Сделка

Глава семнадцатая

К этому времени голову стала сверлить мысль, что весь разговор-то в нашем семействе вертелся не об отце — все решили, что ему уже недолго осталось, — а обо мне. Вся проблема того момента завязывалась не вокруг старика Сэма, а вокруг его сына Эвангеле.

В голосе обращавшихся ко мне появилось новое. Большинство разговоров, даже самых обычных, несет в себе потаенную истеричность, проистекающую из обычной вещи, — жизнь, как ни крути, в силу своей природы, зла. Но журчание голосов вокруг меня производило впечатление именно журчания — так неестественно были они спокойны и просчитано благожелательны. Так родители сюсюкают с детьми. А я, глядя на подобное обхождение, думал, что дети всегда понимают, что именно так родители стараются управлять ими, что они презирают такой способ воспитания и на больших переменах вынашивают планы отмщения этим взрослым, которые так неуклюжи в опекунстве маленьких.

Я тоже ощутил себя малышом. Осторожные руки взрослых окружили меня и не дают упасть. Прохожие стали глядеть на меня неодобрительно. Поэтому мои «ушки» стали «на макушке» — я приготовился к ссорам и ожидал ото всех только неприятностей.

Пришел Майкл и принес послание из штаба. Я, стоя на тротуаре, провожая глазами машину Финнегана, выслушал послание.

— Девчонки ждут тебя, — сказал Майкл.

— Зачем?

— Хотят устроить семейный обед и потолковать.

Я ответил жестом. Неприличным.

— Не надо так, Эдди.

— Почему не надо?

— Да что с тобой?

— И что же это со мной?

— Ты сам не свой.

— Э-э, нет! Я — есть я! Давай лучше пропустим по рюмочке.

Майкл пить не стал, но в бар со мной пошел. Наверно, чтобы посмотреть, не переберу ли я. Я совсем рехнулся, подумав так? Два «Гибсона», выпитые залпом, влили в меня хандру.

На шестом этаже у лифта нас ждали Флоренс и Глория. Раскрывшаяся дверь лифта и явление моей персоны прервало их живую беседу и заставило неестественно улыбнуться. Или мне так показалось?

— Глория предлагает, — сказала Флоренс, — пообедать всем вместе.

Глория подарила мне свою улыбку. Меня начали опекать.

— Здесь недалеко есть чудный итальянский ресторан, — сказала она.

— Эванс любит итальянскую кухню, — сказала Флоренс. — Может, у них найдется и «ласанья», Эв?

— А почему бы нам не пойти в фойе и не поговорить там? — предложил я.

— Твоей маме хороший обед не повредит! — объявила Глория.

Моя мама, стоявшая рядом, выглядела слегка замороченной, но уж никак не недокормленной.

Я стоял как столб. Упрямый, оцепенелый. Иногда так застывают дети. Угрюмо насупившись и уставившись в одну точку, они стоят так, когда у них больше нет возражений на подавляющую мощь доводов родителей.

— Эв, Глория — твой друг, а я — твоя жена и тоже твой друг, поэтому не упрямься! — сказала Флоренс.

— Тебе не мешало бы почистить костюм, — сказала Глория.

— А что со мной?

— Ты шлялся где-то всю ночь, — ответила Глория. — А в отеле тебя не было!

— Глория! — воскликнула Флоренс.

Я отошел к матери и не слышал, о чем они начали спорить. Заметил лишь, что они поглядывали в мою сторону.

— Они хотят устроить семейный обед, — сказал я матери, будто предупреждая ее об их далеко идущих планах.

— Глория — неплохая женщина, — сказала мама. — И Майклу неплохая жена. Детей его воспитывает. Будь с ней поласковей.

Отказать матери я не мог.

— Хорошо! — сказал я, повернувшись к Глории и Флоренс, затем добавил: — Пойду почищусь!

Я прошел до самого холла, пока нашел телефон.

Гвен взяла трубку, будто сидела рядом и ждала моего звонка.

Я рассказал ей об отце.

