Русская басня

«О чем так тужишь ты?— Чиж говорил Чижу.—

Здесь в клетке во сто раз приятней жить, чем в поле».

«Так,— молвил тот,— тебе, рожденному в неволе.—

Но я, я волю знал, и я о ней тужу».

Попавшись в доведи на шашечной доске,

Зазналась Шашка пред другими,

Забыв, что из одной она и кости с ними

И на одном сработана станке.

Игрок по прихоти сменил ее другою

И продолжал игру, не думая о ней.

При счастьи чванство впрок бывает у людей.

Но что, скажите, в нем, как счастье к нам спиною?

О доведи-временщики

На шахматном паркете!

Не забывайте, что на свете

Игрушки царской вы руки!

Обломок каменный валялся средь дороги.

Таскающий ярмо страданья и суму,

Наткнулся на него убогий

И с сердцем говорит ему:

«Природы мертвое созданье!

Зачем дано тебе существованье!

Равно встречаешь ты блеск утра, ночи тьму,

И летний жар, и зимний холод!

Бесчувственно ты ко всему».

«А мне ль завидовать, чувствительный, тому,

Кто чувствовать умеет голод?»

«Какая ж лошадь я!»— свалившись с мосту в грязь,

Корова говорит.— «Какая ж я корова!» —

Упавши Лошадь в ров, вскричала, рассердясь.

Такой пример нам не обнова:

Обычай этот мы найдем и у людей.

Как часто в обществе друзей,

Когда о глупостях людских идет беседа,

Друг нá друга мигают два соседа!

«За что ты в спальне спишь, а зябну я в сенях?» —

У Мопса жирного спросил Кобель курчавый.

«За что? — тот отвечал.— Вся тайна в двух словах:

Ты в дом для службы взят, а я взят для забавы!»

С Чернильницей Перо заспорили о том,

Кто новой оды был из них прямым творцом.

Вошел Поэт, и спор решил высокомерья.

Такие есть везде чернильницы и перья.

Пес лаял на воров; пса утром отодрали

За то, что лаем смел встревожить барский сон.

Пес спал в другую ночь; дом воры обокрали,

Отодран пес за то, зачем не лаял он.

В столицу съехались портретны мастера.

Петр плох, но с деньгами; соперник Рафаэлю —

Иван, но без гроша. От утра до утра

То женщин, то мужчин малюет кисть Петра;

Иван едва ли кисть и раз возьмет в неделю.

За что ж им от судьбы неравен так дележ?

Портрет Петра был льстив, портрет Ивана — схож.

Реку стыдил поток, стремящийся с высот,

Что плавно так течет в долине на просторе.

«Дай срок,— был той ответ,— как красный день зайдет,

Я тише, ты быстрей — в одном сольемся море».

Над мотыльком смеялся человек:

«Гость утренний! по чести, ты мне жалок!—

Он говорит.— Мгновенье — вот твой век!

И мотыльку могила — куст фиалок».

За годом год торопится вослед,

И старику отсчитано сто лет.

Час смерти бьет! Старик, на смертном ложе

Вздохнув, сказал: «И век мгновенье тоже!»

Пастух стриг шерсть с Овцы и говорил ей так:

«Ну может ли меня отец нежней быть к дочке?

День целый от тебя не отхожу на шаг;

Признайся, что на свет ты родилась в сорочке!

Кормлю тебя, пою, от волка берегу,

А подрастет ли шерсть, все я ж тебя стригу».

«Чем мне воздать тебе, о добрый пастырь стада,—

Под острием Овца смиренно говорит,—

За все твои труды Зевес тебе награда;

А из чего, позволь спросить, тулуп твой сшит?»

Когда бессмертные пернатых разобрали,

Юпитер взял орла, Венере горлиц дали,

А бдительный петух был Мудрости удел,

Но бдительность его осталась без удачи.

Нашли, что он имел некстати нрав горячий,

Что неуступчив он, криклив и слишком смел,

А пуще на него все жаловались боги,

Что сам он малость спит и спать им не дает.

Минерве от отца указ объявлен строгий,

Что должность петуха сова при ней займет.

Что ж можно заключить из этой были-сказки?

Что мудрецу верней быть мудрым без огласки.

Смотря, как на реку быков хозяин вел:

«Чем хуже я быков?— вскричал в сердцах Осел.—

Меня он только бьет, их жалует и холит».

«Осел! — тут Бык прервал,— внаклад нам эта честь;

Хозяин, холя нас, не нам — себе мирволит:

Он водит к пойлу нас, чтоб после в бойню свесть».

В каштанах по уши, у барина в дому

Гусь жирный хвастался судьбой пред уткой дикой;

Он знаки щедростей, оказанных ему,

Считал своих заслуг наградой и отликой.

«И жалко и смешно смотреть на эту спесь,—

Дикарки был ответ,— тут есть ошибка в счете;

Живем мы про себя, вы про других живете;

Мы кормимся, а вас откармливают здесь».

Один султан пенял седому визирю,

Что твердой стойкости он не имел во нраве.

«За недостаток сей судьбу благодарю!

Им удержался я и в почести и в славе,—

Сказал визирь ему,— и при дворе твоем

Средь частых перемен он был моим щитом.

Мне шестьдесят пять лет,— прибавил он с улыбкой.—

Из твердых тех зубов, которые имел,

Ты видишь — редкий уцелел.

Но все их пережил один язык мой гибкой».

Осел с Кабаном повстречался

И так, как свойственно скоту,

Над гордым зверем насмехался,

Хваля меж тем свой ум, таланты, красоту.

«Поди прочь от меня, негодное творенье! —

Кабан Ослу сказал.—

За дерзость бы тебя я тотчас растерзал,

Но ты осел, ты глуп, мой гнев к тебе — презренье».