Русская басня

Восточны жители, в преданиях своих,

Рассказывают нам, что некогда у них

Благочестива Мышь, наскуча суетою,

Слепого счастия игрою,

Оставила сей шумный мир

И скрылась от него в глубокую пещеру:

В голландский сыр.

Там, святостью одной свою питая веру,

К спасению души трудиться начала:

Ногами

И зубами

Голландский сыр скребла, скребла

И выскребла досужным часом

Изрядну келейку с достаточным запасом.

Чего же более? В таких-то Мышь трудах

Разъелась так, что страх!

Короче — на пороге рая!

Сам бог блюдет того,

Работать миру кто отрекся для него.

Однажды пред нее явилось, воздыхая.

Посольство от ее любезных земляков;

Оно идет просить защиты от дворов

Противу кошечья народа,

Который вдруг на их республику напал

И Крысополис их в осаде уж держал.

«Всеобща бедность и невзгода,—

Посольство говорит,— причиною, что мы

Несем пустые лишь сумы;

Что было с нами, все проели,

А путь еще далек! и для того посмели

Зайти к тебе и бить челом

Снабдить нас в крайности посильным подаяньем».

Затворница на то, с душевным состраданьем

И лапки положа на грудь свою крестом:

«Возлюбленны мои!— смиренно отвечала.—

Я от житейского давно уже отстала;

Чем, грешная, могу помочь?

Да ниспошлет вам бог! а я и день и ночь

Молить его за вас готова».

Поклон им, заперлась, и более ни слова.

Кто, спрашиваю вас, похож на эту Мышь?

Монах? Избави бог и думать!.. Нет, Дервиш.

Дуб с Тростию вступил однажды в разговоры.

«Жалею,— Дуб сказал, склоня к ней важны взоры,—

Жалею, Тросточка, об участи твоей!

Я чаю, для тебя тяжел и воробей;

Легчайший ветерок, едва струящий воду,

Ужасен для тебя, как буря в непогоду,

И гнет тебя к земли;

Тогда как я — высок, осанист и вдали

Не только Фебовы лучи пересекаю,

Но даже бурный вихрь и громы презираю;

Стою и слышу вкруг спокойно треск и стон;

Все для меня Зефир, тебе ж все Аквилон.

Блаженна б ты была, когда б росла со мною:

Под тению моей густою

Ты б не страшилась бурь; но рок тебе судил

Расти, наместо злачна дола,

На топких берегах владычества Эола,

По чести, и в меня твой жребий грусть вселил».

«Ты очень жалостлив,— Трость Дубу отвечала,—

Но, право, о себе еще я не вздыхала,

Да не о чем и воздыхать:

Мне ветры менее, чем для тебя, опасны:

Хотя порывы их ужасны

И не могли тебя досель поколебать,

Но подождем конца». С сим словом вдруг завыла

От севера гроза и небо помрачила;

Ударил грозный ветр — все рушит и валит,

Летит, кружится лист; Трость гнется — Дуб стоит.

Ветр, пуще воружась, из всей ударил мочи,

И тот, на коего с трудом взирали очи,

Кто ада и небес едва не досягал —

Упал!

О дети, дети! как опасны ваши лета!

Мышонок, не видавший света,

Попал было в беду, и вот как он об ней

Рассказывал в семье своей.

«Оставя нашу нору

И перебравшися чрез гору,

Границу наших стран, пустился я бежать,

Как молодой Мышонок,

Который хочет показать,

Что он уж не ребенок.

Вдруг с рóзмаху на двух животных набежал:

Какие звери, сам не знал;

Один так смирен, добр, так плавно выступал,

Так миловиден был собою!

Другой нахал, крикун, теперь лишь будто с бою;

Весь в перьях; у него косматый крюком хвост,

Над самым лбом дрожит нарост

Какой-то огненного цвета,

И будто две руки служащи для полета;

Он ими так махал

И так ужасно горло драл,

Что я, таки не трус, а подавай бог ноги—

Скорее от него с дороги.

Как больно! Без него я, верно бы, в другом

Нашел наставника и друга!

В глазах его была написана услуга;

Как тихо шевелил пушистым он хвостом!

С каким усердием бросал ко мне он взоры,

Смиренны, кроткие, но полные огня!

Шерсть гладкая на нем, почти как у меня;

Головка пестрая, и вдоль спины узоры;

А уши как у нас, и я по ним сужу,

Что у него должна быть симпатѝя с нами,

Высокородными Мышами».

«А я тебе на то скажу,—

Мышонка мать остановила,—

Что этот доброхот,

Которого тебя наружность так прельстила,

Смиренник этот... Кот!

Под видом кротости, он враг наш, злой губитель;

Другой же был Петух, миролюбивый житель.

Не только от него не видим мы вреда

Иль огорченья,

Но сам он пищей нам бывает иногда.

Вперед по виду ты не делай заключенья».

Чиж свил себе гнездо и, сидя в нем, поет:

«Ах! скоро ль солнышко взойдет

И с домиком меня застанет?

Ах! скоро ли оно проглянет?

Но вот уж и взошло! как тихо и красно!

Какая в воздухе, в дыханье, в жизни сладость!

Ах! я такого дня не видывал давно».

Но без товарища и радость нам не в радость:

Желаешь для себя, а ищешь разделить!

«Любезна Зяблица!— кричит мой Чиж соседке,

Смиренно прикорнувшей к ветке,—

Что ты задумалась? Давай-ка день хвалить!

Смотри, как солнышко...» Но солнце вдруг сокрылось,

И небо тучами отвсюду обложилось;

Все птицы спрятались, кто в гнезды, кто в реку,

Лишь галки стаями гуляют по песку

И криком бурю вызывают;

Да ласточки еще над озером летают;

Бык, шею вытянув, под плугом заревел;

А конь, поднявши хвост и разметавши гриву

Ржет, пышет и летит чрез ниву.

И вдруг ужасный вихрь со свистом восшумел,

Со треском грянул гром, ударил дождь со градом,

И пали пастухи со стадом.

Потом прошла гроза, и солнце расцвело,

Все стало ярче и светлее,

Цветы душистее, деревья зеленее,

Лишь домик у Чижа куда-то занесло.

О, бедненький мой Чиж! Он, мокрыми крылами

Насилу шевеля, к соседушке летит

И ей со вздохом и слезами,

Носок повеся, говорит:

«Ах! всяк своей бедой ума себе прикупит:

Впредь утро похвалю, как вечер уж наступит».

Разбитая параличом

И одержимая на старости подагрой

И хирагрой,

Всем телом дряхлая, но бодрая умом

И в логике своей из первых мастерица.

Лисица

Уединилася от света и от зла

И проповедовать в пустыню перешла.

Там кроткие свои беседы растворяла

Хвалой воздержности, смиренью, правоте;

То плакала, то воздыхала

О братии, в мирской утопшей суете;

А братий и всего на проповедь сбиралось

Пять-шесть, наперечет;

А иногда случалось

И менее того, и то Сурок, да Крот,

Да две-три набожные Лани,

Зверишки бедные, без связей, без подпор;

Какой же ожидать от них Лисице дани?

