Русская басня

Бывают же дела!

Зовите это чудом,—

Но вслед за православным людом

Лиса посты блюла

И в пост жила лишь рыбным блюдом.

«Тут дело вкуса, мол, совсем не чудеса»,—

Мне скажут. Я не прекословлю.

Но дело в том: раз утречком Лиса

Пришла к реке на ловлю.

В струи прозрачные закинута леса

С наживкой — мухой золотистой.

Разнежилась Лиса на травушке росистой;

Ан глядь — напротив Волк сидит на берегу,

— Принес его нечистый! —

Сидит и ни гугу:

Тихонько рыбу удит.

Так делать нечего, себя Лисичка нудит

И куму шлет привет.

Кум корчит ей в ответ

Подобие улыбки:

«Желаем кумушке — наудить больше рыбки!»

А рыбки нет как нет!

В досаде Волк уж было забожился:

«Уловец-то какой здесь был, кума, вчерась!..»

И вдруг насторожился.

За ним — Лиса. В реке резвился

Меж двух крючков — Карась!

От жадности у Волка ни терпенья,

Ни совести,— он к рыбе держит речь:

«Миляга, подь сюда! От ложного движенья

Тебя хочу я оберечь.

Пусть рыбы немы, да не глухи...

Послушай-ка, держись подальше ты от мухи!

Не то как раз нарвешься на крючок.

Меж тем — гляди сюда: ну что за червячок

Перед тобою вьется!»

Лиса от бешенства трясется:

«А, серый черт!.. Так знай: ты больше мне не кум,

Подохнуть бы тебе от лихоманки!

Карасик, положись на собственный свой ум.

И муха и червяк — равно приманки.

Да разница все ж есть,

Какую съесть.

Голубчик мой, я так толкую:

Коль все равно тебе, какую

Кончину живота обресть,

Так выбирай из них любую:

В рыбачью сеть ты можешь влезть,

Узнаешь человечьи руки;

Иль можешь смерть приять от щуки,

Иль от другой какой помрешь ты штуки,

Иль можешь за ничто пропасть,

Живым попавши в волчью пасть!..

Сравни ж теперь,— а в выборе ты волен! —

Таким концом ты можешь быть доволен?

А мне ты попадись — тебе почет какой!

Тебя я скушаю — уж похвалюсь заране!—

Не прежде, как, обсыпанный мукой,

Ты хорошо прожаришься в сметане!»

Карасик! Что тебе лукавый «рыболов»?

Не слушая его коварно-льстивых слов,

Себе, а не врагу, в угоду

Нырни поглубже в воду!

Трибуна славного, любимца муз и граций,

Раз некий юноша спросил: «Скажи, Маклаций,

Что значит этот сон? Ты с некоторых пор

Такими стал не брезговать речами,

Что вчуже пожимать приходится плечами!

Недавно вынес суд строжайший приговор

Лихому вору. Ты ж, не устыдясь позора,

Так на суде стоял за вора,

Как будто сам ты вор?

Беру другой пример — совсем не для эффекта:

Известный взяточник-префект влетел под суд,

А ты уж тут как тут,

Готовый вызволить преступного префекта.

Не ты ль в защитники был позван богачом,

Чью знают все звериную натуру,

Кто, на врага напав из-за угла, всю шкуру

Содрал с него бичом?

Ты с этим палачом

Предстал перед судом, хваля и обеляя,

Сам знаешь, негодяя!

А между тем забыт тобой твой долг прямой —

Быть люду бедному защитой!

Ответь же, ритор знаменитый,

Скажи по совести и не кривя душой:

Кто для тебя всего дороже,

Почтивший ли тебя доверием народ

Иль всякий темный сброд,

Пред коим честный люд быть должен настороже?»

И юноше ответствовал трибун,

Любимец муз и граций,

Маклаций:

«Хотя ты очень юн,

Рассудка у тебя, пожалуй, все же хватит

Понять — да и дурак поймет! —

Что всех дороже тот,

Кто всех дороже платит».

Однажды в барский особняк,

В роскошные приемные палаты,

Краснея за свои лохмотья и заплаты,

Пришел за помощью бедняк.

Хоть стыд его давил почище всякой ноши,

Да барин — человек, по слухам, был хороший.

И впрямь — пред гостем он размяк.

Как вдруг на бедняке он увидал... калоши!

Казалось бы, пустяк!

Но филантроп вскипел:

«Ах, чертов ты тюфяк!

В конюшне быть тебе, а не в моей гостиной!

И ты, невежа, мог,

Такою будучи неряшливой скотиной,

Еще рассчитывать, чтоб я тебе помог?!

Вон, хам! И не посмей сюда явиться снова!!»

Бедняга не успел в ответ промолвить слова,

Как вылетел тормашкой за порог.

Наказан был бедняк примерно,

Калош не снял он — верно! —

Да как их снять, когда под ними нет сапог?!

Над мужиком, над Еремеем,

В деревне первым богатеем,

Стряслась беда:

Батрак от рук отбился,

Батрак Фома, кем Еремей всегда

Хвалился.

Врага бы лютого так поносить не след,

Как наш Фома Ерему:

«Людоед!

Чай, вдосталь ты с меня повыжал соку,

Так будет! Больше мне невмочь

Работать на тебя и день и ночь

Без сроку.

Пусть нет в тебе на грош перед людьми стыда,

Так побоялся б ты хоть бога.

Смотри — ведь праздник у порога,

А у тебя я праздновал когда?

Ты так с работой навалился,

Что впору б дух лишь перевесть.

За недосугом я, почесть,

Год в церковь не ходил и богу не молился!»

На батрака Ерема обозлился:

«Пустые все твои слова!

Нанес ты, дурья голова,

Большую гору

Вздору.

Никак, довесть меня ты хочешь до разору?

Какие праздники ты выдумал, Фома?

Бес праздности тобой, видать, качает.

Смекай — коль не сошел еще совсем с ума:

Кто любит праздновать, тот не добром кончает,

Ты чем язвишь меня — я на тебя дивлюсь:

«Год богу не молюсь»!

А не подумал, Каин,

Что за тебя помолится хозяин?!»

Помещик, встретясь с мужиком,

С беднягой Фокой,

«Эй, Фока, говорит, слывешь ты докой,—

Потолковать бы нам ладком,

Пока нет шуму.

Ведь выборы у нас почти что на носу.

В политике ж мужик, сам знаешь, как в лесу,—

Так надо разобрать, кому идти-то в Думу?

Я, например, готов... Тяжелый крест снесу...

Поклясться б за меня ты мог пред целым сходом:

Помещик наш пойдет, мол, заодно с народом.

Мы столковаться бы почти во всем могли,

Лишь стоит бредни все забыть насчет земли».

«Земли!— под ложечкой у Фоки засосало.—

Землица... что ж?.. Землица... не вредит...

Иным — в излишестве... У нас — ой-ой как мало...»

«Вот простота, о чем твердит?

Кому дано, тому дано — от бога».

А Фока стонет: «Эх, и нам бы... хоть немного...

Землицы клок...»

«Что вижу, Фока, мысль твоя совсем убога,

Как неотпаренный лубок!

Сойтись бы в главном нам, а пустяки — похерим!»

Тут Фока наш стал сразу зверем:

«Стой! От какого ты виляешь пустяка?

Ты что же, думаешь, напал на дурака?

Аль мужики от бар когда добро видали?

Аль наша память коротка?

Проваливай отсель, собачий сын, пока

Тебе бока не обломали!»

Не только в старину, и ныне

Бывают чудеса:

Про Волка вспомнила Лиса,—

Волк легок на помине:

«Хозяйке-кумушке привет!

К тебе я без доклада...»

«Ах, что ты, куманек, мой свет!

Я польщена, я очень рада...

Подумать: навестил меня премьер-министр!

Да, кстати... Впрочем, кум, ты так горяч и быстр,—

Не огорчить бы мне тебя своим упреком...

Прости, я не в своем уме...

Но, право, милый кум, ты в сане столь высоком

Стал плохо помнить о куме.

Ты, зная, например, как пламенно о курах,

Об этих кротких дурах,

Пекусь я, не щадя ни времени, ни сил,

Хоть раз бы ты спросил:

Как курочки твои, кума, живут на свете?..»

«Постой-ка,— перебил тут Волк,— постой, кума!

Да ты сама,

Чай, не последнею ты спицей-то в Совете!

А ты ль меня утешила когда?

За все последние года

Хоть пару ты промолвила словечек

Насчет моих овечек?!»

. . . . . . . . . . . . . .

Примета верная, читатель милый мой:

Хороший кум всегда столкуется с кумой.

А овцы знать должны, как знать должны и куры:

Раз речь зашла о них, так быть им всем — увы!—

Одним без шкуры,

Другим без головы!

Дошел до станового слух:

В селе Голодном — вольный дух:

У двух помещиков потрава!

И вот — с несчастною, покорною толпой

Кровавая учинена расправа.

Понесся по селу и плач, и стон, и вой...

Знал озверевший становой,

Что отличиться — случай редок,

Так лил он кровь крестьянскую рекой.

Что ж оказалось напоследок?

Слух о потраве был пустой:

От мужиков нигде потравы никакой.

«Ах, черт! Дела на слабом грунте!

Не избежать плохой молвы!»

