Русская басня

Козел, шатаяся, увидел мать жемчужну,

Так Раковину все жемчужную зовут—

И, почитая ту за вещь для всех ненужну,

Сказал с насмешкою: «Ты, лежа век свой тут,

Какую сделала, скажи ты мне, услугу

Земному кругу?

А я всегда встаю с зарею по утрам,

Хожу пастись в луга и лажу по горам

День целый».

Ответ дала козлу и Раковина смелый,

Сказавши так:

«Козел, дурак,

Когда ты по горам, тварь глупая, бродила,

В то время перло я жемчужное родила».

Удобней повару и жарить и варить,

Как о поваренном портному говорить.

Не знаю было где, в Литве ли или в Польше,

Тот ведает про то, кто ведает побольше.

Я знаю только то, что ехал пан,

А ехал из гостей, так ехал пьян.

Навстречу вдруг прохожий,

И сшелся с паном — рожа с рожей.

Пан спесью и вином надут.

Под паном двое слуг коня его ведут.

Конь гордо выступает,

Пан в спеси утопает,

Подобно как петух.

За паном много едет слуг.

А встретившийся с ним в одежде ѝдет скудной.

Пан спрашивал его, как человек рассудный:

«Какое ремесло имеешь за собой?»

«Приспешник, государь, стоит перед тобой».

«Коль так, ответствуй мне, доколь не плюну в рожу:

Когда приспешник ты, так знаешь ли ты вкус,

Чтó почитаешь ты за лучший кус?»

«У жареного поросенка кожу»,—

Ответствовал приспешник так.

«Ты — повар не дурак,—

Пан говорил ему,— и дал ответ мне смело;

Поэтому свое ты прямо знаешь дело».

И по словах его пан щедро наградил,

Подобно как отец, хотя и не родил.

Приспешник с радости мой, поднимая ноги,

Помчался вдоль дороги.

Навстречу повару дорогой шел одной —

А кто? Портной.

Знакомцы оба,

Притом же и друзья, хотя и не до гроба,

Однако же друзья.

«Куда ты, брат Илья,

Бежишь поспешно?»

Другой ответствует: «Теперь уж я

Скажу смеленько, брат, что мастерство приспешно

Получше твоего;

Не знаешь ничего

Ты, пьяница Петрушка,

Что будет у Ильи великая пирушка!

Взгляни на мой карман.

Довольны мы с женою оба,

И не прожить нам с ней до гроба,

Что дал нам пан,

Который лишь теперь проехал пьян».

И вытянул мешок со златом он с лисенка.

«Вот что от пана я достал за поросенка!»

И денежки в мешочке показал,

Притом все бытие приятелю сказал.

Портной, на деньги глядя, тает,

Из зависти он много их считает

И помышляет так:

«Конечно, пан — дурак,

Что дал за поросенка

Мешок он золота с лисенка?

И сам я побегу

И господина настигу;

И если мудрость вся лишь в коже поросячей,

Так я его обрею, как подьячий».

Сказав сии слова,

Пустилась в путь безумна голова.

Пан ехал тихо,

Портной бежал мой лихо

И вмиг

Боярина настиг.

Кричит: «Постой, боярин!

Я не татарин

И не срублю,

Я не имею сабли,

Не погублю.

Все члены у меня в бежании ослабли.

Приспешник я, не вор».

Пан, слыша разговор

И видя за спиною

Бегущего не вора с дубинóю,

Коня сдержал.

Портняжка прибежал,

Пыхтит и, как собака, рьяет

И чуть зевает,

Лишася бегом сил.

Тогда его боярин вопросил:

«Зачем ты, скот, за мною

Без памяти бежал?

Лишь только ты меня, безумец, испужал;

Я думал, что бежит разбойник с дубинóю».

Портняжка говорит: «Не вор я, государь!»

А пан ему на то: «Какая же ты тварь?»

«Я мастерство,— сказал,— приспешное имею,

И хорошо варить и жарить я умею».

Пан тотчас вопросил: «Что слаще у быка?»

Сказал безумец: «Кожа».

Тотчас раздулися у повара бока,

И рожа,

И брюхо и спина

Плетьми ободрана.

Пошел портняжка прочь не спешно

И плачет неутешно —

Клянет боярина и мастерство приспешно.

Два проданы Коня,

Какие — лишь о том не спрашивай меня.