Но Лисий дальновиден взор;

Она переменила струны,

Взяла суровый вид и бросила перуны

На кровожаждущих Медведей и Волков,

На Тигров, даже и на Львов!

Что ж? слушателей тьма стеклася,

И слава о ее витийстве донеслася

До самого Царя зверей,

Который, несмотря что он породы львиной,

Без шума управлял подвластною скотиной,

И в благочестие вдался под старость дней.

«Послушаем Лису!— Лев молвил.— Что за диво?»

За словом вслед указ;

И в сутки, ежели не лживо

Историк уверяет нас,

Лиса привезена и проповедь сказала.

Какую ж проповедь? Из кожи лезла вон!

В тиранов гром она бросала,

А в страждущих от них дух бодрости вливала

И упование на время и закон.

Придворные оцепенели:

Как можно при дворе так дерзко говорить!

Друг на друга глядят, но говорить не смели,

Смекнув, что Царь Лису изволил похвалить.

Как новость, иногда и правда нам по нраву!

Короче вам: Лиса вошла и в честь и славу;

Царь Лев, дав лапу ей, приветливо сказал:

«Тобой я истину познал

И боле прежнего гнушаться стал пороков;

Чего ж ты требуешь во мзду твоих уроков?

Скажи без всякого зазренья и стыда;

Я твой должник». Лиса глядь, глядь туда-сюда,

Как будто совести почувствуя улику:

«Всещедрый царь-отец! —

Ответствовала Льву с запинкой наконец.—

Индеек... малую толику».

«Кто равен мне? Солдат, любовник, сочинитель,

И сторож, и министр, и алтарей служитель,

И доктор, и больной, и самый государь —

Все чувствуют, что я важней, чем календарь!

Я каждому из них минуты означаю;

Деля и день и ночь, я время измеряю!» —

Так, видя на нее зевающий народ,

Хвалилась Стрелка часовая,

Меж тем как бедная пружина, продолжая

Невидимый свой путь, давала Стрелке ход!

Пружина — Секретарь; а Стрелка, между нами...

Но вы умны: смекайте сами.

Две Лошади везли карету.

Осел, увидя их, сказал:

«С какою завистью смотрю на пару эту!

Нет дня, чтоб где-нибудь ее я не встречал;

Всё вместе: видно, очень дружны!»

«Дурак, дурак! при всей длине своих ушей! —

Сказала вслед ему одна из Лошадей.—

Ты только лишь глядишь на признаки наружны

Диковинка ль — всегда в упряжке быть одной,

А розно жить душой?

Увы! не нам чета, живут на нас похоже!» —

Вчера мне Хлоин муж шепнул в собранье тоже.

Два Голубя друзьями были,

Издавна вместе жили

И кушали и пили.

Соскучился один все видеть то ж да то ж;

Задумал погулять и другу в том открылся.

Тому весть эта острый нож;

Он вздрогнул, прослезился

И к другу возопил:

«Помилуй, братец, чем меня ты поразил?

Легко ль в разлуке быть?.. тебе легко, жестокой!

Я змаю; ах! а мне... я, с горести глубокой,

И дня не проживу... К тому же рассуди,

Такая ли пора, чтоб в странствие пускаться?

Хоть до Зефиров ты, Голубчик, погоди!

К чему спешишь? Еще успеем мы расстаться!

Теперь лишь Ворон прокричал,

И без сомнения — страшуся я безмерно! —

Какой-нибудь из птиц напасть он предвещал,

А сердце в горести и пуще имоверно!

Когда расстанусь я с тобой,

То будет каждый день мне угрожать бедой:

То ястребом лихим, то лютыми стрелками,

То коршунами, то силками —

Все злое сердце мне на память приведет.

Ахти мне!— я скажу,— вздохнувши, дождь идет!

Здоров ли-то мой друг? Не терпит ли он холод?

Не чувствует ли голод?

И мало ли чего не вздумаю тогда!»

Безумцам умна речь, как в ручейке вода:

Журчит и мимо протекает.

Затейник слушает, вздыхает,

А все-таки лететь желает.

«Нет, братец, так и быть,— сказал он,— полечу!

Но верь, что я тебя крушить не захочу;

Не плачь; пройдет дни три, и буду я с тобою

Клевать

И ворковать

Опять под кровлею одною;

Начну рассказывать тебе по вечерам —

Ведь все одно да то ж приговорится нам,—

Что видел я, где был, где хорошо, где худо;

Скажу: я там-то был, такое видел чудо,

А там случилось то со мной —

И ты, дружочек мой,

Наслушаясь меня, так сведущ будешь к лету,

Как будто бы и сам гулял по белу свету.

Прости ж!»— При сих словах

Наместо всех увы! и ах!

Друзья взглянулись, поклевались,

Вздохнули и расстались.

Один, носок повеся, сел;

Другой вспорхнул, взвился, летит, летит стрелою

И верно б, сгоряча край света залетел;

Но вдруг покрылось небо мглою,

И прямо страннику в глаза

Из тучи ливный дождь, град, вихрь, сказать вам словом,

Со всею свитою, как водится, гроза!

При случае таком, опасном, хоть не новом,

Голубчик поскорей садится на сучок

И рад еще тому, что только лишь измок.

Гроза утихнула, Голубчик обсушился

И в путь опять пустился.

Летит и видит свысока —

Рассыпано пшено, а возле — Голубка;

Садится, и в минуту

Запутался в сети; но сеть была худа,

Так он против нее носком вооружился;

То им, то ножкою тянув, тянув, пробился

Из сети без вреда,

С утратой перьев лишь. Но это ли беда?

К усугубленью страха,

Явился вдруг Сокóл и, со всего размаха,

Напал на бедняка,

Который, как злодей, опутан кандалами,

Тащил с собой снурок с обрывками силка.

Но, к счастью, тут Орел с широкими крылами

Для встречи Сокола спустился с облаков;

И так, благодаря стечению воров,

Наш путник Соколу в добычу не достался,

Однако все еще с бедой не развязался;

В испуге потеряв и ум и зоркость глаз,

Задел за кровлю он как раз

И вывихнул крыло; потом в него мальчишка —

Знать, голубиный был и в том еще умишка —

Для шутки камешек лукнул

И так его зашиб, что чуть он отдохнул;

Потом... потом, прокляв себя, судьбу, дорогу,

Решился бресть назад, полмертвый, полхромой:

И прибыл наконец калекою домой,

Таща свое крыло и волочивши ногу.

О вы, которых бог любви соединил!

Хотите ль странствовать? Забудьте гордый Нил

И дале ближнего ручья не разлучайтесь.

Чем любоваться вам? Друг другом восхищайтесь!

Пускай один в другом находит каждый час

Прекрасный, новый мир, всегда разнообразный!

Бывает ли в любви хоть миг для сердца праздный?

Любовь, поверьте мне, все заменит для вас.

Я сам любил: тогда за луг уединенный,

Присутствием моей подруги озаренный,

Я не хотел бы взять ни мраморных палат,

Ни царства в небесах!.. Придете ль вы назад.

Минуты радостей, минуты восхищений?

Иль буду я одним воспоминаньем жить?

Ужель прошла пора столь милых обольщений

И полно мне любить?

Как я люблю моих героев воспевать!