Но, не теряя головы,

Злодей строчит доклад об усмиренном бунте.

Меж тем, очнувшися от бойни, мужики

На тайном сходе у реки

Постановили: быть Афоне

За дело общее в столице ходоком,

Пред Думой хлопотать,— узнать, в каком законе

Дозволено все то, что ноне

Лихие вороги творят над мужиком?

Уехал наш ходок и через две недели

Привозит весть.

Не дали мужики Афоне с возу слезть,

Со всех сторон насели:

«Был в Думе?» — «Был».

«Ну, что?»

«Да то:

Судились овцы с волком...»

«Эй, не томи!.. Скорее толком

Все говори,— кричит Егор,—

Нашел на извергов управу?»

«Не торопись ты... Больно скор...

Мы казнены и впрямь совсем не за потраву.

Шел в Думе крепкий спор

Про наше — слышали? — про наше изуверство!

Но всех лютей чернил нас некий старичок...

По виду так... сморчок...

А вот — поди ж, ответ держал за министерство:

«Потравы не было. Да дело не в траве:

У мужика всегда потрава в голове».

Так, дескать, господа нас малость постращали,

Чтоб мы-де знали:

Крепка еще на нас узда!

А кровь... Так не впервой у нас ее пущали...

Что, дескать, было так и будет повсегда!»

«Ай, горе наше! Ай, беда!

Ни совести в тебе, скотина, ни стыда! —

Тут с кулаками все к Афоне —

Ты ж в Думу послан был, а ты попал куда?

Ведь ты же был, никак, балда,

В разбойничьем притоне!»

Святая истина была в словах толпы:

Ведь в Думе кто сидел? Помещики, попы.

А с мужиком у них была какая спайка?

Крест да нагайка!

Батрак Лука,

И сна лишившись и покою,

Вконец измаялся с рукою:

Бог весть с чего горит горьмя рука,

Вся вздулась, почернела.

«Ты что же, чертов сын, слоняешься без дела

Из-за такого пустяка?» —

Хозяин, Пров Кузьмич, кричит на батрака.

Кричит, не ведая того, что подоспела

И на него беда:

Был с вечера здоров мужик наш, как всегда,

А утром сам не может встать с постели.

Свалился на манер снопа.

Родные ошалели,

Бегут за знахаркой, зовут скорей попа.

У смертного одра сгрудилася толпа.

Бедняга Пров Кузьмич ревет, как зверь, от боли:

«Ай, помереть бы, что ли!..

Ай, братцы, силы нет!.. Ай, братцы, пропаду!..»

У Кузьмича сел чирей на заду!

Помаялся вдовцом Фома немало,

Когда жены не стало,—

Но жил, терпел: авось бог детям даст судьбу.

Гадал, не чувствовал: век и его короток.

Сразила хворь Фому. Лежит Фома в гробу,

Покинув на беду двух малышей-сироток.

Толкуют мужики средь голого двора:

Как быть с детьми? У них, помимо крова,

Всего сиротского добра

Одна корова.

«Тьфу!— кто-то вдруг ругнулся сгоряча.—

Несет нелегкая к нам Прова Кузьмича,

Нет на него провалу!»

Все знали Прова-богача

За кулака и обиралу.

Войдя во двор,

Кузьмич заводит разговор,

Что, дескать, для души он поработать хочет.

О похоронах он немедля похлопочет;

А что касается детей,

То их хорошему вручить бы человеку,

И сам Кузьмич готов по доброте своей

С согласья общего малюток взять в опеку:

«Что ж, братцы! Погрешил я вдосталь на веку,

Так, может, грех какой я добрым делом смою.

Уж я сироток опеку,

Уж я их успокою!»

Дивятся все, такой увидя оборот,—

Стоят, разинув рот,

И, кажется, упасть готовы в ноги Прову.

Меж тем, пока очухался народ,

Наш «опекун», не видевши сирот,

Уводит со двора сиротскую корову!

У барыни одной

Был пес породы странной

С какой-то кличкой иностранной.

Был он для барыни равно что сын родной:

День каждый собственной рукой

Она его ласкает, чешет, гладит,—

Обмывши розовой водой,

И пудрит и помадит.

А если пес нагадит —

Приставлен был смотреть и убирать за ним

Мужик Аким.

Но под конец такое дело

Акиму надоело.

«Тьфу, говорит, уйду я к господам другим!

Без ропота, свободно

Труд каторжный снесу,

Готов служить кому угодно,

Хоть дьяволу, но только бы не псу!»

Так порешив на этом твердо,

Оставшись как-то с псом наедине,

Аким к нему: «Скажи ты мне,

Собачья морда,

С чего ты нос дерешь так гордо?

Ума не приложу:

За что я псу служу?

За что почет тебе, такому-то уроду?!»

«За что?— ответил пес, скрывая в сердце злость.—

За то, что ты — мужичья кость,

И должен чтить мою высокую породу!»

Забыл Аким: «По роду и удел!»

Так ведь Аким — простонародье.

Но если я какого пса задел,

Простите, ваше благородье!

Помещик прогорел, не свесть конца с концом,

Так роща у него взята с торгов купцом.

Читателям из тех, что позлословить рады,

Я сам скажу: купчина груб,

И рощу он купил совсем не для прохлады,

А — дело ясное — на сруб.

Все это так, чего уж проще!

Однако ж наш купец, бродя с сынком по роще,

Был опьянен ее красой.

Забыл сказать — то было вешним утром,

Когда, обрызгана душистою росой,

Сверкала роща перламутром.

«Не роща — божья благодать!

Поди ж ты! Целый рай купил за грош на торге!

Уж рощу я срублю,— орет купец в восторге,—

Не раньше осени, как станет увядать!»

Но тут мечты отца нарушил сын-мальчонок:

«Ай, тятенька, гляди: раздавленный галчонок!»

«И впрямь!.. Ребята, знать, повадились сюда.

Нет хуже гибели для птиц, чем в эту пору!

Да ты пошто ревешь? Какая те беда?»

«Ой, тятенька! Никак, ни одного гнезда

Мне не осталось... для разору!»

Что скажешь о сынке таком?

Он жадность тятькину — в количестве сугубом,—

Видать, усвоил с молоком,

Был тятька — кулаком.

Сын будет — душегубом!

«Хозяин стал не в меру лих!

Такую жизнь,— сказал в конюшне рыжий мерин,—

Терпеть я больше не намерен:

Бастую — больше никаких!»

И мерину в ответ заржали все лошадки:

«Ты — прав, ты — прав!

Стал больно крут хозяйский нрав,

И далеко зашли хозяйские повадки!»

Бывалый мерин знал порядки.

Он тут же внес на общий суд

Ряд коренных вопросов:

Про непосильный труд,

Про корм из завали, гнилой трухи, отбросов

(Сенца не видели, где ж думать об овсе?),

Про стариков, калек,— про тех, что надорвались...

Лошадки обо всем в минуту столковались,

А столковавшися, забастовали все!

Хозяин промышлял извозом,

Так потому его,

При вести о таких делах, всего

Как будто обдало морозом.

Но все ж на первых он порах,

Хоть самого трепал изрядный страх,

Прибег к угрозам.

Не помогло. Пришлось мудрить.

Лошадок пробует хитрец уговорить

Поодиночке.

Дела на мертвой точке!

Хозяин — зол, хозяин — груб,—

То бороду рванет, то чуб,

И наконец с досады

Стал даже пить.

«Ведь до чего же стойки, гады!

Никак, придется уступить!»

И уступил бы. Очень просто.

Да — как бывает у людей:

На чистом теле вдруг короста! —

Без скверного нароста

Не обошлось у лошадей:

В надежде выслужить почет, покой и негу

Дал впрячь себя в телегу

Жеребчик молодой.

Вздыбились лошади: «Гляди, подлец какой!»

Родная мать, мотая головой,

Сынка стыдила:

«Мать, братьев променял ты на щепоть овса!

И как тебя на свет я только породила,

Такого пса?»

Меж тем хозяин ободрился,

На «псе» на бойню прокатился,

Всех забастовщиков сбыл с рук — и дня не ждал:

Скорей купил и впряг в погибельное дышло

Лошадок новых.

Что же вышло?

Жеребчик прогадал:

Хозяин взял привычку

Пускать покорного скота

На всякую затычку.

Так «пес» не вылезал почти из хомута!

И каялся потом не раз он, горько плача,

Да поздно. Под конец

Жеребчик стал — куда там «жеребец»! —

Как есть убогая, заморенная кляча!

«В таком-то вот селе, в таком-то вот приходе»,—

Так начинают все, да нам — не образец.

Начнем: в одном селе был староста-подлец,

Ну, скажем, не подлец, так что-то в этом роде.

Стонали мужики: «Ахти, как сбыть беду?»

Да староста-хитрец с начальством был в ладу,

Так потому, когда он начинал на сходе

Держать себя подобно воеводе,

Сражаться с иродом таким

Боялись все. Но только не Аким:

Уж подлинно, едва ли

Где был еще другой подобный правдолюб!

Лишь попадись ему злодей какой на зуб,

Так поминай как звали!