— …Такое впечатление, что они замышляют окончательно избавиться от него. Он просит вызволить его из госпиталя.

— А куда он хочет?

— Домой.

— Ну так в чем дело?

— Если бы ты видела нашу развалюху, ты бы так не сказала. За ним ведь и уход нужен.

— А почему бы тебе не взять его в Калифорнию?

Я присел. Казалось, телефон разъединили.

— Эдди? — спросила Гвен.

— Да.

— Иди умойся и обедай с ними. У твоей жены наверняка готов план.

— О’кей.

— А если хочешь забрать отца и не знаешь куда, привози ко мне. А там и решишь, что делать дальше.

— О’кей. То есть я хотел сказать, спасибо!

— Позвони мне потом. Расскажешь.

В туалете, кроме меня, находился один парень с лукавством и умом в глазах. Он был похож на запасного жокея, сидящего на открытых местах ипподрома в Эббетс-Филд. Я рассматривал себя в расколотое зеркало над умывальником, а он стоял сбоку и несколько раз насмешливо, будто я — розыгрыш, поглядел на меня. Неожиданно для себя я чуть не врезал ему с пол-оборота. Еле сдержался. Руки мои задрожали, и это не ускользнуло от его внимания.

— Ночка была бурная! — прокомментировал он.

Я рванул воротник рубашки. Две пуговицы звякнули о пол. Он расхохотался. Я плеснул себе холодной воды в лицо — не хватало еще начать драку в сортире госпиталя! Разве мало неприятностей!

— Вы не сын старика из 612-й? — спросил он. — А я — доктор Левин. Смотрю за вашим отцом.

О Боже, подумал я, ведь это паранойя! Ведь я же помню, сколько раз отец упоминал имя доктора Левина. Я вытер руку о свою рубашку и протянул ее ему. Он тоже вытер руки о мою рубашку, и мы пожали руки.

— Ну как он? — спросил я.

— С ним все кончено. Иными словами, с ним все в порядке.

— Не нахожу юмора…

— Это значит, что доктора будут капать вам на мозги, начнут пичкать его наркотиками и в конце концов вручат вам солидный счет. Но болезнь не отступит.

— Что же мне делать?

— Постарайтесь выполнить его желания. Но чуда не произойдет. Вы не хотите занять у меня чистую рубашку?

Его рубашка была узковата, но выглядела поприличней моей. А его бритва была безупречно остра. Пока я приводил себя в порядок, он рассказывал:

— Он награждает вашу матушку нелестными эпитетами. Повторять их не буду, потому что она — славная, милая женщина. Но ваш отец — тоже хороший человек. Просто иногда жизнь заканчивается таким образом. Видите ли, все дурные мысли и подозрения, дремлющие подспудно в нашей голове и ежедневно подавляемые, у него вырвались наружу. Бедняга! Так уж получилось, и теперь ясно, что с этими мыслями он жил всю жизнь. Теперь у него не осталось времени на ложь. И в принципе, сейчас он честен как никогда!

Я закончил с бритьем.

— …Все. Улучшить более нельзя. Сегодня я не в форме.

— Иногда этим все и кончается, — ответил доктор Левин загадочно.

— Можно я спрошу кое-что просто так, для себя? Я иду по стопам отца?

— Вы?

Казалось, он удивлен. Левин прищурился.

— Я начинаю замечать, — сказал я, — что люди говорят обо мне, шепчутся, знаете, будто оберегают меня от чего-то или от меня что-то. Я стал очень подозрителен. К примеру, увидев вас, я решил, что вы насмехаетесь надо мной, и чуть было не полез с кулаками. Что вы об этом думаете?

— А кто я такой, чтобы делать выводы? — вопросил Левин. — Кроме того, сказать, что вы абсолютно неправы, нельзя. Все мы кричим о паранойе, но нельзя забывать, что люди еще и строят козни друг другу. Человеческое сознание едва ли терпит все, что выделяется. Тюрьмы и больницы забиты под завязку психами, но некоторые, как знать, может, в чем-то и правы.