Не знаю, могут ли они меня прославить;

Но мне их тяжело оставить,

С животными я рад всечасно лепетать

И век мой коротать.

Люблю их общество! Согласен я, конечно,

Есть и у них свой плут, сутяга и пролаз,

И хуже этого; но я чистосердечно

Скажу вам между нас:

Опасней тварей всех словесную считаю,

И плут за плута... я Лису предпочитаю.

Таких же мыслей был покойник мой земляк,

Не автор, нижé чтец, однако, не дурак,

Честнейший человек, оракул всей округи.

Отец ли огорчен, размолвятся ль супруги,

Торгаш ли заведет с товарищем расчет,

Сиротка ль своего лишается наследства —

Всем нужда до его советов иль посредства.

Как важно иногда судил он у ворот

На лавке, окружен согласною семьею,

Детьми и внуками, друзьями и роднею!

«Ты прав! ты виноват!» — бывало, скажет он,

И этот приговор был силен, как закон,

И ни один не смел, ни впрямь, ни стороною,

Скрыть правды пред его почтенной сединою.

Однажды, помню я, имел с ним разговор

Проезжий моралист, натуры испытатель.

«Скажи мне,— он спросил,— какой тебя писатель

Наставил мудрости? Каких монархов двор

Открыл перед тобой все таинства правленья?

Зенона ль строгого держался ты ученья

Иль Пифагоровым последовал стопам?

У Эпикура ли быть счáстливым учился

Или божественным Платоном озарился?»

«А я их и не знал нижé по именам!—

Ответствует ему смиренно сельский житель.—

Природа мне букварь, а сердце мой учитель.

Вселенну населил животными творец;

В науке нравственной я их брал в образец;

У кротких голубков я перенял быть нежным;

У муравья — к труду прилежным

И на зиму запас копить;

Волом я научен терпенью;

Овечкою — смиренью;

Собакой — неусыпным быть;

А если б мы детей невольно не любили,

То куры бы меня любить их научили;

По мне же, так легко и всякого любить!

Я зависти не знаю;

Доволен тем, что есть,— богатый пусть богат,

А бедного всегда, как брата, обнимаю,

И с ним делиться рад.

Стараюсь, наконец, рассудка быть под властью,

И только — вот и вся моя наука счастью!»

Умолк Соловушко! Конечно, бедный, болен

Или подружкой недоволен,

А может, и несчастлив в ней!

«Мне жалок он!»— сказал печально Воробей.

«Он жалок?— Зяблица к словам его пристала:—

Как мало в сердце ты читал!

Я лучше отгадала:

Любил он, так и пел; стал счастлив — замолчал».

Не диво ли? Осел вдруг ипохондрик стал!

Зарюмил, зарычал:

Зачем неправосудны боги

Быкам крутые дали роги,

А он рожден без них, а он без них умрет.

Дурак дурацкое и врет!

Он, видно, думал, что в народе

Рога в великой моде.

Как Обезьяну нам унять,

Чтоб ей чего не перенять?

Ну и она богам пенять,

Зачем, к ее стыду, печали,

Они ей хвост короткий дали.

«А я и слеп! Зажмите ж рот!» —

Сказал им, высунясь из норки, бедный Крот.

Прохожий, в монастырь зашедши на пути,

Просил у братий позволенья

На колокольню их взойти.

Взошел и стал хвалить различные явленья,

Которые ему открыла высота.

«Какие,— он вскричал,— волшебные места!

Вдруг вижу горы, лес, озера и долины!

Великолепные картины!

Не правда ли?»— вопрос он сделал одному

Из братий, с ним стоящих.

«Да!— труженик, вздохнув, ответствовал ему,—

Для проходящих».

«Возможно ли, как в тридцать лет

Переменилось все!.. Ей-ей, другой стал свет! —

Подагрик размышлял, на креслах нянча ногу.—

Бывало, в наши дни и помолиться богу

И погулять — всему был час;

А ныне... что у нас?

Повсюду скука и заботы,

Не пляшут, не поют — нет ни к чему охоты!

Такая ль в старину бывала и весна?

Где ныне красны дни? где слышно птичек пенье?

Охти мне! знать, пришли последни времена;

Предвижу я твое, природа, разрушенье!»

При этом слове вдруг, с восторгом на лице,

Племянница к нему вбежала.

«Простите, дядюшка, нас матушка послала

С мадамой в Летний сад. Все, все уж на крыльце;

Какой же красный день!» И вмиг ее не стало.

«Какая ветреность! Вот модные умы! —

Мудрец наш заворчал.— Такими ли, бывало,

Воспитывали нас? Мой бог! все хуже стало».

Читатели! Подагрик — мы.

Надсевшись Дон-Кишот с баранами сражаться,

Решился лучше их пасти

И жизнь невинную в Аркадии вести.

Проворным долго ль снаряжаться?

Обломок дротика пошел за посошок,

Котомкой — с табаком мешок,

Фуфайка спальная — пастушечьим камзолом;

А шляпу, в знак его союза с нежным полом,

У клюшницы своей соломенную взял

И лентой розового цвета

Под бледны щеки подвязал

Узлами в образе букета.

Спустил на волю кобеля,

Который к хлебному прикован был анбару;

Послал в мясном ряду купить баранов пару,

И стадо он свое рассыпал на поля

По первому морозу;

И начал воспевать весенню розу.

Но в этом худа нет: веселому все в лад,

И пусть играет всяк любимою гремушкой;

А вот что невпопад:

Идет коровница,— почтя ее пастушкой,

Согнул наш пастушок колена перед ней

И, размахнув руками,

Отборными словами

Пустился петь эклогу ей.

«Аглая!— говорит,— прелестная Аглая!

Предмет и тайных мук, и радостей моих!

Всегда ли будешь ты, мой пламень презирая,

Лелеять и любить овечек лишь своих?

Послушай, милая! там, позади кусточков,

На дереве гнездо нашел я голубочков:

Прими в подарок их от сердца моего;

Я рад бы подарить любезную полсветом:

Увы! мне, кроме их, бог не дал ничего!

Они белы как снег, равны с тобою цветом,

Но сердце не твое у них!»

Меж тем как толстая коровница Аглая,

Кудрявых слов таких

Седого пастушка совсем не понимая,

Стоит разинув рот и выпуча глаза,

Ревнивый муж ее, подслушав Селадона,

Такого дал ему туза,

Что он невольно лбом отвесил три поклона;

Однако ж головы и тут не потерял.

«Пастух-невежда! — он вскричал.—

Не смей ты нарушать закона!

Начнем пастуший бой;

Пусть победителя Аглая увенчает:

Не бей меня, но пой!»

Муж грубый кулаком вторичным отвечает

И, к счастью, в глаз, а не в висок.

Тут нежный, верный пастушок,

Смекнув, что это въявь увечье, не проказа,

Чрез поле рысаком во весь пустился дух

И с этой стал поры не витязь, не пастух,

Но просто — дворянин без глаза.

Ах! часто и в себе я это замечал,

Что, глупости бежа, в другую попадал.

Бык с плугом на покой тащился по трудах,

А Муха у него сидела на рогах,

И Муху же они дорогой повстречали.