Ни перед кем, дрожа, не опускал он глаз,

А старосте-плуту на сходе каждый раз

Такую резал правду-матку,

Что тот от бешенства рычал и рвался в схватку,—

Но приходилося смирять горячий нрав:

Аким всегда был прав,

И вся толпа в одно с Акимом голосила.

Да что? Не в правде сила!

В конце концов нашел наш староста исход:

«Быть правде без поблажки!»

Так всякий раз теперь Аким глядит на сход...

Из каталажки.

Долгонько я молчал. А правду молвить надо.

В овечьей шкуре Волк прокрался как-то в стадо.

Взобравшись на бугор, он к овцам держит речь:

«Овечки, ярочки, подруги!

Покажемте пример для всей округи,

Что овцам незачем давать себя стеречь!

Удрав от пастухов с их преданными псами,

Докажем всем, что мы от Волка уберечь

Себя сумеем сами.

Да что! Ведь как-никак Волк тоже с головой:

Смекнет он сам, что с нами

Ему расчет прямой

Сойтись на мировой.

Подруженьки, нет спору,

Что Волку не корысть

Овец вповалку грызть

Без вкусу, без разбору.

Сподручней для него нас есть... по договору!

Забыв, что было день назад,

Мы с Волком поведем дела на новый лад.

И я уверена, что сам он будет рад

К обеду резать нас — законно и без риску —

По нами ранее одобренному списку».

Вот где — любуйтесь — грамотеи!

В игре с рабочими им нечем козырнуть,—.

Казалось бы: оглобли повернуть,—

Так нет, пустились на затеи!

Да не с того конца!

Не скрыли хищного лица,

Как ни рядилися в рабочие тулупы.

Ведь басня вся моя — для красного словца,—

Рабочий — не овца!

А волки «Земщины»... ей, не по-волчьи глупы!

«Ну, чем, скажи ты мне, сынок мой не жених?»

«Дочь у меня, чай, тож невеста

Не из худого теста!»

Вот были мужики! И не сошли ведь с места,

А дело слажено у них:

Едва ль не за вторым стаканом

Толкуют о приданом.

А только кулака, ей-ей, надул кулак:

Жених известный был плутяга и маклак

И бил в глаза фальшивым глянцем.

Невеста же, хотя и впрямь брала

И телом и румянцем,

Однако же давно промеж парней слыла

Девицею... с «изъянцем»!

Слыхал я, что кадет стал нынче в женихах,

Что к «прогрессистке» он заслал московских свах;

— Не думайте, что сдуру или спьяна! —

Купчиха хоть проста, да сдобна и румяна.

А что касается изъяна,

Девица — спору нет — с «грешком»,

Зато жених с «хорошим тоном».

Так все покроется «законом»

И золотым мешком!

У всякого Ермишки

Свои делишки.

А у Терехи дел — хотя б на полчаса.

День целый паренек шныряет по заводу

Да мелет языком: сначала — про погоду,

Про сплетни разные, потом — про чудеса,

Каких не слыхано и сроду,

А там — хитрец каков!

Ведь начал с пустяков —

Ан глядь, в конец того выводит вавилоны

Про власть и про законы,

Про мирное житье, покой и благодать,

Про старые порядки,

Которые, мол, грех огульно осуждать,

И про рабочий люд: ему б терпеть да ждать,

А он туда ж — шумит, бастует без оглядки!..

Завод под вечер тих и пуст,

Зато полна пивная лавка.

Тереха тут. Вокруг Терехи — давка,

Тереха — златоуст!

Что ж так? Аль все вчера от пашни?

Ужель рабочим невдомек,

Что их морочит всех зубастый паренек,

С хозяином сведя лихие шашни?

Какое! Знают все. Наружу правда прет.

Куда Тереха гнет, всем до чего понятно!

А слушают взасос: «Что ж из того, что врет?

Да врет-то как занятно!»

Когда б я мог!

Когда б имел я бойкий слог!

Уж то-то б написал статейку

Про «Речь», «Биржевку» да «Копейку»,

Не позабыв еще газеток двух иль трех,

Что нравятся иным рабочим,

До разного вранья охочим,

Где что ни слово — брех, да ведь какой же брех:

Не одного, а дюжины Терех!

Заграй Полкана поносил

Что было сил:

«У, дьявол старый!.. Лежебока!..

Хозяйский прихвостень!.. Наушник!.. Егоза!

Бесстыжие твои глаза!..

Подох бы ты до срока!»

«Аль ты совсем оглох, Полкан:

Сидишь — молчишь, как истукан.

Что ж не проучишь ты буяна?»

Приятель так — Султан —

Спросил Полкана:

«Ужель ты хочешь допустить,

Чтоб стал Заграй тебя честить

Пред целым нашим вечем?!

Грызни как след его!!»

«Ох, брат,—

Вздохнул Полкан,— грызнуть я рад,

Да нечем!»

Кадет, кадет!

Ну, что бы взять пример с Полкана,

Чтоб не было обмана:

Молчать бы, коль зубов уж нет!

Помещик некий, быв изрядным фантазером,

Задумал стать гипнотизером,

Добыл из города два воза нужных книг,

Засел за них, читал не две, не три недели —

Едва ль не целый год, и наконец достиг

Желанной цели:

Любого мужика мог усыпить он вмиг!

Да слуги барина к тому ж гневить не смели,

Так стоило ему явиться средь двора,

Как бабы, мужики и даже детвора

Валились наземь и храпели.

«Вот ум! Вот голова! —

Прошла про нашего затейника молва

Среди помещиков-соседей.—

Подумать лишь, хитрец каков!

Не надо больше тумаков:

Почище найдена управа на медведей!»

(То бишь на мужиков.)

И в первый праздничек соседи мчат к соседу.

Но пир гостям — не в пир, беседа — не в беседу,

И преферанс — не в преферанс!

Им гипнотический подай скорей сеанс!

Без лишней канители

Желанью общему хозяин уступил:

Емелю-конюха в два слова усыпил.

Все гости онемели!

Хозяин между тем из сонного Емели

Что хочет, то творит:

«Емеля, говорит,

Глянь, становой в деревню мчится!»

Мужик томится:

«Ой... братцы... ой...

Разбой!..»

«Постой,

Никак — ошибка!

Не разглядел я, виноват,

К нам едет думский депутат!»

У мужика — улыбка:

«Вот будет рада... попадья...

Стал депутатом... поп Илья!»

Поповским голоском запел хозяин: «Чадо,

Скажи, чего первей просить для паствы надо,

Когда в столице буду я?»

И стоном вырвалось у бедного Емельки:

«Проси... земельки!»

«А про помещиков ты, вражий сын, забыл?!» —

Тут гости сгоряча вскричали в общий голос.

Емеля взвыл.

Стал у Емели дыбом волос,

И, засучив по локоть рукава,

Такие наш мужик понес слова,

Что гости с перепуга

Полезли друг на друга!

Скажу я господам иным

(Здесь места нет пока угрозам):

Мужик чувствителен всегда к своим занозам.

Не прикасайтеся к его местам больным,

Хоть он и под тройным

Гипнозом!

Провинция каналье шустрой — клад.

Какой-то правый депутат

В губернский городок приехал на гастроли —

Не для погрома, нет, совсем в особой роли:

Читать предвыборный доклад.

Весь город потонул в афишах:

Афиши на столбах, заборах, фонарях,

Афиши на ларях,

На будках, на домах и чуть ли не на крышах.

Цветами, флагами украшен был вокзал,

И для доклада лучший зал

Отведен был задаром.

Доволен будет пусть амбаром

Какой-нибудь эсдек

Иль страшный черноблузник,

Но не солидный человек,

Не депутат-союзник.

Народу полон зал набилось на доклад.

Союзник рад.

С лоснящеюся рожей,

Пред губернаторской осклабившися ложей,

Он начал говорить

И с первых слов понес такую ахинею,

Что, только вспомнивши о ней, уж я краснею,

Не то чтоб слово повторить.

Казалось, лиходей оглоблей всех ударил.

Люд ошарашенный стал сразу глух и нем,—

А кто-то между тем

Рукою жадною в его карманах шарил!

Урон, положим, небольшой —

Уйти домой с пустым карманом —

Для тех, кто, опоен дурманом,

Ушел еще с пустой душой.

Однажды летом

У речки, за селом, на мягком бережку

Случилось встретиться пастушьему Рожку

С Кларнетом.

«Здорово!» — пропищал Кларнет.

«Здорово, брат,— Рожок в ответ,—

Здорово!

Как вижу — ты из городских...

Да не пойму: из бар аль из каких?»

«Вот это ново,—

Обиделся Кларнет.— Глаза вперед протри

Да лучше посмотри,

Чем задавать вопрос мне неуместный.

Кларнет я, музыкант известный.

Хоть, правда, голос мой с твоим немного схож,

Но я за свой талант в места какие вхож?!

Сказать вам, мужикам, и то войдете в страх вы.

А все скажу, не утаю:

Под музыку мою

Танцуют, батенька, порой князья и графы!

Вот ты свою игру с моей теперь сравни:

Ведь под твою — быки с коровами одни

Хвостами машут!»

«То так,— сказал Рожок,— нам графы не сродни.

Одначе помяни:

Когда-нибудь они

Под музыку и под мою запляшут!»

В момент весьма серьезный

(Обжоре хищному, Кроту, попавши в рот)

Взмолился Жук навозный:

«Не ешь меня, высокородный Крот!