Один был в них хорош, другой похуже;

Так за худого дать не можно цену ту же,

Какая за Коня хорошего дана;

Коль хуже был собой, так меньше и цена.

Хорошего Коня поставили на стойло,

Всегда довольный корм дают ему и пойло,

Конем любуется всечасно господин

Конь, будто дворянин,

Пьет, ест, гуляет в поле

И поднимает нос.

Другой — всегда в неволе,

Таскает на себе грязь, воду и навоз.

Коню то стало скучно,

Что он с трудами неразлучно;

Наскучила навозна вонь;

Хозяину пеняет Конь:

«Конечно, моего не ведаешь ты роду,

Что возишь ты на мне навоз всегда и воду;

А если бы моих ты праотцев узнал,

Конечно б, пред Конем ты первенство мне дал,

Которого купил со мною ты недавно;

Рождение мое, конечно, с ним не равно,

Меня,

Такого у себя имеешь ты коня,

Которому Пегас и Буцефал родня;

Так может ли тот конь в равéнстве быть со мною?

Хозяин вдруг пресек речь конску дубинóю;

Ударив по спине,

Сказал: «Нет нужды мне

До знатнейшего роду;

Цена твоя велит, чтоб ты таскал век воду».

Пойман вор в разбое,

Имел поличное, колечко золотое,

Которое пред тем с подьячего склевал

В ту ночь, как вор сего воришка разбивал;

Хотя подьячего так звать неосторожно,

Однако ж взятки их почесть разбоем можно:

Затем я назвал так.

Подьячий не дурак,

Да только что бездельник;

Он вора обличал,

Что точно у него кольцо свое узнал,

И с тем еще других пожитков он искал.

На то в ответ сказал подьячему мошенник:

«Когда меня за то достóит бить кнутом,

Так должно и тебя пытать, подьячий, в том.

Когда родитель твой жил очень небогато,

Откуда ж у тебя сие взялося злато?

Разбойник я ночной,

А ты дневной;

Скажу я и без пытки,

Что я пожитки

У вора крал,

Который всех людей безвинных обирал.

С тобою мы равны, хоть на весах нас взвесить,

И если должно нас, так обоѝх повесить».

Живал-бывал старик, а в нем была душа,

Котора издержать жалела и гроша;

Чрез что скопил себе он денег много

И столько строго,

Как стоик, жил,

Ел хлеб и воду пил,

И только мой старик лишь денежки копил

И их любил,

Любил он страстно;

Издержать их ему казалося напрасно.

Но пользы нет,

Хотя б во области имел он целый свет

И злата б множество в дому его лежало:

Скупому прибыли в богатстве нет нимало.

Он —

Как Молиеров Гарпагон,

Или каков у Федра есть дракон,

Который на своем богатстве почивает,

А Сумароков называет

Такого дураком

И стражем своего именья,

Которому в нем нет увеселенья.

Детина с стариком

Был свой или знаком,

Заподлинно я вас не уверяю,

А только прежнее я слово повторяю:

Детина с стариком в едином доме жил

И спал с ним на одной постеле,

А пил и ел ту ж воду, тот же хлеб,

Чрез что душа едва держалась в теле;

Но взять детине где б

Послаще съесть кусок? Уж скучил той он пищей.

Скупой живет, как нищий;

Все деньги заключил

В неволе у себя, без прибыли народу,

Без пользы и себе, ест хлеб и пьет он воду.

Детина ту тюрьму хотел освободить

И бедных пленников на волю испустить,

Старается о том и денно он и нощно,

Влюбился в денежки детина и заочно;

Желает страстно он мешки пересчитать,

И стал он наконец любовник, а не тать,

Имея сердце нежно,

Старается прилежно.

Детина был удал;

Он, время улуча, желанье исполняет:

Взял деньги, а мешки песком все наполняет,

А деньгам волю дал;

Старик еще сего несчастия не знает,

Мешки свои с песком за деньги почитает.

Но некогда он класть проценты вскрыл сундук,

Поворотя мешок, не тот услышал стук,

Кой прежде в нем бывал. Старик тут удивился,

Вскричал: «Ахти, пропал, я денежек лишился!»

В беспамятстве упал.

Опомнясь, и в тоске, у петли уж стоял:

Он с деньгами хотел и живота лишиться.