«Откуда ты, сестра?» — от этой был вопрос.

А та, поднявши нос,

В ответ ей говорит: «Откуда? Мы пахали!»

От басни завсегда

Нечаянно дойдешь до были.

Случалось ли подчас вам слышать, господа:

«Мы сбили! мы решили!»?

Прелестная Лизета

Лишь только что успела встать

С постели роскоши, дойти до туалета

И дружеский совет начать

С поверенным всех чувств, желаний,

Отрад, веселья и страданий,

С уборным зеркалом,— вдруг страшная Пчела

Вокруг Лизеты зажужжала.

Лизета обмерла,

Вскочила, закричала:

«Ах, ах! Мисс Женни, поскорей!

Параша! Дунюшка!» Весь дом сбежался к ней;

Но поздно! Ни любовь, ни дружество, ни злато —

Ничто не отвратит неумолимый рок!

Чудовище крылато

Успело уже сесть на розовый роток,

И Лиза в обморок упала.

«Не дам торжествовать тебе над госпожой!» —

Вскричала Дунюшка и смелою рукой

В минуту Пчелку поимала;

А пленница в слезах, в отчаянье жужжала:

«Клянуся Флорою! Хотела ли я зла?

Я аленький роток за розу приняла».

Столь жалостная речь Лизету воскресила!

«Дуняша!— говорит Лизета,— жаль Пчелы;

Пусти ее: она почти не уязвила».

Как сильно действует и крошечка хвалы!

Вчера, подслушал я, две разных свойств Лисицы

Такой имели разговор:

«Ты ль это, кумушка! Давно ли из столицы?»

«Давно ль оставила я двор?

С неделю».— «Как же ты разъелась, подобрела!

Знать, при дворе у Льва привольное житье?»

«И очень! Досыта всего пила и ела».

«А в чем там ремесло главнейшее твое?»

«Безделица! С утра до вечера таскаться,

Где такнуть, где польстить, пред сильным унижаться,

И больше ничего».— «Какое ремесло!»

«Однако ж мне оно довольно принесло:

Чин, место».— «Горький плод! Чины не возвышают,

Когда их подлости ценою покупают».

Какой-то добрый человек,

Не чувствуя к чинам охоты,

Не зная страха, ни заботы,

Без скуки провождал свой век

С Плутархом, с лирой

И Пленирой,

Не знаю точно где, а только не у нас.

Однажды под вечер, как солнца луч погас

И мать качать дитя уже переставала,

Нечаянно к нему Фортуна в дом попала

И в двери ну стучать!

«Кто там?»— Пустынник окликает.

«Я! Я!»— «Да кто, могу ли знать?»

«Я та, которая тебе повелевает

Скорее отпереть».— «Пустое!»— он сказал

И замолчал.

«Отóпрешь ли?— еще Фортуна закричала.—

Я ввек ни от кого отказа не слыхала;

Пусти Фортуну ты со свитою к себе,

С Богатством, Знатью и Чинами...

Теперь известна я тебе?»

«По слуху... Но куда мне с вами?

Поди в другой ты дом,

А мне не поместить, ей-ей! такой содом».

«Невежа! да пусти меня хоть с половиной,

Хоть с третью, слышишь ли?.. Ах, сжалься над судьбиной

Великолепия... оно уж чуть дышит;

Над гордой Знатностью, которая дрожит

И, стоя у порога, мерзнет;

Тронись хоть Славою, мой миленький дружок!

Еще минута — все исчезнет!..

Упрямый! дай хотя Желанью уголок».

«Да отвяжися ты, лихая пустомеля! —

Пустынник ей сказал.— Ну, право, не могу.

Смотри, одна и есть постеля,

И ту я для себя с Пленирой берегу».

«Здорово, душенька! — влетя в окно, Пчела

Так Мухе говорила.—

Сказать ли весточку? Какой я сот слепила!

Мой мед прозрачнее стекла;

И как душист! как сладок, вкусен!»

«Поверю,— Муха ей ответствует,— ваш род

Природно в том искусен;

А я хотела б знать, каков-то будет плод,

Продлятся ли жары?»— «Да! что-то будет с медом?»

«Ах! этот мед да мед, твоим всегдашним бредом!»

«Да для того, что мед...» — «Опять? Нет сил терпеть,

Какое малодушье!

Я, право, получу от слов твоих удушье».

«Удушье? Ничего! съесть меду да вспотеть,

И все пройдет; мой мед...» — «Чтоб быть тебе без жала! —

С досадой Муха ей сказала.—

Сокройся в улей свой, вралиха! иль молчи!»

О эгоисты-рифмачи!

Когда-то Рысь, найдя лежащего Крота,

Из жалости ему по-свойски говорила:

«Увы! мой бедный Крот, несчастье слепота!

И рощица, и луг с цветами — все места

Тебе как темная могила!

Какая жизнь твоя!

С утра до вечера ты спишь или зеваешь

И ни о чем не рассуждаешь.

А я

Теперь же, будто на ладони,

Все вижу на версту вокруг

И все пересказать готова. Слушай, друг:

Вот ястреб в облаках за коршуном в погоне;

Здесь ласточка своих птенцов

Питает мухами, добычей пауковой;

Там хитрая лиса цыпленку строит ков;

Там кролика постиг ружья удар громовый;

Здесь кошка давит мышь; а там

Змея впилась в корову;

А далее медведь, разинув пасть багрову,

Ревет и гонится за серной по скалам;

А вот и лютый волк ягненочка терзает...»

«Ах, полно, полно!— Крот болтунью прерывает.—

Утешно ль зрячим быть для ужасов таких?

Довольно и того, что слышал я об них».

Не знаю отчего зазнавшийся Осел

Храбрился, что вражду с Кабаном он завел,

С которым и нельзя иметь ему приязни.

«Что мне Кабан!— Осел рычал,—

Сейчас готов с ним в бой без всякия боязни!»

«Мне в бой с тобой?— Кабан с презрением сказал,—

Несчастный! будь спокоен:

Ты славной смерти не достоин».

Пословица у нас: на ближних уповай,

А сам ты не плошай!

И правда; вот пример. В прекрасные дни года,

В которые цветет и нежится природа,

Когда все любится — медведь в лесу густом,

Киты на дне морском,

А жаворонки в поле,—

Не ведаю того, по воле иль неволе,

Но самочка одна,

Из племя жавронков, летала да гуляла

И о влиянии весны не помышляла.

А уж давно весна!

Сдалася наконец природе и она

И матерью еще назваться захотела.

У птичек много ли затей?

Свила во ржи гнездо, снесла яичек, села

И вывела детей.

Рожь выросла, созрела,

А птенчики еще не в силах ни порхать,

Ни корма доставать;

Все матушка ищи. «Ну, детушки, прощайте!

Я за припасом полечу,—

Сказала им она,— а вы здесь примечайте,

Не соберутся ль жать, и тотчас голос дайте;

Так я другое вам пристанище сыщу».

Она лишь из гнезда — пришел хозяин в поле

И сыну говорит: «Ведь рожь и жать пора:

Смотри, как матера!

Ступай же ты, не медля боле,

И попроси друзей на помощь к нам прийти».