Ты знаешь сам, слыву я жестким блюдом,

Меж тем живым я — побожусь! —

Тебе в чем-либо пригожусь».

Внял Крот мольбе каким-то чудом:

«Ин так и быть, живи,

Комар тебя язви!

Желудок свой изнежив червяками,

Намедни впрямь его расстроил я жуками

И натерпелся мук.

А ты как будто славный малый:

Храбрец и говорун. Должно, взаправду Жук

Бывалый.

Послушай: по душам потолковав со мной,

Уж вот как ты меня обяжешь,

Когда мне обо всем, что знаешь, порасскажешь.

Хотелось бы мне знать, к примеру, как весной

Благоухают розы.

Слыхал я стороной,

Что аромат у них довольно недурной».

«Душок — божественный!» — утерши лапкой слезы,

Счастливый Жук жужжит Кроту

И, чтобы отплатить ему за доброту,

Желая показать, как дивно пахнет роза,

Подносит... шарик из навоза.

На вкус и цвет

Товарища, как говорится, нет.

«Ни капли гордости аль совести. Эх ты! —

Ворчал свинье Кудлай.— Есть разные скоты,

Но ты поистине особая скотина:

Тебя не оскорбить ни словом, ни пинком.

Наплюй тебе в глаза — умоешься плевком.

Скажи, пожалуйста: опричь тебя, по ком

Гуляет часто так хозяйская дубина?»

«Эхма! —

Хавронья хрюкнула.— Большого ты ума.

Недаром ребра видно.

Ну, малость и побьют. Подумаешь: обидно!

Бокам, чай, больно да спине?

При чем же совесть тут? Голубчик, да по мне,

Так, право, все равно: что бита, что не бита.

Не гнали б только от корыта!»

Свинья, а в ней ума какая бездна скрыта!

Философ — не свинья!

Ведь рассуждает как? Ну, ровно бы по нотам!

С согласья вашего, читатели-друзья,

Да будет басенка сия

Посвящена российским... «патриотам»!

Набив пустой живот

Картошкою вареной,

Задумался Федот.

Задумавшись, вздремнул и видит сон мудреный:

Все ожило кругом! Ухват забрался в печь,

Горшки заспорили с заслонкой,

И ложка на столе неслыханную речь

Вдруг повела с солонкой:

«Вот так вся жизнь прошла без радостного дня.

Дает же бог другим удачу?

А мне... Нелегкая, знать, дернула меня

Родиться ложкою — мужицкой на придачу.

Век сохну за других. Гляди, который день

Федот наш мается, слоняется, как тень?

Жена свалилася, у деток золотуха.

В могилу всех сведет лихая голодуха.

Меж тем чтó делает Федот?

Уж хуже голода каких еще прижимок?

Нет, он последнюю телушку продает

Из-за каких-то недоимок.

Как можно дальше жить — не приложу ума.

Так лучше уж своим терзаниям и мукам

Я положу конец сама!»

Тут, крикнувши: «Прощай, кума!»,

Бедняжка треснулась о пол с великим стуком.

«Постой!.. Разбилася!.. Эхма!»

Федот во сне метнулся,

Но в этот час проснулся

И в ужасе схватился за виски.

От ложки на полу и впрямь лежат куски.

«Фу, дьявол! Это ж что ж? Мне снилось аль не снилось?

В башке ли малость... прояснилось?

Ох! — застонал Федот от яростной тоски.—

Что ж делать? А? Пойти до одури напиться?

Аль утопиться?»

Такое диво в кои веки:

Совсем на днях сановник некий

Сиротский посетил приют.

«Великолепно! Превосходно!

Ну, прямо рай: тепло, уют...

Детишки — ангелы. А честь как отдают!

И маршируют?»

«Как угодно,—

По отделеньям и повзводно..»

«Быть может, «Славься» пропоют?

Восторг! Божественно! И этому виновник?..»

Смотритель дал ответ: «Я-с и моя жена».

«За все вам русское мерси!— изрек сановник.—

Такая именно нам школа и нужна,

С патриотической основой,

Я очень ваш почин ценю.

Я доложу о вас... Я в долг себе вменю...

А здесь — столовая? Доволен и столовой.

Позвольте мне меню.

Как?!— вдруг вскипел наш гость.— Молочный суп... Жаркое...

И это... это — в пост!

Черт знает что такое!»

«Ваш-сясь! Питание... Малютки... Хилый рост...

Из бедноты сиротки...

Родные померли все больше от чахотки...

Врачи...»

«Врачи нахально врут!

Не допущу потворства!

С поста не мрут,

А мрут — с обжорства!»

«Ведь этакий вандал!» —

Иной читатель скажет гневно.

А я б опекуна такого оправдал:

Ведь он от голоду ни разу не страдал,

А от обжорства — ежедневно!

«Как звать тебя?»

«Памфил Босой».

«Подумать, гастроном какой тут объявился!»

Заводчик так рабочему дивился:

Бедняга-гастроном гнилою колбасой

Давился.

«Знать, заработки хороши?» —

Хозяин вымолвил ехидно.

«Куда! — вздохнул Памфил.— Гроши!»

«Гроши? Оно и видно.

Где мастер?»

«Здесь!»

«Пиши...

За лишний жир... вот этому вот... графу...

Целковый штрафу!»

Пожалуй, скажет кто: «Ну, мыслима ль когда,

Хоть и в хозяине, такая подлость, друже?

Так не бывает!»

Господа,

Бывает так,— хоть, правда, не всегда:

По большей части — хуже!

Недавно случай был с Барбосом:

Томила пса жара,

Так средь двора

Клевал он носом.

А не заснуть никак! Усевшись на тыну,

Сорока-стрекотуха

Мешала сну.

«Ой, натрещала ухо...

И принесло же сатану!

Чай, больше места нет?.. Послушай-ка, болтуха:

Уж ты б... таё...

Недалеко до лесу...

Летела б ты, ей-богу, к бесу!»

Сорока же — свое:

То сядет, то привскочит,

Слюною глазки мочит,

Псу жалобно стрекочет:

«Голубчик, не озорь!

Ведь у меня, гляди, какая хворь:

Я так измаялась, устала,—

Пить-есть почти что перестала,—

Вся измытарилась и сердцем и душой,

Скорбя о братии меньшой!

И ко всему щеку раздуло... вспухли губы...

Ох, смертушка! Нет сил терпеть зубную боль!»

«Щека и губы... Тьфу!— рычит Барбос.— Позволь,

Трещотка чертова, кому бы

Врала ты, да не мне.

Где ж видано, в какой стране,—

Уж разве что во сне,—

Чтоб у сороки были... зубы?!»

Урок вам нужен? Вот урок:

Встречаются меж нас нередко лицедеи:

Высокие слова, высокие идеи,—

Нет подвигов, но будут — дайте срок!

Известно urbi et (смотри словарь!) — et orbi:

Их грудь — вместилище святой гражданской скорби!

На деле ж вся их скорбь — зубная боль сорок!

«Мавруша!.. Кисанька!..— печально серый кот

Мяукал у ворот.—

О, душегубство! О, злодейство!

Ну, как теперь один я вынянчу котят?

Они ж еще и не глядят!

Пропало все мое семейство!»

«Голубчик Вася, что с тобой?

Да не нужна ль моя услуга?» —

Летит Барбос на голос друга.

«Ох, брат, наказан я судьбой!»

«Как? Говори скорей! Уж я взаправду трушу».

«В трактире... сжарили и съели, брат, Маврушу».

«Кто съел-то?»— взвыл Барбос, попятившись назад,

«Рабочий... то ль мужик... Побился об заклад...

За пять целковых, супостат,

Маврушу слопал.

Всю — с головы и до хвоста!»

«Да что ты? Батюшки! Нет, это неспроста.

Не, не!..» — растерянно глазами пес захлопал.

Читатель, что ни говори,

Тут ясно — дело не в пари.

Раз не осталося от кошки

Ни хвостика, ни ножки,

Наверно, «супостат» денька четыре-три

Пред тем не видел... хлеба крошки.

Взбежавши на пригорок,

Зайчишек тридцать — сорок

Устроили совет:

«Житья нам, братцы, нет».

«Беда. Хоть с мосту в воду».

«Добудемте права!»

«Умремте за свободу!»

. . . . . . . . . . . . . . .

От смелых слов у всех кружилась голова.

Но только рядышком шелохнулась трава,

Как первый, кто кричал: «За волю в землю лягу!»,

С пригорка задал тягу.

За ним все зайцы, кто куда,

Айда!

Зайчиха с заинькой под кустиком сидела.

«Охти мне, без тебя уж стала тосковать.

Ждала тебя, ждала: глаза все проглядела.

Договорились, что ль, в Совете вы до дела?»

«Договорилися. Решили бунтовать!»

О бунте заячьем пошли повсюду толки.

Не говоря уж о лисе,

Теперь поди хвосты поджали звери все,—

А больше всех, понятно, волки?!

Лихому вору

Все впору.

Накравши где-то чуть не гору

— Короче: добрый воз! —

Хороших, гибких лоз

И наплетя из них корзинок,

Свое изделие привез Корней на рынок.

