, и мор!..»

— «Пустое, брат сосед, пустое!

Какой несешь ты вздор!

Не град, а дождь пойдет: давно к дождю уж парит!

Вот каплет, кажется. Уж то-то хлеб поправит!

Мы уберем его и много продадим

Да браги наварим.

Гуляй и пей уже зимою!

Пусть дождь идет; я очень рад!»

— «Ну, посмотри, посыплет град!»

— «Нет, дождь пойдет».— «Град!» — «Дождь!

Не спорь же ты со мною».

— «Да что и спорить с дураком?»

Антон за это хвать соседа кулаком;

Тот в ухо сам его — и драка началася.

Ни град, ни дождь еще нейдет,

А кровь из обоих уж льет!

Меж тем прочистилось, и туча пронеслася.