«Ах, матушка, лети! Скорее к нам лети!» —

Малютки в страхе запищали.

«Что, что вам сделалось?» — «Ахти! мы все пропали:

Хозяин был, он хочет жать;

Уж сыну и друзей велел на помочь звать».

«А боле ничего?— ответствовала мать.—

Так не к чему спешить: день ночи мудренее.

Вот, детушки, вам корм: покушайте скорее,

Да ляжем с богом спать!» Они того, сего

Клевнули,

Прижались под крыло к родимой и уснули.

Уж день, а из друзей нет в поле никого.

Пичужечка опять пустилась за припасом,

А селянин на рожь;

И мыслит: «На родню сторонний не похож!

Поди-ка, сын мой, добрым часом

Ты к дяде своему да свату поклонись!»

Малютки пуще взволновались

И матери вослед все в голос раскричались:

«Ах! милая, скорей! родима, воротись!!

Уж за родней пошли!»— «Молчите, не пугайтесь!—

Ответствовала мать.— И с богом оставайтесь».

Еще проходит день; хозяин в третий раз

Приходит на поле. «Изрядно учат нас,—

Он сыну говорит,— и дельно! Впредь не станем

С надеждою зевать, а поскорей вспомянем,

Что всякий сам себе вернейший друг и брат;

Ступай же ты назад

И матери скажи с сестрами,

Чтоб на поле пришли с серпами».

А птичка, слыша то, сказала детям так:

«Ну, детки! вот теперь к походу верный знак».

И дети в тот же миг скорей-скорей сбираться;

Расправя крылья, в первый раз

За маткой кое-как вверх, вверх приподниматься

И скрылися из глаз.

Осел, как скот простой,

Глядит на Истукан пустой

И лижет позолоту;

А хитрая Лиса, взглянувши на работу

Прилежно раза два,

Пошла и говорит: «Прекрасна голова!

Да жаль, что мозгу нет!» Безмозглые вельможи!

Не правда ли, что вы с сим Истуканом схожи?

Два обывателя столицы безымянной,

Между собою земляки,

А нацией Сверчки,

Избрали для себя квартирой постоянной

Судейский дом;

Один в передней жил, другой же в кабинете,

И каждый день они видалися тайком.

«Нет лучше нашего хозяина на свете!—

Сказал товарищу Сверчок.—

Как гнется, даром что высок!

Какая кротость в нем! какая добродетель!

И как трудолюбив! Я сам тому свидетель,

Какую кучу он записок отберет,

И что же? Ни одной из них не издерет,

А все за ним тащат!» — «На произвол судьбины!—

Товарищ подхватил.—

Дружок! ты, видно, век в прихожих только жил

И вместо лиц привык рассматривать личины;

Не то бы ты сказал, узнавши кабинет!

В передней барин то, чем хочет он казаться;

А здесь — каким родился в свет:

Богатому служить, пред сильным пресмыкаться;

А до других и дела нет;

Вот нашего ханжи и все тут уложенье!

Оставь же лишнее к нему ты уваженье.

И в обществе людском,

Где многое тебе покажется превратным,

Умей ты различать двух человек в одном:

Парадного с приватным».

«Прочь ты, подлейший гад, навоза порожденье!»—

Лев гордый Комару сказал.

«Потише!— отвечал Комар ему,— я мал,

Но сам не меньше горд и не снесу презренье!

Ты царь зверей,

Согласен;

Но мне нимало не ужасен:

Я и Быком верчу, а он тебя сильней».

Сказал и, став трубач, жужжит повестку к бою;

Потом с размашкою, приличною герою,

Встряхнулся, полетел и в шею Льву впился:

У Льва глаз кровью налился;

Из пасти пена бьет, зубами он скрежещет,

Ревет, и все вокруг уходит и трепещет!

От Комара всеобщий страх!

Он в тысячи местах,

И в шею, и в бока, и в брюхо Льва кусает,

И даже в глубь ноздри влетает!

Тогда несчастный Лев, в страданьи выше сил,

Как бешеный вкруг чресл хвостом своим забил

И начал грызть себя; потом... лишившись мочи.

Упал и грозные навек смыкает очи.

Крылатый богатырь тут пуще зажужжал

И всюду разглашать о подвигах помчался;

Но скоро сам попал

В засаду к Пауку и с жизнию расстался.

Увы! в юдоли слез неверен каждый шаг;

От злобы, от беды, когда и где в покое?

Опасен крупный враг,

А мелкий часто вдвое.

Кто на своем веку Фортуны не искал?

Что, если б силою волшебною какою

Всевидящим я стал

И вдруг открылись предо мною

Все те, которые и едут, и ползут,

И скачут, и плывут,

Из царства в царство рыщут

И дочери Судьбы отменной красоты

Иль убегающей мечты

Без отдыха столь жадно ищут?

Бедняжки! Жаль мне их: уж, кажется, в руках...

Уж сердце в восхищеньи бьется...

Вот только что схватить... хоть как, так увернется

И в тысяче уже верстах!

«Возможно ль,— многие, я слышу, рассуждают,—

Давно ль такой-то в нас искал?

А ныне как он пышен стал!

Он в счастии растет, а нас за грязь кидают!

Чем хуже мы его?» Пусть лучше во сто раз,

Но что ваш ум и всё? Фортуна ведь без глаз;

А к этому прибавим:

Чин стоит ли того, что для него оставим

Покой, покой души, дар, лучший всех даров,

Который в древности уделом был богов?

Фортуна — женщина! Умерьте вашу ласку,

Не бегайте за ней, сама смягчится к вам.

Так милый Лафонтен давал советы нам

И сказывал в пример почти такую сказку.

В деревне ль, в городке,

Один с другим невдалеке,

Два друга жили;

Ни скудны, ни богаты были.

Один всё счастье ставил в том,

Чтобы нажить огромный дом,

Деревни, знатный чин,— то и во сне лишь видел;

Другой богатств не ненавидел,

Однако ж их и не искал,

А кажду ночь покойно спал.

«Послушай,— друг ему однажды предлагает,—

На родине никто пророком не бывает;

Чего ж и нам здесь ждать? Со временем сумы.

Поедем лучше мы

Искать себе добра; войти, сказать умеем;

Авось и мы найдем, авось разбогатеем».

«Ступай,— сказал другой,—

А я остануся: мне дорог мой покой,

И буду спать, пока мой друг не возвратится».

Тщеславный этому дивится

И едет. На пути встречает цепи гор,

Встречает много рек, и напоследок встретил

Ту самую страну, куда издавна метил:

Любимый уголок Фортуны, то есть двор:

Не дожидаяся ни зову, ни наряду,

Пристал к нему и по обряду

Всех жителей его он начал посещать:

Там стрелкою стоит, не смея и дышать,

Здесь такает из всей он мочи,

Тут шепчет на ушко; короче: дни и ночи

Наш витязь сам не свой;

Но всё то было втуне!

«Что за диковинка!— он думает.— Стой, стой

Да слушай об одной Фортуне,

А сам всё ничего!

Нет, нет! такая жизнь несноснее всего.

Слуга покорный вам, господчики, прощайте

И впредь меня не ожидайте;

В Сурат, в Сурат лечу! Я слышал в сказках, там

Фортуне с давних лет курится фимиам...»