«Вот где корзиночки! Ну, чем не хороши?! —

Корней товар свой выхваляет.—

Ей-ей, нужда не позволяет,

А то б не променял не то что на гроши,

Ни на какие барыши!

(Сам барыши в уме считает.)

Эй, тетка, не зевай, спеши.

Три гривенки — корзина.

За парочку — полтина!» —

Орет вовсю купчина.

Ан рядом — глядь! Мартын корзины ж продает,—

Да как ведь продает? Задаром отдает:

«Вот где плетушки так плетушки!

Эй, божии старушки,

Молодки-хлопотушки,

Красотки-хохотушки,

Маланья, Акулина!..

Товар — малина!

Берите у Мартына,

За штуку — три алтына,

Молодкам — за пятак,

А ежли что — и так!»

«Мартын, очухайся, скотина! —

Шипит Корней.—

Ты ж это что, злодей,

Рехнулся с полугару,

Объелся ль белены,

Что своему товару

Не ведаешь цены?

Расстаться можно так с последними штанами!

Ведь при моей цене барыш уж не большой,—

А я корзины плел все ж из лозы... чужой...

Из краденой, сказать меж нами».

«Эх,— отвечал Мартын,— чудак же ты, Корней!

На что польстился? На лозинки!

Какой с лозы барыш? Будь наперед умней:

Воруй готовые корзинки!»

Вот то-то и оно.

Нет интендантов здесь? Спросить бы заодно.

(Охота просто знать. Мы, право, не задиры.)

Как это там у них: все иль не все равно,

Что воровать: казенное сукно,

Готовые ль казенные мундиры?

«Хозяин! Пантелей Ильич! Гляди-ко... Волга...

Взбесилась, видит бог. И потонуть недолго,

А не потонем — все равно —

Водой промочит все зерно».

Приказчик мечется, хлопочет.

А Пантелей Ильич, уставя в небо взор,

Дрожащим голосом бормочет:

«Святители! Разор!

Чины небесные, арханделы и власти!

Спасите от лихой напасти!

Я добрым делом отплачу...

Сведу в лампадах пуд елею...

Под первый праздничек свечу

Вот с эту мачту закачу...

И сотельной не пожалею!»

То слыша, говорит приказчик Пантелею:

«Ты это что ж, Ильич? Про мачту-то... всурьез?

Да где же ты свечу такую раздобудешь?»

«Молчи, дурак,— умнее будешь! —

Хозяин отвечал сквозь слез.—

Дай только вымолить скорей у неба жалость,

Чтоб я с моим добром остался невредим,—

А там насчет свечи мы после... поглядим...

Укоротим, пожалуй, малость!»

Читатель, за вопрос нескромный извини:

Скажи, ты помнишь ли те дни,

Когда везде толпы народа

Гудели, как шмели

У меда:

«Свобода!»

«Свобода!»

А дела до конца не довели.

На радостях, забыв о старом,

Обмякли перед вольным даром.

Читатель, если ты один из тех шмелей,

Сам на себя пеняй и сам себя жалей,—

А мне тебя не жаль. Польстившись на подарок,

Что заслужил, то получи:

Заместо сотенной свечи —

Копеечный огарок.

«Эх ты, карманчик мой! Расти, голубчик, пухни!»—

Так губернаторский лакей,

Мокей,

Пред всею челядью бахвалился средь кухни.

«Что, ирод? Знать, опять с кого-нибудь содрал?»

«Вестимо!

Чужой целкач у нас не проплывет, брат, мимо.

Как вышло давеча. Проснувшись, генерал:

«Ну, что, брат? — эт-та мне,— в приемной много люду?»

«Порядком, говорю, набилось отовсюду».

«А ты,— и пальцем так изволил погрозить,—

Карман себе небось успел уж нагрузить?»

«Так точно,— говорю.— Греха таить не буду.

А только доложу: есть и для вас... «сюжет»...»

Тут барин мой, как был без брюк и без манжет,

К дверям-от — шасть, и к щелке — глазом.

«Где, говори скорей?»

«Вон... в шляпке с черным газом».

«Так... Недурна, хе-хе... Еще разок взгляну...»

А сам пустил слюну:

«Венера... истинно Венера...

Глаза потупила... Пикантная манера!

Не удержаться тут святому от греха.

Зачем пришла, Мокей?»

«Просить за жениха,

Что посадили вон намедни... землемера».

«За жениха, хе-хе... Ух, дьявол! Все забудь!

Видал, какая грудь?

Пусть не ломается, шепни, не будет дурой.

Скажи, что, дескать, я... что мы... не как-нибудь:

Облагорожены культурой!

Исполним, дескать, все... Мол, барин — холостяк,

И благодарность вся... пустяк:

Возьмем, хе-хе... натурой!»

За все свои дела волк отвечает шкурой.

Но этот самый вот «натуралист»-подлец

Попал в министры под конец.

И хоть при Керенском и был объявлен вором,

Но как сановникам еще была лафа,

То, вишь ты, для него «не подошла графа»,

И этот аспид был отпущен прокурором.

Не рядовой осел, не пустобай-оратор,

Словам которого, кто хочет, тот перечь,—

Осел сановнейший, делец-администратор

В собрании ослов держал такую речь:

«Друзья! Мы все живем в периоде ослином.

Хотел бы знать я: кто, наш славный род хуля,

Осмелится сказать, что для ослов земля

Сошлася клином?

Ослы прошли везде, куда ни посмотри.

Ослы теперь — предмет и зависти и злобы.

Кого и чествуют и жалуют цари?

Кто нынче — первые особы?

Кто — все великие и малые послы?

Кто — все приказные чины и воеводы?

Все,— если не ослы,

То близкой к ним породы!

Но... здесь я подхожу к печальнейшему «но»,

Высокородные отцы и патриоты,—

В нем — зло, таящее грядущих бед зерно,

Несчастье, ставшее для нас уже давно

Предметом горестной тревоги и заботы:

Одолевает нас незнатная родня.

Ослы в опасности! Породу их грязня,

Из сел и деревень, улусов и аулов

В их круг втирается тьма лошаков и мулов.

Недостает еще — храни нас бог! — коня.

Отцы! В минувший съезд избрали вы меня,

Чтоб в сферах правящих добыл я повеленье

Об утверждении особых прав и льгот

В ослином поколенье.

Добыл я все. И вот

Моих хлопот

Осуществленье:

На теплые места, на всякий важный пост

Пройдет лишь наш прирост,

Ослы без подмеси, в которых каждый атом

Заверен нашим аттестатом.

И первый суд сейчас произнесете вы.

Вот перед вами строй любезных наших деток».

(Шум. Крики: «Господи!» — «Красавцы!» — «Прямо львы!»)

«Правофланговый!»

«Гы!»

«Молчи!.. Осел-трехлеток!..

Судите сами».

«Гы!»

«С чего начнем?»

«С хвоста».

«Не хвост, а красота!»

«Как будто слишком длинный?»

«Хвост — истинно ослиный!»

«А уши, уши каковы?»

«Из-за ушей совсем не видно головы!»

«Позвольте, главное совсем и позабыто:

Копыто как?»

«Хоть напоказ,

Вот полюбуйтесь. В самый раз.

Как есть ослиное копыто!»

«Ура!.. Качать мальца!»

«Поставить на овес! —

Вскричали судьи все приятно и согласно,

Как сто немазаных колес.—

Экзамен выдержан прекрасно!»

Хотя в былые дни для знатного осла

Открыты были все карьеры,

А революция ослов порастрясла,—

Однако ж их еще осталось — свыше меры.

Как у попа Ипата

Не борода — лопата.

Расправивши ее оплывшею рукой,

Печальных мужиков намедни

В конце обедни

Поп речью потчевал такой:

«Ох, вижу: в помыслах мирских погрязли все вы.

Не богомольцы вы весной.

Все только думки про посевы:

А не побил бы град, а не спалил бы зной.

Почто мятетеся и плачетеся вскую?

Бог видит нашу скорбь и всю нужду людскую,

Казня и милуя нас, грешных, поделом.

Не судьи мы господней воле.

Идите же со мною в поле,—

На всходах отпоем молебен всем селом.

И ущедрит нас бог зерном по вашей вере,

И будет хорошо приходу и попу.

С вас много ль надо мне: с копенки по снопу

Аль с закрома по мере».

Читатель, не мудри и зря не возражай.

Поп линию свою ведет примерно:

Помолится, и будет урожай —

У мужиков? Бог весть! А у попа — наверно.

Заводчик с книжечкой застал однажды внука:

«А ну-ка, миленький, а ну-ка,

Что говорит твоя хваленая наука?»

«Да вот... рассказ про паука».

«Ась? — екнуло у старика.—

Паук?.. Ну, что же он, к примеру?»

«Вишь, сам-от мал, а ест не в меру.

Добро, что нет средь пауков

В рост человечий великанов:

Такой паук бы съел в день дюжину быков

И дюжину баранов».

«Ух! — захлебнулся старичок.—

Ай, божья тварь! Ай, паучок!

Приноровился б, чай, подлец, да наловчился,

Уж то-то бы... хозяин получился».

Жил-был на свете клоп. И жил мужик Панкрат.

Вот как-то довелось им встретиться случайно,

Клоп рад был встрече чрезвычайно;

Панкрат — не слишком рад.