— Да…

— Мне кажется, это одна из самых приятных штук в жизни. Как тонка грань…

— Между чем и чем?

— Между фактом и фантазией, здравым смыслом и сумасшествием. Территория между ними так узка!

В «Везувио» мы добрались к трем часам. Глория села, и ее тут же понесло:

— Знаю, что вы все думаете, как я несносна. Но настало время глядеть правде в лицо. А вы почему-то избегаете этого! Поэтому я взяла на себя смелость стать главным возмутителем спокойствия, и не думайте, что мне эта роль нравится больше, чем я вам нравлюсь в ней.

— Я так же озабочен судьбой мамы, как и все вы, — сказал я и взял меню.

— Этих блюд нет, — сказал официант, взяв у меня меню и начав вычеркивать названия.

Флоренс подступила ко мне с другого конца, как всегда стараясь обойти острые углы.

— Вчера, когда я так и не нашла тебя, я позвонила Глории, и она приехала в центр. Мы поужинали в ресторане и сходили в театр.

Глория поняла намек и сбавила обороты.

— Мы смотрели пьесу Артура Миллера, — сказала она и поглядела на Флоренс.

Флоренс продолжила:

— «Случай в Виши». Чудесная пьеса.

— Я так же озабочен судьбой мамы, как и все вы, — повторил я.

Глория подняла голос:

— Я не ищу виноватого, я хочу ответственности.

— Это строчка из пьесы, — сказала Флоренс.

Мистер Миллер стал подозрителен.

— Я не чувствую за собой вины, — высказался я.

— А надо бы! — сказала Глория.

— Подожди, Глория! — произнесла Флоренс. — Давай сначала закажем обед.

Флоренс — единственный человек в мире, которого Глория побаивается.

Официант вернул меню. Почти все блюда были вычеркнуты.

— Для обеда — поздно, для ужина рано! — сказал он.

— У вас есть соус из моллюсков? — спросила Флоренс.

— Сотня бидонов, — сказал официант.

— Хорошо, — рассмеялась Флоренс. — Не надо только таких романтических преувеличений.

Она повернулась к маме.

— Мама, — сказала она, — вы не хотите спагетти с этим белым соусом?

— Хоть что-нибудь, — сказала мама.

Флоренс и официант продолжили бестолковую тему белого и красного соусов. Но я не слышал их, потому что Глория зашипела мне в ухо:

— Пожалуйста, Эдди, кто-то из вас должен позаботиться о ней сейчас!

— Мы все должны.

— Не все. Ты позволил ему изгаляться над ней как над служанкой!.. Ох! Мне мартини… Понимаю, что тема щекотливая, да и ты набычился. Я не могу… Эй, официант, мартини, пожалуйста! Я надеюсь, мартини-то есть? — Она снова наклонилась к моему уху. — Почему ты даешь ему свободу рук? Последние два года, когда он проклинал ее, орал на нее, бил ее, где ты был? Сидел в своем бассейне?

Заговорила мама:

— Глория, прекрати.

— Хорошо, — сказала Глория.

— Немного помолчи, дорогая, — откликнулся Майкл.

— Еще чего! — взвилась Глория, и ее опять понесло.

Майкл цыкнул на нее.

— Не смей цыкать на меня! Я не эта тсс-тсс из греческих семей! — Она указала на меня. — Я не могу говорить с ним. Как можно говорить, когда на тебя так смотрят? Как вы его вообще выносите?

Флоренс поцеловала меня в щеку.

Все успокоились, заказанные блюда стали появляться на столе. Несколько раз во время обеда Флоренс сказала мне, что мама не прочь съездить в старый дом.

Даже не успев понять, что хочу сказать, я повернулся к матери и спросил ее: «Ты хочешь этого?»

Мама кивнула и перевела взгляд на Флоренс. Лицо моей жены залила краска.

— Дорогой! — сказала она. — Что с тобой? Ты никому не веришь!