Сказал, прыгнул в корабль, и волны забелели.

Но что же? Не прошло недели,

Как странствователь наш отправился в Сурат,

А часто, часто он поглядывал назад,

На родину свою: корабль то загорался,

То на мель попадал, то в хляби погружался;

Всечасно в трепете, от смерти на вершок,

Бедняк бесился, клял — известно, лютый рок,

Себя,— и всем, и всем изрядна песня пета!

«Безумцы!— он судил.— На край приходим света

Мы смерть ловить, а к ней и дома три шага!»

Синеют между тем Индийски берега,

Попутный дунул ветр,— по крайней мере кстате

Пришло мне так сказать,— и он уже в Сурате!

«Фортуна здесь?» — его был первый всем вопрос.

«В Японии»,— сказали.

«В Японии?— вскричал герой, повеся нос.—

Быть так! Плыву туда». И поплыл; но, к печали,

Разъехался и там с Фортуною слепой!

«Нет! полно,— говорит,— гоняться за мечтой».

И с первым кораблем в отчизну возвратился.

Завидя издали отеческих богов,

Родимый ручеек, домашний милый кров,

Наш мореходец прослезился

И, от души вздохнув, сказал:

«Ах! счастлив, счастлив тот, кто лишь по слуху знал

И двор, и океан, и о слепой богине!

Умеренность! с тобой раздолье и в пустыне».

Итак, с восторгом он и в сердце и в глазах

В отчизну наконец вступает.

Летит ко другу,— что ж? как друга обретает?

Он спит, а у него Фортуна в головах!

Старик, лет в семьдесят, рыл яму и кряхтел.

Добро бы строить — нет! садить еще хотел!

А трое молодцов, зевая на работу,

Смеялися над ним. «Какую же охоту

На старости бог дал!»—

Один из них сказал.

Другой прибавил: «Что ж? еще не опоздал!

Ковчег и большего терпенья стоил Ною».

«Смешон ты, дедушка, с надеждою пустою!—

Примолвил третий Старику.—

Довольно, кажется, ты пожил на веку;

Когда ж тебе дождаться

Под тению твоей рябинки прохлаждаться?

Ровесникам твоим и настоящий час

Неверен;

А завтрем льстить себя оставь уже ты нас».

Совет довольно здрав, довольно и умерен

Для мудреца в шестнадцать лет!

«Поверьте мне, друзья,— Старик сказал в ответ,—

Что завтре ни мое, ни ваше,

Что Парка бледная равно

Взирает на теченье наше.

От Провидения нам ведать не дано,

Кому из нас оно судило

Последнему взглянуть на ясное светило!

Не можете и вы надежны быть, как я,

Ниже на миг один... Работа же моя

Не мне, так детям пригодится;

Чувствительна душа и вчуже веселится.

Итак, вы видите, что мной уж собран плод,

Которым я могу теперь же наслаждаться

И завтре может статься,

И далее... как знать — быть может, что и год.

Ах! может быть и то, что ваш безумец хилый

Застанет месяца восход

Над вашей розами усыпанной... могилой!»

Старик предчувствовал: один, прельстясь песком —

Конечно, золотым,— уснул на дне морском;

Другой под миртами исчез в цветущи лета;

А третий — дворянин, за честь к отмщенью скор,—

Войдя с приятелем в театре в легкий спор,

За креслы, помнится... убит из пистолета.

Какой-то государь, прогуливаясь в поле,

Раздумался о царской доле.

«Нет хуже нашего,— он мыслил,— ремесла!

Желал бы делать то, а делаешь другое!

Я всей душой хочу, чтоб у меня цвела

Торговля, чтоб народ мой ликовал в покое;

А принужден вести войну,

Чтоб защищать мою страну.

Я подданных люблю, свидетели в том боги,

А должен прибавлять еще на них налоги;

Хочу знать правду — все мне лгут.

Бояра лишь чины берут,

Народ мой стонет, я страдаю,

Советуюсь, тружусь, никак не успеваю;

Полсвета властелин — не веселюсь ничем!»

Чувствительный монарх подходит между тем

К пасущейся скотине;

И что же видит он? Рассыпанных в долине

Баранов, тощих до костей,

Овечек без ягнят, ягнят без матерей!

Все в страхе бегают, кружатся,

А псам и нужды нет: они под тень ложатся;

Лишь бедный мечется Пастух:

То за бараном в лес во весь он мчится дух,

То бросится к овце, которая отстала,

То за любимым он ягненком побежит,

А между тем уж волк барана в лес тащит;

Он к ним, а здесь овца волчихи жертвой стала.

Отчаянный Пастух рвет волосы, ревет,

Бьет в грудь себя и смерть зовет.

«Вот точный образ мой,— сказал самовластитель.—

Итак, и смирненьких животных охранитель

Такими ж, как и мы, напастьми окружен,

И он, как царь, порабощен!

Я чувствую теперь какую-то отраду».

Так думая, вперед он путь свой продолжал,

Куда? и сам не знал;

И наконец пришел к прекраснейшему стаду.

Какую разницу монарх увидел тут!

Баранам счету нет, от жира чуть идут;

Шерсть на овцах как шелк и тяжестью их клонит;

Ягнятки, кто кого скорее перегонит,

Толпятся к маткиным питательным сосцам;

А Пастушок в свирель под липою играет

И милую свою пастушку воспевает.

«Несдобровать, овечки, вам!—

Царь мыслит.— Волк любви не чувствует закона,

И Пастуху свирель худая оборона».

А волк и подлинно, откуда ни возьмись,

Во всю несется рысь;

Но псы, которые то стадо сторожили,

Вскочили, бросились и волка задавили;

Потом один из них ягненочка догнал,

Который далеко от страха забежал,

И тотчас в кучку всех по-прежнему собрал;

Пастух же всё поет, не шевелясь нимало.

Тогда уже в Царе терпения не стало.

«Возможно ль? —он вскричал.— Здесь множество волков,

А ты один... умел сберечь большое стадо!»

— Царь!— отвечал Пастух.— Тут хитрости не надо:

Я выбрал добрых псов».

«Да что ты, долгий, возмечтал?

Я за себя и сам, брат, стану,—

Грудцою наскоча, вскричал

Какой-то карлик великану.—

Твои, мои — права одни!»

— «Не спорю, что равны они,—

Тот отвечает без задору,—

Но мой башмак тебе не впору».

У Льва родился сын. В столице, в городах.

Во всех его странах

Потешные огни, веселья, жертвы, оды.

Мохнатые певцы все взапуски кричат:

«Скачи, земля! Взыграйте, воды!

У Льва родился сын!» И вправду, кто не рад?

Меж тем, когда всяк зверь восторгом упивался,

Царь Лев, как умный зверь, заботам предавался,

Кому бы на руки дитя свое отдать:

Наставник должен быть умен, учен, незлобен!

Кто б из зверей к тому был более способен?

Не шутка скоро отгадать.

Царь, в нерешимости, велел совет собрать;

В благоволении своем его уверя,

Препоручил избрать ему,

По чистой совести, по долгу своему,

Для сына в менторы достойнейшего зверя.