А надо вам сказать: судьба свела их вместе —

Не помню точно — где,

Не то в суде,

Не то в присутственном каком-то важном месте.

Кругом — чины да знать. Нарядная толпа

Изнемогает в кривотолках.

Панкрат и без того сидел как на иголках —

А тут нелегкая несет еще клопа!

Взобравшись ловко по обоям

К Панкрату на рукав, клоп этаким героем

Уселся на руку и шарит хоботком.

От злости наш Панкрат позеленел весь даже:

«Ах, черт, и ты туда же

Кормиться мужиком!»

И со всего размаху

Хлоп дядя по клопу свободною рукой.

Мир праху

И вечный упокой!

Читатель, отзовись: не помер ты со страху?

А я — ни жив ни мертв. Наморщив потный лоб,

Сижу, ужасною догадкой потрясенный:

Ну что, как этот клоп —

Казенный?

Друзья-товарищи, не знаю, что со мной?

Должно, всему виной

Мои превратные марксистские идеи.

Ведь про хозяев я писал, выходит, ложь.

Поверить мне — и впрямь хозяева все сплошь

Какие-то злодеи.

Винюся и даю вам образец иной.

Пусть торжествует добродетель.

Вот вам «хозяин-благодетель»,

«Отец родной».

«Спасибо,— кланялся хозяин верным слугам,—

Не мастер, братцы, я красиво говорить.

Не знаю, как вас по заслугам

Благодарить.

Я с вами зачинал и с вами создал дело.

Я вам обязан всем добром:

С заводских черных стен до этих вот хором,—

Во всем ваш дух и тело.

В работе общей мы слились в одну семью.

Я нуждам вашим всю, всю душу отдаю

И позабочусь впредь о вашей светлой доле:

За то, что для меня вы не щадили сил,

За то, что были вы всегда в хозяйской воле,

Чтоб чувствовали вы, как я ваш труд ценил,

Дарю вам купчую на пятьдесят могил».

Слоняяся без дела

В реке средь камышей,

Компания вьюнов случайно налетела

На общий сбор ершей.

(«Случайно», говорю, а может — «не случайно»?)

Ерши решали тайно,

Как им со щукою вести дальнейший бой?

Каких товарищей избрать в Совет ершиный

Для руководства всей борьбой

И управления общиной?

Достойных выбрали. «Все любы вам аль нет?»

«Все любы!» — «Все!» — «Проголосуем».

«Согласны, что и подписуем».

«Позвольте! Как же так? Уж утвержден Совет? —

Пищит какой-то вьюн.— Да я ж не подписался!»

«Ты к нам откуда притесался? —

Кричат ерши.—

Не шебарши!»

«Чего — не шебарши? Вьюны, чай, тоже рыбы.

Вы на собрание и нас позвать могли бы.

Есть промеж нас, вьюнов, почище вас умы.

Со щукой боремся и мы».

«Вы?!» — «Чем напрасно горячиться

Да подыматься на дыбы,

Вам у вьюнов бы поучиться

Культурным способам борьбы».

«Каким?» — «Сноровке и терпенью.

Уметь мелькнуть неслышной тенью,

Где попросить, где погрозить,

Где аргументом поразить,—

Зря не казать своих колючек;

Колючки — это уж старо!»

«Постой! Наплел ты закорючек.

Да у вьюнов-то есть перо?»

«Есть».— «Без колючек всё?» — «Вестимо».

«Тогда... плывите, братцы, мимо!»

Узревши, как под свист, под песни, охи, ахи,

Поднявши рясы до рубахи,

В страстной четверг монахи

Плясали лихо трепака

У кабака,

Накинулся на них отец игумен:

«Псы! Мало путаться вам с бабами у гумен

Да девок зазывать под вечер в пустыри,

Так вы теперь на грех и в срам пустились явный?

Любуйся, дескать, люд хороший, православный,

Какие кобели идут в монастыри!

Что ж думаете вы? Что я все так оставлю

И отпущу вам все вины?

Да я вас, вражьи вы сыны,

Год целый каяться заставлю!

Чтоб знали вы, как чтить великий четверток,

И чтобы впредь вы, лоботрясы,

Бесстыдно оголясь, не задирали рясы,

Отныне повелю держать вас... без порток».

Даю не вымысел, а жизни верный сколок.

Хоть дерзкий мой язык обычно груб и колок,

Я о портках пишу без замыслов худых —

Во здравие души и тела молодых

И старых... богомолок.

Какой-то филантроп, увидевши с крыльца

Изнеможенного оборвыша-мальца,

Лежащего средь цветника врастяжку,

Воскликнул: «Жалко мне, дружок, измятых роз,

Но больше жаль тебя, бедняжку.

Скажи, зачем ты здесь?»

«Ах,— отвечал сквозь слез

Малютка голосом, исполненным страданья,—

Я третий день... без пропитанья!..

И здесь я рву...

И ем... траву!»

«Траву? — вскричал добряк, разжалобившись пуще —

Так обойди же дом и поищи во рву:

Там ты найдешь траву куда погуще!»

Столкнувшись с кем-то в темноте,

«Ой! — взвыл слепой от боли.—

Ну, люди! Прямо скот, ей-богу, на скоте!

Фонарь-то я ношу для развлеченья, что ли?»

«Фонарь? — слепому был ответ.—

Но где ж фонарь? Его и нет».

«Ан есть!» — «Но кто ж его приметит:

Ведь ты не видишь сам, что твой фонарь — не светит!»

Я басню разъяснять не стану. Дело в том,

Что в восемь строк она вместилась вся удобно,—

А ежли смысл ее растолковать подробно,

Напишешь целый том!

«Друг, Купидошечка! — любезничал с утра

С ищейкой унтер Пришибеев.—

И как же ловко ты вчера

Разнюхал сходочку вот этих вот... злодеев!

Спасибо! Поддержал!

За расторопность — на... съешь шоколадцу плитку!»

Пес беспокоился, чего-то все визжал

И носом тыкался в калитку.

«Так... понимаем, брат: к собачкам погулять?

Ну, неча хвостиком вилять!

Айда! Да не сгрызись, гляди, со сворой злою!»

Помчался Купидон на улицу стрелою,

А через часика примерно через два

Едва-едва

Назад волочит ноги.

«Ой, батюшки. Хорошие итоги!»

У Пришибеева остыло все в груди:

«Иди сюда, иди.

Скажи, как дело было?

Вишь: хвост повис уныло,

И слезы льют из глаз...

Ужли отказ?!

Пренебрегли такой особой!

К ищейке, стало быть, прониклись лютой злобой?

Вот так-то и со мной бывает всякий раз,

И никакой тебе приятности житейской!

Облают — слова не скажи.

Вот после этого служи

На службе полицейской!»

Микола Тюрин поутру

Чинил дыру

В прогнившей крыше

И только что, взобравшись выше,

Сесть на конек хотел верхом,

Как поскользнулся ненароком

И, вниз свалившись кувырком,

О частокол огрелся боком.

На крик народу собралось.

Жена исходит в диком вое:

«Ды на ко-го ж...»

«Не вой ты... брось!»

«Эх, братцы, горе-то какое!»

«Гляди: прошло колом наскрозь!»

Придя в себя, бедняк Микола

Взмолился горько: «Братцы... ой!..

Сымите... братцы... с частокола!..»

«Чичас приедя становой,—

Уж потерпи, голубчик, малость!»

«Уж потерпи!»

«Ой... братцы... ой!..»

«Чичас приедя... Эка жалость!..»

«Ды на ко-го ж ты нас...»

«Постой!

Тьфу, Груша, ты-то хоть не вой!»

«Ды на ко-го ж...»

«Ой... братцы... ой!..»

«Чичас приедя!.. Слышь, Микола?

Никак нельзя без протокола!»

«Уж потерпи!»

Мужик терпел...

Терпел... Под вечер захрипел,

Уставил мутный взор на Грушу,

Икнул... и отдал богу душу!

Сысой Сысоич, туз-лабазник,

Бояся упустить из рук барыш большой,

Перед иконою престольной в светлый праздник

Скорбел душой:

«Услышь мя, господи! — с сияющей иконы

Сысоич не сводил умильно-влажных глаз.—

Пусть наживает там, кто хочет, миллионы,

А для меня барыш в сто тысяч... в самый раз...

Всю жизнь свою потом я стал бы... по закону...»

Сысоич глянул вбок,— ан, возле богача

Бедняк портной, Аким Перфильев, на икону

Тож зенки выпялил, молитвенно шепча:

«Пошли мне, господи, в заказчиках удачу...

Последние достатки трачу...

Чтоб обернуться мне с детишками, с женой,

С меня довольно четвертной...»

Купчина к бедняку прижался тут вплотную,

От злости став белей стены:

«Слышь? Лучше замолчи!.. На, сволочь, четвертную

И не сбивай мне зря цены!»

В далеком-предалеком царстве,

В ненашем государстве,

За тридевять земель

Отсель,

Средь подданных царя мудрейшего Тофуты

Случилось что-то вроде смуты.

«Разбой! — кричали все.— Грабеж!»

Шли всюду суды-пересуды:

Порядки, дескать, в царстве худы,

Насилья много от вельмож!

