Русская басня

В глуши под хворостом, в долине

Фиалка на судьбу задумала роптать:

«За что так счастливы там Дубы на вершине?

Куда им весело на высоте стоять!

Для них и свет открыт, они и к солнцу ближе!

А я! Что может быть моей здесь доли ниже?

Мне, право, жребий мой постыл!..»

Еще не кончила — вдруг страшно бор завыл,

Стемнели небеса и ветры налетели:

В гремящих тучах блеск!

В лесах дремучих треск!

И Дубы гордые, шатаясь, заскрипели!..

Фиалка слышала их вопль, их тяжкий стон;

Но слышала вдали и словно как сквозь сон:

Ей буря, в высоте ревуща, не вредила.

Когда ж всё стихло в небесах,

Она увидела, что буря на холмах

Все Дубы с корнем вон и лоском положила...

И тут-то распознал неопытный цветок,

Что доля мирная, что тихий уголок

Надежней и верней, чем горды те вершины,

Где часто падают под бурей исполины.

В горах у пропасти шумящей

(Весенней было то порой)

Сошлися два Ручья. Тот вился под горой

Чуть-чуть журча; а тот, клубя волной кипящей,

Шумел и с ревом мчал ток бурный чрез поля.

«Ну, верно, и теперь дрожит еще земля;

И темный лес, и бор, пустыни отдаленны,

Моим величьем изумленны,

С почтеньем вторят шум теченья моего!

Я век был мнения того:

Когда уж течь, так течь!.. А что ручьи ленивы —

Текут и не текут, чуть зыблют лишь волной.

Нет, нет, я не таков: всё в прах передо мной!

Взгляните на поля, на долы, селы, нивы,

Я всё, где только пробежал,

Подрыл, раздвинул, разметал!..

А ты, товарищ, что?»— сказал Ручей надменный.

«А я,— в ответ ему Ручей смиренный,—

Я был простой лишь ручеек

И в скромных берегах скромнехонько протек;

Кропил зеленый луг, живил златую ниву,

И часто юных роз чету счастливу,

Когда ее губил полдневный зной,

Отпаивал моей волной».

— «Так прочь же от меня, ничтожное творенье!»—

Воскликнул, пеною кипя, гордец.

«Потише, не гордись: здесь равный всем конец.

А там, где разница была у нас в теченье,

Там, может быть, о мне со вздохом вспомянут;

Тебя ж, когда твои промчались волны,

Где селы и поля твоим злодейством полны,

Тебя, губитель! там всечасно все клянут!».

Сказал — и волны их смесились,

И оба в бездну погрузились.

Друзья! я кончил мой рассказ.

«А где ж нравоученье?»

Знать, худо рассказал; иначе всяк из вас,

Конечно, сделал бы сравненье.

Заглохший осокóй и весь, как паутиной,

Подернутый зеленой тиной,

Дремал ленивый Пруд. В звездах лазурный свод;

Но жалкий он слепец, не видит звезд мерцанья,

Ни ласковой луны приветного сиянья.

И долго было так; но вот

Наскучил он сносить светил пренебреженье;

И, потеряв последнее терпенье,

Языком вод заговорил,

И близкую свою соседку он спросил —

Соседку-Капельку, что на листок упала

И ясной звездочкой, качаяся, сверкала:

«Что за счастливица ты, Капелька, у нас?

Так светишь, так блестишь, ну словно как алмаз!

Тебе и солнце угождает:

Вот, сжавшись всё, в тебе, как в зеркале, сияет!

По солнцу ль зеркало! Я сажен пять в длину,

Да три, а может быть и больше, в ширину;

Однако ж всё во мне не видны горни своды;

И хоть бы раз луна в мои взглянула воды!

Скажи, пожалуйста, любимица светил,

За что же я им так не мил?»

А Капелька в ответ: «Давно я это вижу,

Сказала б, да боюсь: я, может быть, обижу?»

— «О нет!» — «Так слушай же; причина тут проста:

Ты засорен, а я чиста!»

Певица-Пеночка, летая в чистом поле,

Вдруг видит сад... «Мне в нем хотелось быть давно!»

Порх, порх — и вот уж там... В сад отперто окно:

Она к окну, в окно — и, ах! в неволе!

Боярское Дитя

В летунью-пташечку то тем, то сем швыряет;

Раз мимо!.. Вот ушиб и, за крыло схватя,

Бедняжку тормошит, таскает.

«Ну Птичка! — говорит.— Ну взвейся, ну запой».

А Птичка глазки вверх, дрожа, век кончит свой.

То видя, чувствует Дитя в душе мученье,

И в слезы, и в тоску, а Няня — поученье:

«Тебе бы пташечку легонько изловить,

Ее беречь, за ней ходить,

Ее кормить, ее поить;

А Птичка стала бы и в зимние морозы

Весь дом наш песенкой весенней веселить.

Теперь уж не помогут слезы,

Всему виною сам:

Ах, снявши голову, не плачь по волосам!»

О басенка моя! туда, туда, к вельможе,

Чтоб счастием сие испорченно Дитя,

Тебя хоть невзначай прочтя,

Что с бедной птичкою, с людьми не делал то же.

Гром грянул, вихри засвистали,

И воздух — молний блеск и мгла!

Трещала гордая скала,

И дубы мощные трещали.

Но грозный стихнул ураган,

Исчезла ночь и мгла седая;

Подруга утра молодая

Румянит в высоте лазури океан...

Опустошения кругом открылись виды:

Там рухнул в волны брег, здесь сломлен ряд дерев.

Везде протекшей бури гнев!

Но радостью чело сияет Пирамиды.

«Скажи, соседушка, что значит твой покой?

Бодра и как ни в чем по бури роковой! —

Соседни Дýбы к ней.— Ведь гор сердца стенали,

И треснула скала, и даже мы дрожали,

А ты?.. Ужель мы все слабей тебя одной?

Ты удержалася какой уловкой тайной?

Конечно, гибкостью для нас необычайной?»

— «Ошиблись, я держусь — одною прямизной!»

Честон! гордись, мой друг, что гибкому вельможе

Сказать ты можешь то же!

Кремень подругу сталь благодарил

И говорил:

«Спасибо, милая, лишь ты меня тронула,

Когда полмертвенный я зябнул в тишине,

Вдруг что-то новое родилося во мне,

И искра из меня звездой блеснула...»

«Напрасно!— отвечала сталь.—

Твое всегда в тебе хранилось:

Огонь и свет в тебя вложила я ль?»

— «Всё так, но если б мы не сблизились с тобою,

Я был бы хладен, как мертвец...»

Вот так и с головой, вот так и для сердец!

Что сталь? Не случай ли, даруемый судьбою?

Ах, сколько б светлых искр в умах

И пылких чувств в застынувших сердцах

Остались навсегда сокрыты далью,

Когда б судьба своей их не коснулась сталью!..

Ручей журчал Реке: «Река! Река!

Зачем шумишь, кипишь? Зачем ты глубока?

С меня пример!— я так, чуть зыблюсь под цветами».

Ему Река: «Мой друг! есть разница меж нами.

Чуть видимый, как бисерная нить,

Ты, правда, ни цветка, ни травки не тревожишь,

Но уж зато и никогда не можешь

Ни потопить, ни напоить!»