Встал Тигр и говорит:

«Война, война царей великими творит;

Твой сын, о государь, быть должен страхом света;

И так образовать его младые лета

Лишь тот способен из зверей,

Который всех, по Льве, ужасней и страшней».

— «И осторожнее,— Медведь к тому прибавил,—

Чтоб он младого Льва наставил

Уметь и храбростью своею управлять».

Противу мненья двух Лисе идти не можно;

Однако ж, так и сяк начав она вилять,

Заметила, что дядьке должно

Знать и политику, быть хитрого ума,

Короче: какова сама.

За нею тот и тот свой голос подавали,

И все они, хотя себя не называли,

Но ясно намекали,

Что в дядьки лучше их уж некого избрать:

Советы и везде почти на эту стать.

«Позволено ль и мне сказать четыре слова? —

Собака наконец свой голос подала.—

Политики, войны нет следствия другого,

Как много шума, много зла.

Но славен добрый царь коварством ли и кровью?

Как подданных своих составит счастье он?

Как будет их отцом? Чем утвердит свой трон?

Любовью.

Вот таинство, вот ключ к высокой и святой

Науке доброго правленья!

Кто ж принцу лучшие подаст в ней наставленья?

Никто, как сам отец». Тигр смотрит как шальной,

Медведь, другие то ж, а Лев, от умиленья

Заплакав, бросился Собаку обнимать.

«Почто,— сказал,— давно не мог тебя я знать?

О добрый зверь! Тебе вручаю

Я счастие мое и подданных моих:

Будь сыну моему наставником! Я знаю,

Сколь пагубны льстецы: укрой его от них,

Укрой и от меня — в твоей он полной воле».

Собака от царя идет с дитятей в поле,

Лелеет, пестует и учит между тем.

Урок был первый тот, что он Щенок, не Львенок,

И в дальнем с ним родстве. Проходит день за днем,

Уже питомец не ребенок,

Уже наставник с ним обходит все страны,

Которые в удел отцу его даны;

И Львенок в первый раз узнал насильство власти,

Народов нищету, зверей худые страсти:

Лиса ест кроликов, а Волк душит овец,

Оленя давит Барс; повсюду, наконец,

Могучие богаты,

Бессильные от них кряхтят,

Быки работают без платы,

А Обезьяну золотят.

Лев молодой дрожит от гнева.

«Наставник,— он сказал,— подобные дела

Доходят ли когда до сведенья царева?

Ах, сколько бедствий, сколько зла!»

— «Как могут доходить?— Собака отвечает.—

Его одна толпа счастливцев окружает,

А им не до того; а те, кого съедят,

Не говорят».

И так наш Львеночек, без дальних размышлений

О том, в чем доброту и мудрость ставит свет,

И добр стал и умен; но в этом дива нет:

Пример и опытность полезней наставлений.

Он, в доброй школе той взрастая, получил

Рассудок, мудрость, крепость тела;

Однако же еще не ведал, кто он был;

Но вот как случай сам о том ему открыл.

Однажды на пути Собака захотела

Взять отдых и легла под тению дерев.

Вдруг выскочил злой Тигр, разинул страшный зев

И прямо к ней,— но Лев,

Закрыв ее собою,

Взмахнул хвостом, затряс косматой головою,

Взревел — и Тигр уже растерзанный лежит!

Потом он в радости к наставнику бежит

И вопит: «Победил! Благодарю судьбину!

Но я ль то был иль нет?.. Поверишь ли, отец,

Что в этот миг, когда твой близок был конец,

Я вдруг почувствовал и жар и силу львину,

Я точно... был как Лев!» — «Ты точно Лев и есть,—

Наставник отвечал, облившися слезами.—

Готовься важную услышать, сын мой, весть:

Отныне... кончилось равенство между нами,

Ты царь мой! Поспешим возвратом ко двору.

Я всё употребил, что мог, тебе к добру;

Но ты... и радости и грусти мне причина!

Прости, о государь, невольно слезы лью...

Отечеству отца даю,

А сам... теряю сына!»

В начале мирозданья,

Когда собор богов,

Не требуя себе ни агнцев, ни цветов,

Всех тварей упреждал желанья,

В то время — слух дошел преданием до нас —

Юпитер в милостивый час

Дал книгу человеку,

Котора заменить могла библиотеку:

Титул ей — «Разум», и она

Самой Минервою была сочинена

С той целью, чтобы в ней все возрасты узнали

Путь к добродетели и счастливее стали;

Однако ж в даре том небесном на земли

Немного прибыли нашли.

Читая сочиненье,

Младенчество одни в нем видело черты;

А юность — только заблужденье;

Век зрелый — поздно сожаленье;

А старость — выдрала листы.

Природу одолеть превыше наших сил;

Смиримся же пред ней, не умствуя нимало.

«Зачем ты льнешь?»— Магнит Железу говорил,

«Зачем влечешь меня?»— Железо отвечало.

Прелестный, милый пол! Чем кончу я рассказ,

Легко ты отгадаешь.

Подобно так и ты без умысла прельщаешь;

Подобно так и мы невольно любим вас.

Один охотник жить, не старее ста лет,

Пред Смертию дрожит и вóпит,

Зачем она его торопит

Врасплох оставить свет,

Не дав ему свершить, как водится, духовной,

Не предваря его хоть за год наперед,

Что он умрет.

«Увы! — он говорит.— А я лишь в подмосковной

Палаты заложил — хотя бы их докласть;

Дай винокуренный завод мой мне поправить

И правнуков женить! А там... твоя уж власть!

Готов, перекрестясь, я белый свет оставить».

— «Неблагодарный!— Смерть ответствует ему.—

Пускай другие мрут в весеннем жизни цвете,

Тебе бы одному

Не умирать на свете!

Найдешь ли двух в Москве,— десятка даже нет

Во всей империи, доживших до ста лет.

Ты думаешь, что я должна бы приготовить

Заранее тебя к свиданию со мной:

Тогда бы ты успел красивый дом достроить,

Духовную свершить, завод поправить свой

И правнуков женить; а разве мало было

Наветок от меня? Не ты ли поседел?

Не ты ли стал ходить, глядеть и слышать хило?

Потом пропал твой вкус, желудок ослабел,

У вянул цвет ума и память притупилась;

Год от году хладела кровь,

В день ясный средь цветов душа твоя томилась,

И ты оплакивал и дружбу и любовь.

С которых лет уже отвсюду поражает

Тебя печальна весть: тот сверстник умирает,

Тот умер, этот занемог

И на одре мученья?

Какого ж более хотел ты извещенья?

Короче: я уже ступила на порог,

Забудь и горе и веселье,

Исполни мой устав!»

Сказала — и Старик, не думав, не гадав

И не достроя дом, попал на новоселье!

Смерть права: во сто лет отсрочки поздно ждать;

Да как бы в старости страшиться умирать?

Дожив до поздних дней, мне кажется, из мира

Так должно выходить, как гость отходит с пира,

Отдав за хлеб и соль хозяину поклон.

Пути не миновать, к чему ж послужит стон?