Одначе

Хоть бунтовали все, но в общей суете

Верх брали те,

Кто посильней да побогаче:

«Чем лезть нам, братцы, напролом,

Нарядимте послов — Тофуте бить челом;

Проведавши от них о нашей злой обиде,

Царь нас рассудит в лучшем виде».

Но то ли сам дошел, то ль, расхрабрясь от слов

Вельможи главного, злодея Протоплута,

Не допустил к себе послов

Мудрейший царь Тофута:

«Нелепо,— молвил он,— мне слушать их, занé

Все, что известно им, известно также мне,

А ежли что мне неизвестно,

О том им толковать подавно неуместно!»

Но черный люд не сдал: боролся до конца,

Пока не выкурил Тофуту из дворца.

И что же? Не прошло, поверите ль, минуты,

Как власть отбитую народом у Тофуты,

Присвоили себе все те же богачи,

Да так скрутили всех, хоть караул кричи,

У бедных стали так выматывать все жилы,

Как «не запомнят старожилы».

Пошел в народе разговор:

«Попали мы впросак!»

«Того ль душа хотела?»

«Эх, не доделали мы дела!»

«От богачей-то нам, гляди, какой разор!»

Потолковали,

Погоревали

И богачей смели, как сор.

Жизнь сразу вышла на простор!

Я в этом царстве жил недавно.

И до чего живут там славно,

На свой особенный манер!

Как это все у них устроено на месте

И с применением каких геройских мер,

Вы этого всего нагляднейший пример

В Коммунистическом найдете манифесте.

Псой — оборотистый мужик,

Когда-то лавочник был местный.

Теперь он просто ростовщик

И плут известный.

Путь у него к наживе прост:

Паук пускал деньжатки в рост.

Росли деньжатки помаленьку.

Опутал мироед родную деревеньку,

Потом — соседнюю, потом —

Округа целая ограблена плутом!

Люд бедный стоном стонет,

А Псой в довольстве тонет:

С спокойной совестью и без больших хлопот

Переливает знай в рубли народный пот.

Там урожай хорош ли, плох ли,

А Псою то и это впрок:

Содрав положенный оброк,

Псой крестится: «Не я б, так все б кругом подохли!»

Но под конец он так прижал всю бедноту,

Что стало ей невмоготу;

Ввалилися к нему голодные солдатки:

«Ты, дьяволов ты сын, съел наши все достатки!

Нет на тебя, на пса поганого, ружья!

Вот погоди ужо, придут с войны мужья!»

Вцепиться в бороду готовы бабы Псою.

Псой перед бабами — лисою:

«Спасибо, милые, за добрые слова.

Вот благодарность мне, я вижу, какова.

Такого ли от вас я чаял воздаянья

За все мои благодеянья?

Мужьями мне грозить? — Не страшно. Я не трус.

Придут — там будет видно,

Мне, главное, обидно,

За что вы на меня?» — Наговорив турус,

Псой выпроводил баб и в первую же ночку,

С собою прихватив сундук, жену и дочку,

Удрал,— куда? — бог весть.

Сумел следы заместь.

В собрание одно на днях попав случайно,

Был удивлен я чрезвычайно.

Псой объявился тут. Растрепанный и злой,

Кричит: «Долой! долой!»

Бранит большевиков и чем-то их стращает,

Эсеров очень восхищает.

Интеллигентики от Псоя без ума:

Вот, дескать, мудрость где народная сама!

А то скрывают, крохоборы,

Что мироед у них пришел искать опоры!

Годков тому примерно пять

Помещик некий в лес заехал погулять.

На козлах Филька красовался,

Такой-то парень — богатырь!

«Вишь, как тут заросло, а был совсем пустырь.—

Молодняком помещик любовался.—

Как, Филька, думаешь? Хорош молоднячок?

Вот розги где растут. Не взять ли нам пучок?

В острастку мужикам... на случай своеволья!»

«М-да! — Филька промычал, скосивши вбок глаза.—

М-да... розги — первый сорт...

Молоднячок... Лоза!..

Как в рост пойдут, ведь вот получатся дреколья!

Какой же басенке урок? Смешной вопрос.

Года все шли да шли,— и молодняк подрос.

У лавры Троицкой, в слободке,

Монах повадился ходить к одной молодке.

Муж со двора, монах во двор.

Зачем? Нескромный разговор.

Одначе как-то муж все шашни обнаружил

И, сцапав в добрый час духовного отца,

Уж так-то, так его утюжил:

С того и с этого конца!

То видя, всплакалась соседка-богомолка:

«Стой, стой, безбожник! Стой! С ума сошел, Миколка!

Не тронь священного лица!»

«Так я ж накрыл его с женою, шельмеца!»

«Накрыл его с женой... Подумаешь — причина!

Да ты б еще ценил, что, может, через год

Вдруг женка даст тебе приплод,—

И от кого приплод, пойми ты, дурачина:

От ангельского чина!

Вот с богомолкою подобной и толкуй.

Не дай господь такой обзавестись хозяйкой!

Заладит, что ни день, «Исаия ликуй!»

С монахом снюхавшись, с Исайкой!

У батюшки Ипата

Водилися деньжата.

Конечно, дива тут особенного нет:

Поп намолил себе монет!

Однако же, когда забыли люди бога

И стали сундуки трясти у богачей,

Взяла попа тревога:

«Откроют, ироды, ларек мой без ключей!»

Решив добро свое припрятать повернее,

Поп, выбрав ночку потемнее,

Перетащил с деньгами ларь

В алтарь

И надпись на ларе искусно вывел мелом:

«Сей ларь — с Христовым телом».

Но хитрый пономарь,

Пронюхав штуку эту

И выудивши всю поповскую монету,

Прибавил к надписи: «Несть божьих здесь телес!

Христос воскрес!»

Что пономарь был плут, я соглашусь, не споря,

Плут обманул плута — так кто ж тут виноват?

Но я боюсь, чтоб поп Ипат

Не удавился с горя.

Дьячок Кирилл да поп Ипат

У старенькой купели

Под писк ребят

Козлами пели.

Кто про детей, а батя — про отцов:

«Ужотко проучу я этих подлецов:

Довольно мне они, злодеи, насолили!

Церковный сенокос и поле поделили,

На требы таксу завели...

Приходится сидеть как раку на мели:

Нет ни почету, ни доходу!»

С перекосившимся от злой усмешки ртом

Поп ребятишек в воду

Стал погружать гуртом:

«Во имя... отца... и сына... и святого духа...

Крещаются младенцы: Голиндуха...

Евпл... Хуздазад... Турвон...

Лупп... Кирса... Сакердон...

Ексакостудиан... Проскудия... Коздоя...»

Чрез полчаса

В деревне шум стоял от ругани и воя.

Ермил накинулся на кума, на Сысоя:

«Кого же ты носил крестить: дитё аль пса?

Как допустил его назвать ты... Сакердоном?»

В другом конце сцепился Клим с Антоном:

«Как, ты сказал, зовут мальца?»

На куме не было лица.

«Эк... сам...— уставился бедняк убитым взглядом

На разъяренного отца.—

Как бишь его... Кума с попом стояла рядом...

Эк... сам...»

«Что сам? Крестил аль что? Ты, леший, пьян!»

«Я? Пьян? Ни боже мой!» — Кум жалко усмехнулся.—

А крестничка зовут: Эк... сам... кустом... Демьян!»

«Сам под кустом Демьян?! Ах, братцы!

Он рехнулся!»

Пров кума своего на все лады честил:

«Ты ж где, подлец,— в лесу дитё мне окрестил,

Аль у соседского овина?

Как, повтори, зовут мальца?»

«Ху... Хуздазад!»

«Что? Сам ты Хуздазад! Вон со двора, скотина!

Неси дитё назад!»

«Ай! — Кузькина жена в постели горько билась.—

Какого Евпла мне, кума, ты принесла?

Евпл!.. Лихоманка б вас до смерти затрясла!»

У Сурина Наума

За Голиндуху так благодарили кума,

Что, не сбежись народ на шум,

Крестины век бы помнил кум.

«При чем тут кумовья? Опричь попа Ипата,—

Мне скажут,— ни одна душа не виновата».

Пожалуй, что и так. Хоть есть слушок, что поп,

Из кумовей попав кому-то под ослоп,

Ссылаться пробовал на святцы,

Но... я при этом не был, братцы!

Кулак Ермил Ермилыч занемог,

Лежит, не чувствуя совсем ни рук, ни ног,

Хрипит, глазами дико водит:

«Ой,— стонет,— смерть моя... Ой, ой, конец приходит!»

В избе переполох.

Семейство все вокруг болящего хлопочет.

Послали за попом: Ермил-де очень плох—

Собороваться хочет.

Явился поп. За плату в пять овчин

Над умирающим отбрякал скорбный чин.

Отбрякал честью, по канону,

Потом усаженный за стол, распялил пасть

И так нажрался самогону,

Что прямо страсть!

Забывши, что в углу под Спасом

Хозяин при смерти, стал батя диким гласом

Такие песенки похабные орать

И по избе ходить таким задорным плясом,

Что у хозяина тем часом

Пропала всякая охота помирать;

Весь распалившися от батиной забавки:

«Ай, батя! — завопил Ермил, махнувши с лавки,—

Ай, батя! Ты ж прямой Целитель Пантелей!

А ну-кося и мне стакашечку налей!»