Детина тут сказал: «Доколь тебе крушиться?

Невозвратимо что,

Жалеть о том почто?

Престань, одумайся, прерви рыданье слезно,

Ведь деньги у тебя лежали бесполезно.

Богатства для тебя довольно в сундуке,

И надобность одна — что в деньгах, что в песке».

Детина на коне, имея ум незрелый,

Скакал день целый

Во всю коневью мочь.

Приходит ночь,

Лошадушка устала,

Скакать потише стала

И шла шагóм.

Внезапно с стороны набегли воры.

Детина — трус сражаться со врагом;

Дает лошадке шпоры

И плетью бьет.

Лошадушка нейдет

И говорит детине:

«Моей уж мочи нет,

Хоть бей, хоть нет меня по спѝне;

Когда б ты давеча умел меня беречь

И не давал мне муки,

Не отдала б теперь тебя ворам я в руки».

Читатель, примечай, к чему моя здесь речь:

Кто в юности свои пороки побеждает,

Тот в старости свой век покойно провождает.

Сорока с Галкою нашли кусок добра,

Мешочек серебра,

И, сидючи, щекочут,

Друг другу уступить не хочут.

Так ѝдет спор у обоѝх.

Летела Соя мимо их,

Спустилася проворно.

«О чем, сестрицы, так вы спорите задорно?»

Сорока с Галкою сказали ей в ответ:

«Сестрица, ты наш свет,

Дружочек,

Нашли мы сей мешочек,

И нам принадлежит он обоѝм,

А разделить мы не умеем —

Затем и спор имеем».

Сказала Соя им:

«Голубушки сестрицы,

Разумные вы птицы,

Обеих вас люблю,

Позвольте мне, я вас обеих разделю;

Скажите правду мне и не утайте дела:

Которая сперва к мешочку прилетела?»

Тут обе говорят пред Соей: «Я сперва

К находке прилетела».

«Так мне не разобрать, сестры, меж вами дела,

Вспорхните ж вы отсель и сядьте на древа,

И коя прилетит при мне к находке прежде,

Той будет серебро». Вспорхнули в той надежде,

Но Соя к серебру полакомее их;

Схватя мешок и сестр оставя обоѝх,

Внезапно улетела,

А дело их решить по времени хотела.

С того часá между людей несется речь,

Что должно серебро от этих птиц беречь,

Которые по всем домам теперь летают,

И если деньги где на окнах обретают,

Себе хватают,

Затем что их они своими почитают.

Когда кокушечки кокуют,

То к худу и к добру толкуют.

Старухи говорят: «Кому вскричит сто раз,

Тому сто лет и жить на свете;

А если для кого однажды пустит глас,

Тому и умереть в том лете».

А к этому теперь я басенку сварю

И вас, читатели, я ею подарю.

Ходила Девка в лес, услышала Кокушку,

И стала Девушка о жизни ворожить:

«Скажи, Кокушечка, долгонько ли мне жить?

Не выпущу ли я сего же лета душку?»

Кокушка после слов сих стала кокувать,

А Девушка моя, разиня рот, зевать.

Подкралася змея и Девку укусила,

Подобно как цветок средь лета подкосила,

Хотя Кокушка ей лет со сто наврала,

Но Девка от змеи в то ж лето умерла.

Один то так, другой то ѝнако толкует,

И всякий по своей все мысли критикует.

Льву вздумалось себе Венеру написать,

А дело рассудил Мартышке приказать.

Призвав ее к себе, и тако ей вещает:

«Мартышка! знаю я, что зверь искусный ты;

Примись и сделай мне богиню красоты,

Изобрази ее всех прелестей черты».

Мартышка дело все исполнить обещает,

Пошла домой исполнить Львов приказ.

Ей дочь была своя красавица для глаз.

«Довольно,— говорит,— мне будет для примеру

Намалевать с нее прекрасную Венеру».

И написала в-точь

Свою Мартышка дочь.

«Вот,— с радости кричит,— для удовольства Львова

Красавица готова!»

И тако своего Мартышка ремесла

Картину принесла.

Лев, зря картину жѝву:

«Но только,— говорит,— прибавить должно гриву,

Которая б во всем подобилась моей;

Тогда-то должно честь отдать картине сей».