Ты сетуешь, старик? Взгляни на ратно поле;

Взгляни на юношей, на этот милый цвет,

Которые летят на смерть по доброй воле,

На смерть прекрасную, сомнения в том нет,

На смерть похвальную, везде превозносиму,

Но часто тяжкую, притом неизбежиму!..

Да что! Я для глухих обедню вздумал петь:

Полмертвый пуще всех боится умереть!

Его величество, Лев сильный, царь зверей,

Скончался.

Народ советовать собрался,

Кого б из трех его детей

Признать наследником короны.

«Меня! — сын старший говорил.—

Я сделаю народ наперсником Беллоны».

— «А я обогащу»,— середний подхватил.

«А я б его любил»,—

Сказал меньшой с невинным взором.

И тут же наречен владыкой всем собором.

«Скажите, батюшка, как счастия добиться?» —

Сын спрашивал отца. А тот ему в ответ:

«Дороги лучшей нет,

Как телом и умом трудиться,

Служа отечеству, согражданам своим,

И чаще быть с пером и книгой,

Когда быть дельными хотим».

— «Ах, это тяжело! Как легче бы?»— «Интригой,

Втираться жабой и ужом

К тому, кто при дворе Фортуной вознесется...»

— «А это низко!»— «Ну, так просто... быть глупцом:

И этак многим удается».

Орел из области громов

Спустился отдохнуть на луг среди цветов

И встретил там Змею, ползущую по праху.

Завистливая тварь

Шипит и на Орла кидается с размаху.

Что ж делает пернатых царь?

Бросает гордый взгляд и к солнцу возлетает.

Так гений своему хулителю отмщает.

Амур, Гимен со Смертью строгой

Когда-то шли одной дорогой

Из света по своим домам,

И вздумалося молодцам

Втащить старуху в разговоры.

«Признайся,— говорят,— ты, Смерть, не рада нам?

Ты ненавидишь нас?»— «Я? — вытараща взоры,

Спросила Смерть их.— Да за что?»

— «Ну, как за что! За то,

Что мы в намереньях согласны не бываем:

Ты всё моришь, а мы рождаем».

«Пустое, братцы!— Смерть сказала им в ответ.—

Я зла на вас?.. Перекреститесь!

Людьми снабжая свет,

Вы для меня ж трудитесь».

Против Калифова огромного дворца

Стояла хижина, без кровли, без крыльца,

Издавна ветхая и близкая к паденью,

Едва ль приличная и самому смиренью.

Согбенный старостью ремесленник в ней жил;

Однако он еще по мере сил трудился,

Ни злых, ни совести нимало не страшился

И тихим вечером своим доволен был.

Но хижиной его Визирь стал недоволен:

«Терпим ли,— он своим рассчитывал умом,—

Вид бедности перед дворцом?

Но разве государь сломать ее не волен?

Подам ему доклад, и хижине не быть».

На этот раз Визирь обманут был в надежде.

Доклад подписан так: «Быть по сему; но прежде

Строенье ветхое купить».

Послали Кадия с соседом торговаться;

Кладут пред ним на стол с червонными мешок.

«Мне в деньгах нужды нет,— сказал им простачок.—

А с домом ни за что не можно мне расстаться:

Я в нем родился, в нем скончался мой отец,

Хочу, чтоб в нем же бог послал и мне конец.

Калиф, конечно, самовластен,

И каждый подданный к нему подобострастен;

Он может при моих глазах

Развеять вмиг гнездо мое, как прах;

Но что ж последует? Несчастным слезы в пищу:

Я всякий день приду к родиму пепелищу,

Воссяду на кирпич с поникшей головой

Небесного под кровом свода

И буду пред отцом народа

Оплакивать мой жребий злой!»

Ответ был Визирю до слова пересказан,

А тот спешит об нем Калифу донести.

«Тебе ли, государь, отказ такой снести?

Ужель останется раб дерзкий не наказан?» —

Калифу говорил Визирь наедине.

«Да! — подхватил Калиф.— Ответ угоден мне;

И я тебе повелеваю:

Впредь помня навсегда, что в правде нет вины,

Исправить хижину на счет моей казны;

Я с нею только жить в потомках уповаю;

Да скажет им дворец: такой-то пышно жил;

А эта хижина: он правосуден был!»

«Как жалок ты! — Быку Корова говорила.—

Судьба тебя на труд всегдашний осудила».

Наутро повели Корову на убой,

К закланию богам. Бык, вспомня речь вчерашню,

«Гордись, красавица,— сказал,— своей судьбой:

Ты к алтарям идешь, а я — опять на пашню».

Столица роскоши, искусства и наук

Пред мужеством и силой пала;

Но хитрым мастерством художнических рук

Еще она блистала

И победителя взор дикий поражала.

Он с изумлением глядит на истукан

С такою надписью: «Блюстителю граждан,

Отцу отечества, утехе смертных рода

От благодарного народа».

Царь-варвар тронут был

Столь новой для него и благородной данью;

Влеком к невольному вниманью,

В молчаньи долго глаз он с лика не сводил.

«Хочу,— сказал потом,— узнать его деянья».

И вмиг толмач его, разгнув бытописанья,

Читает вслух: «Сей царь, бич подданных своих,

Родился к гибели и посрамленью их:

Под скипетром его железным

Закон безмолвствовал, дух доблести упал,

Достойный гражданин считался бесполезным,

А раб коварством путь к господству пролагал».

В таком-то образе Историей правдивой

Потомству предан был отечества отец.

«Чему же верить мне?» — воскликнул наконец

Смятенный скиф. «Монарх боголюбивый! —

Согнувшись до земли, вельможа дал ответ.—

Я, раб твой, при царях полвека пресмыкался;

Сей памятник в моих очах сооружался,

Когда еще тиран был бодр и в цвете лет;

А повесть, сколько я могу припомнить ныне,

О нем и прочем вышла в свет

Гораздо по его кончине».

«Что сделалось с тобою ныне?

О милый куст! Ты бледен стал;

Где зелень, запах твой?» — «Увы! — он отвечал.—

Я на чужбине».

Между Репейником и Розовым кустом

Фиалочка себя от зависти скрывала;

Безвестною была, но горестей не знала.

Тот счастлив, кто своим доволен уголком.

При Пятом Льве Медведь за правду лез из кожи,

Вол сдабривал поля и был неутомим,

Конь смелостью блистал. Короче заключим:

Велик монарх — отличны и вельможи.

«Прочь, дале! Близ тебя лежать я не хочу»,—

Хлеб Свечке говорил; а та ему: «Напрасно,

Чем хуже я тебя? Подумай беспристрастно:

Ты кормишь — я свечу».

«Несносный жребий мой! То вверх, то вниз лечу,

Вперед, назад меня толкают.

Ракете смех, а я страдаю и молчу».

Проситель! И с тобой не лучше поступают.

С чего Конь пышет, ржет? — Гортань дерут Уздою.

Ослабили Узду, и Конь пошел на стать.

Властитель! Хочешь ли спокойно обладать?

Держи бразды не вкруть, но мощною рукою.

«Ты книги всё грызешь: дивлюсь твоей охоте!

Умнее ль будешь ты? Пустая то мечта»,—

Сказала Крысе Мышь, жилица в темном гроте.

Ответ был: «Что мне ум? Была бы лишь сыта».