«Здесь,— богомолке так шептал монах смиренный,—

Вот здесь под стеклышком, внутри сего ларца,

Хранится волосок нетленный,—

Не знаю в точности — с главы, или с лица,

Или еще откуда —

Нетленный волосок святого Пуда.

Не всякому дано узреть сей волосок,

Но лишь тому, чья мысль чиста, чей дух высок,

Чье сердце от страстей губительных свободно

И чье моление к святителю доходно».

Умильно слушая румяного отца,

Мавруша пялила глаза на дно ларца.

«Ах,— вся зардевшись от смущенья,

Она взмолилась под конец,—

Нет от святителя грехам моим прощенья:

Не вижу волоска, святой отец!»

Отец, молодушку к себе зазвавши в келью

И угостив ее чаишком с карамелью

И кисло-сладеньким винцом,

Утешил ласковым словцом:

«Ужотко заходи еще... я не обижу.

А что до волоска — по совести скажу:

В ларец я этот сам уж двадцать лет гляжу

И ровно двадцать лет в нем ни черта не вижу!»

Каким-то случаем сошлись — Медведь с Китом,

И так сдружились крепко оба,

Что, заключив союз до гроба,

Друг другу поклялися в том,

Что каждый помогать другому будет в горе,

Ну, скажем там, болезнь случится иль война...

Вот, как на грех, пришлося вскоре

Нарваться Мише на Слона.

Увидевши, что близко море,

Стал Миша друга звать скорей:

«Кит-братец, помоги осилить эту тушу!»

Кит в берег тычется,— увы, царю морей

Не выбраться на сушу!

Медведь Кита корит:

«Изменник! Продал душу!»

«Кому? — ответил Кит.— И в чем моя вина?

Вини мою природу!

Я помогу тебе, как только ты Слона

Швырнуть сумеешь в воду!»

«Дурак! — взревел Медведь.— Не знал бы я беды,

Когда б я мог Слона швырнуть и от воды!»

В телеге колесо прежалобно скрипело.

«Друг,— выбившись из сил,

Конь с удивлением спросил,—

В чем дело?

Что значит жалоба твоя?

Всю тяжесть ведь везешь не ты, а я!»

Иной с устало-скорбным ликом,

Злым честолюбьем одержим,

Скрипит о подвиге великом,

Хвалясь усердием... чужим.

У Волка Лев отбил овцу.

«Грабеж! Разбой! —

Волк поднял вой.—

Так вот какой ты есть защитник угнетенных!

Так вот изнанка какова

Твоих желаний затаенных!

Вот как ты свято стал чужие чтить права!

Пусть льстит тебе низкопоклонник,

А я... Когда при мне нарушил царь закон,

Я, не боясь, скажу, что он

Из беззаконников — первейший беззаконник!

Но, царь, есть божий суд! Есть справедливый гнев!..»

«Брось! — усмехнулся Лев.—

Все это без тебя мне хорошо известно,

Как не в секрет и волчий нрав.

В своих упреках ты, конечно, был бы прав,

Когда бы сам овцу добыл ты честно!»

«Друзей мы ценим не числом,

А качеством»,— читал я где-то,

Ан вот подите же: Лев дружбу свел с Ослом.

Ну, что вы скажете на это?

Лев! С кем? С Ослом? Да почему?

А потому!

Мне ж все подробно знать откуда?

Должно быть, царская причуда!

Льву... Все дозволено ему!

Ослов ли брать к себе на службу

Иль заводить с ослами дружбу.

Хоть, впрочем, нет большой диковинки и в том,

Что просто Лев с тоски, чтоб отогнать зевоту,

Решил обзавестись не другом, а шутом.

Так это аль не так, мы выясним потом.

Однажды взяв Осла с собою на охоту,

Лев дал ему работу:

Зайдя вперед, пугать зверей, чтоб, ошалев,

Они неслись туда, где притаился Лев.

Осел в усердии великом

Всех всполошил ослиным криком.

Добычи вдосталь было Льву.

В час отдыха, со Львом разлегшись важно рядом,

«Что, друг,— спросил Осел,— а страшно я реву?»

Окинув «друга» хитрым взглядом,

Лев отвечал:

«Беда как страшно! Я — оглох!

Не только ты переполох

На всех зверей навел немалый,

Но в страхе жители бегут из ближних сел;

Да сам я струсил бы, пожалуй,

Когда б не знал, что ты — осел!»

Расхвастался Медведь перед Лисой:

«Ты, кумушка, не думай,

Что я всегда такой угрюмый:

Злость на меня находит полосой.

А вообще, сказать не лицемеря,

Добрей меня не сыщешь зверя.

Спроси хоть у людей: ем мертвых я аль нет?»

«Ах, кум,— Лиса в ответ,—

Что мертвые?! Я думаю другое:

Слух добрый о себе ты всюду б утвердил,

Когда бы мертвецов ты менее щадил,

Но... оставлял живых в покое!»

Смысл этой басенки не нов

Для лицемеров и лгунов:

Прочтут, поймут... и не покажут вида,

Что их касается обида!

Тигр с Барсом встретился однажды у ручья.

Была ль вина — и чья,

Старинная ли тут сказалась злоба,

Не знаю,— только оба

Вступили сразу меж собой

В жестокий бой.

К концу уставши так, что лапою не двинуть,

Остановились — дух немного перевесть,

Ан, смотрят: воронья кругом не то — не счесть,

А глазом не окинуть!

Горланит черный стан, кружит над головой,

Заране радуясь добыче даровой.

То видя, хоть у них давно прошла усталость,

Бойцы, и поостыв и образумясь малость,

Речь повели о мировой.

Я басню раскопал у старика Эзопа.

Мораль, которую жевали «до потопа»,

Теперь, того гляди, применишь невпопад.

Все ж повторю ее — без лишних междометий:

Там, где двумя нарушен добрый лад,

Разладу рад,

Конечно, третий.

И в басне дан пример наглядный и живой,

Как важно вовремя сойтись на мировой.

Лишившись дочери любимой, Антигоны,

Богач Филон, как должно богачу

(Не скареду, я то сказать хочу),

Устроил пышные на редкость похороны,

«О матушка, скажи, как это понимать? —

В смущенье молвила сквозь слезы дочь вторая.—

Сестре покойнице ужели не сестра я,

И ты — не мать,

Что убиваться так по ней мы не умеем,

Как эти женщины, чужие нам обеим?

Их скорбь так велика

И горе — очевидно,

Что мне становится обидно:

Зачем они сюда пришли издалека

При нас оплакивать им чуждую утрату?»

«Никак,— вздохнула мать,— ты, дочь моя, слепа?

Ведь это — плакальщиц наемная толпа,

Чьи слезы куплены за дорогую плату!»

В годину тяжких бед умейте отличать

Скорбь тех, кто иль привык, иль вынужден молчать,

От диких выкриков и воплей неуемных

Кликуш озлобленных и плакальщиц наемных!

Какой-то токарь, плут известный и повеса,

Состряпав наскоро из дерева Гермеса

И притащив его на рынок продавать,

Стал покупателей умильно зазывать:

«Для лиц всех возрастов и для любого пола

Гермес — за три обола!

За три обола!

Купив его, нужды не будешь знать ни в чем,

Весь век свой проживешь в довольстве и покое;

Кто беден — станет богачом,

А кто богат — разбогатеет вдвое!»

«Ба! — кто-то из толпы, задетый за живое,

Взял на смех продавца,— чудак же ты, видать,

Что сам сбываешь с рук такую благодать!»

«Эх,— продавец в ответ,— иди ты, братец, к шуту!

Ведь ты пойми: сказать Гермесу не в укор,

Он хоть отзывчив, да не скор,

А три обола мне нужны сию минуту!»

Осла настигнул Волк. Увидевши врага,

Осел давай вопить: «Нога моя, нога!»

«Что? — удивился Волк.— Нога?.. Не понимаю!»

«Понять не трудно: я хромаю.

Из-под копыта хлещет гной.

Когда б ты закусить теперь задумал мной,

Ты б лег, отравленный, с костьми моими рядом:

Я весь пропитан гнойным ядом...

Друг, сделай милость, помоги! —

Хитрец Осел молил сквозь слезы.—

Я умираю от занозы...

О, если б ты ее мне вынул из ноги!»

Нагнулся Волк: «Давай сюда копыто, что ли!..

Где ж рана?»

«Вот... Не там... Ой, пропаду от боли!

Ой!» — «Да постой!

Эк ты какой:

Копыто наперед очистим от навозу».

Покамест Волк искал занозу,

Осел примерился, да так его лягнул,

Что тот и ноги протянул!

Очнувшись через час, Волк взвыл от лютой злобы.

«Кем я обманут, а? Добро бы

Кем путным,— нет, себя я на смех дал Ослу!

Такая б дурь не грех в теленке годовалом,

А я ведь, старый черт, мясник по ремеслу,

С чего надумал я рядиться коновалом?»

Из басни можно бы извлечь любой урок.

Что хитрость, дескать, есть порок иль не порок,—

Но... остановка в малом:

Я в жизни часто сам, спасаясь от беды,

Хитрил на все лады,

Так мне ль сводить концы проблемы этой тонкой?

Пусть сводит кто другой, а я... пойду сторонкой.