Мартышка говорит: «То было бы безбожно,

Когда Венерин лик похулить здесь возможно;

Она точь-в-точь

Похожа на мою большую дочь,

Которая, скажу, красавица, я прямо».

Но Лев стоит упрямо.

«Пожалуй,— говорит,— сей мысли не порочь,

Которой никогда не думаю оставить;

Конечно, надобно, чтоб гриву к ней приставить».

И тако идет спор.

Но Лев решити тем сей вздумал разговор:

Собрать зверей и всю скотину

Судить картину.

Мартышка ѝдет в суд

И мнит, что честь ее картине отдадут;

Так думала Мартышка.

Пришла всех прежде Мышка.

«Прекрасно,— говорит,— лицо ее и рост,

Да только надлежит прибавить ей мой хвост,

Тогда совсем она красавица явится».

Пришел тут Слон и, зря, дивится.

«Куда,— он говорит,— развратен ныне свет,

У сей красавицы и хобота уж нет».

Верблюд сказал: «Когда б моя спина и ноги,

То прямо бы она красавица была».

Оленю речь была верблюжья не мила:

«Когда бы,— говорит,— мои ей только роги;

Да можно ль, чтоб когда без рог могли быть боги?»

Тут Бык сказал: «Тогда б хорошей льзя назвать,

Когда бы роги ей мои прималевать»,—

И в том стоял упрямо.

Но Вепрь заговорил: «Не знаете вы прямо

Прямого хорошства, и так вы дураки;

Ей надобно мои клыки».

Потом пришел Осел к написанной картине:

Не полюбилася и сей она скотине;

Он прочих мненье опроверг

И говорит: «Поверх

Сея прекрасной туши

Когда бы написать мои большие уши,

Тогда б сказал и я,

Что прямо хороша красавица сия».

Козел восстал против зверей и всей скотины,

Когда пришла ему промолвить череда:

«Ко украшению прекрасной сей картины,

Конечно, надобна,— сказал он,— борода».

Крот выполз из норы, сказав: «Хоть я не вижу,

Однако ж думаю, что я вас не обижу,

Когда скажу теперь полезное для вас:

По мненью моему, быть должно ей без глаз».

Противу сих речей тут все взнегодовали,

Невеждою Крота и глупым называли;

Однако же Крота хотя всяк глупым звал,

Но мненья своего никто не отставал.

Тогда Мартышка Льву и всем зверям пеняла,

А мненья и она того не отменяла,

Что точно ею Львов исполнен был приказ

И что она должна всем нравиться для глаз:

«А если вашего держаться мне примеру,

Так должно написать прегнусную химеру,

А не Венеру».

Ни самому не брать

И людям не давать —

У всех завистливых такие странны нравы,

И те уставы

У них затверждены;

Такие нравы

От злого сатаны

Сим ядом зависти живут повреждены;

И если он себя не пользует благим,

Однако же отнюдь не хочет дать другим.

А к этому скажу старинную я сказку.

Но где, о Муза, где возьму такую краску,

Дабы живее мог я зависть описать?

Один хозяин был, смирен иль забияка,

Того нельзя сказать,

Чего не знаю,

Лишь то напоминаю:

Хозяин был, а у него Собака,

Которая свою жизнь счастливо вела,

Один с ним ела кус, и нá сене спала,

Спала, его не ела,

Да только лишь того Собака не терпела,

Чтобы хозяйская скотина сено ела.

Корова ли придет иль лошадь сено есть,

Собака все на них от зависти ворчала

И тем скотине всей безмерно докучала;

Хотя скотина вся просила сена в честь,

Собака не внимала

И к сену не пускала,

А и сама не ест.

Хозяин то приметил

И делом сметил,

Что в псе велика злость.

Он, взявши трость,

Которая была потолще и полена,

А именно он, взявши пест,

Погнал Собаку с сена,

Притом ей говорил: «Поди-ко, друг мой гость,

Под лавку ляг и там гложи вчерашню кость,

Которая тебе осталась от обеда,

Коль честь тебе не в честь;

Травы тебе не есть,

А ешь-ко то, что ест Собака у соседа,

А это дай другим, кто может это есть».

Пошла Собака с сена,

Боль чувствуя в боку.

О, чудная премена!

Собаки той кровать досталось съесть быку.

Лисица некогда к Юпитеру ходила

И, идучи оттоль, сошлася со Бобром.

«Куда,— спросил Лису Бобр,— кумушка, бродила?

«Ходила я туда, отколь к нам мещут гром,

И множество с собой я весточек имею,—

Лисица в гордости рассказывала так,—

То ведает не всяк,

Что ныне я, сошед с Олимпа, разумею.

Теперь

Не всякий по земли скитаться будет зверь.

Там вышло повеленье,

И так угодно небесам,

А то определенье

Скрепил Юпитер сам:

Волк с зайцем будут в поле,

Баран, конь, бык и пес

Останутся в неволе;

Медведям, тиграм, львам дремучий отдан лес;

В степях отныне жить слонам дано великим;

Стремнины, горы, рвы — козам, баранам диким;

Болота отданы в дом вечно кабанам;

Бобрам в реках со выдрами вселиться,

А прочее во власть оставлено все нам».

«Но человеку чем осталось веселиться?» —

Лисицу Бобр спросил.

«Сию Юпитер тварь всего того лишил

И не дал нашего проворства ей, ни сил;

Единое ему в утеху он оставил,

Чтоб больше нашего умом своим он правил,

И только, кум;

Для человека лишь один оставлен ум.

Какая для него оставлена безделка!»

Но Бобр Лисе в ответ:

«Ах, кумушка, мой свет,

Худая будет нам со человеком сделка,

И дар сей кончится, конечно, не добром.

Не осердись, что я слова промолвлю грубы:

Он будет лисьи шубы

Опушивать бобром».

Читатели, и вы, мню, скажете здесь то же,

Что качество души телесных сил дороже.

Корабль, свирепыми носим волнами в море,

Лишася всех снастей, уж мнит погибнуть вскоре.

В нем едет господин, при коем много слуг;

А этот господин имел великий дух,

Спросил бумаги в горе

И, взяв ее, слугам отпýскную писал,

А написав ее, сказал:

«Рабы мои, прощайте,

Беды не ощущайте,

Оплакивайте вы лишь только смерть мою,

А вам я всем отпýскную даю».

Один из них сказал боярину в ответ:

«Велик нам дар такой, да время грозно;

Пожаловал ты нам свободу, только поздно,

С которой вскорости мы все оставим свет».

В награде таковой не много барыша,

Когда она дается

В то время, как душа

Уж с телом расстается.

Случилось одному прохожему в пути,

Который столь не мог в суме своей нести,

Чтоб мог пробавиться во всю дорогу пищей:

Запас весь кончился. Прохожий стал как нищий;

Сума с припасами пуста;

Через пустые шел прохожий мой места,

А хлеба взял с собой весьма неосторожно;

Проголодался так, что бресть ему не можно.

Однако же еще поел оставших крох.

Лег спать; во сне ему привиделся горох

В горшочке,

К несчастью, позабыл он ложечку в мешочке,

И нечем из горшка ему достать,

За тем он принужден опять голодный встать;

Взяв ложку в пазуху, и спать опять валится:

«Авось-либо мне сон еще такой приснится!

Тогда не буду я дурак,

Не встану так,

Как встал, без ложки;

Я выем весь горох до крошки».

Безумец, хоть с собой сто ложек наклади,

У же такого сна не будет впереди.

Толк басни этой в том: кто случай упущает,

Тот после никогда его не возвращает.

Коснувшись жизни края,

Родитель сыновьям твердил так, умирая:

«Из света я гляжу

И к мертвым отхожу;

А вы оставшися, возлюбленные дети,

Когда не хочете вы спýстя рук сидети,

Наставлю вас на лад:

Я в поле у себя зарыл великий клад.

Зарыл, не помню где, так поле вы вскопайте

И, ежели его вы сыщете, владайте».

Сих слов и жития последний был конец.

Преставился отец,

А дети, должное отдав почтенье телу,

Придвинулися к делу,

Искати клад,

Но дело их нейдет на лад.

Не зная подлинного места,

Взрывают поле мягче теста.

«Но, знать, робята, клад в сем поле не лежит!

Насеем жит».

Потом посеяли, и житы их родились,

Труды их им самим сгодились!

Они снимают хлеб и продают.

Им цену за него хорошую дают.

Сторично семена к ним с поля возвратились,

И так, искавши клад, они обогатились.

Кто в хлебопашестве хороший знает лад,

Тот подлинно себе находит в поле клад.