Наш старый дом был единственным домом моего детства. Мне было лет пять, когда мы въехали в него. Семейное предание гласило — отец выиграл его (все 18 комнат) в покер. Сомневаюсь. Но две машины, которыми мы владели, были выиграны в карты — это правда. Первую — «Элджин-6», красную машину для семейных путешествий, он приобрел, сыграв против облигации на грузовик. Вторую — «Пиерс-Арроу», лимузин (мама водила, отец сидел сзади), он выиграл после игры длиной в два выходных. «Элджина» уже давно не было. А вот второй, со спущенными шинами, все еще стоял в гараже. В лодочном сарае покоилась, догнивая, лодка. Вернее, ее остатки.

В выходные отец брал меня и Майкла, обряженных по случаю в матросские костюмчики, на прогулку по заливу в моторке. Мы ездили вдоль Лонг-Айленда и наносили визиты друзьям отца, таким же, как и он, преуспевающим грекам.

Помню греческую Пасху и крашеные яйца. 4 июля и жаркое из ягненка. Помню день ангела отца, когда мама танцевала с платком!

После биржевого краха — когда Национальный городской стал в нашей семье ругательным словом и отец частенько выражался длинными «шекспировскими» тирадами, сплошь состоящими из ругани, к его президенту, мистеру Чарльзу Митчеллу, — денег на поддержание старого дома стало не хватать. Налог на недвижимость удвоился, затем утроился. По мере обветшания здания вспухал счет за отопление. В те годы ни о каких изоляционных материалах понятия не имели, ветры задували с четырех сторон во все щели. Необходимый ремонт не делался. Одна сторона крыльца, та, что была за углом, разваливалась, и отцу пришлось закрыть на это глаза, якобы не замечая.

Мать, разумеется, ничего не сообщая ему, отключила батареи на двух верхних этажах и опустила на окнах все шторы, чтобы хоть немного воспрепятствовать уходу тепла. Несмотря на ее старания, в доме скоро невозможно стало жить. Но даже саму мысль о вероятной продаже дома отец отметал напрочь. И после двадцати лет, в течение которых не было никакого ремонта, дом стал таким обветшалым, что ни о какой его продаже не могло быть и речи. Землю еще можно было продать, но не дом. После смерти отца я узнал, что он несколько раз тайком оценивал здание, но предлагаемая цена была так низка — дом ничего стоящего из себя не представлял, а предназначался на слом, — что отец лишь горько смеялся. Ему также доставлял удовольствие тот факт, что у него есть кое-что, чего могут хотеть заполучить, а он не предоставит им такой возможности. Но истина, как всегда, лежит глубже. Его привязывало к дому другое: это был ЕГО дом.

Подъехав, я увидел, что от дома моих воспоминаний мало что осталось. Дикий виноград оплел крыльцо и балки фундамента. Стружкой завернулась краска, окно, разбитое четыре года назад, на Хэллоуин, так и зияло пустотой. Передняя дверь была заперта, ключ имел только владелец — отец. Но окошко в кладовую — я лазил через него в детстве — было открыто.

Пройдясь по дому, я заметил, что он все еще хранил отпечаток заботы мамы. Пыльно, но в порядке. И угнетающе пусто!

В гостиной никогда не было книг, чего нельзя сказать о жилых комнатах. Когда мы с братом учились в школе, мы носили книги только в спальни. Книги, дорогие моей матери, — Библия на греческом и несколько томиков поэзии, оставшихся с ее юных лет, держали в спальне. Но внизу не было даже журналов!

Одна комната, почти жилая, была большой, старомодной кухней. Зимой — единственное место, где было тепло. Газовая плита горела целыми сутками напролет, дверка духовки не закрывалась. Сюда отец приказал доставить его глубокое кресло. Как мать притащила его, так оно и стояло перед телевизором, который мы с Флоренс подарили старикам на Рождество пять лет назад. Деревянная доска в умывальнике была стерта до непредставимой белизны. Кастрюли и сковородки были такие родные! Каждая выбоинка! Все окружение напоминало монумент материнского долготерпения и выносливости. Глория и Флоренс оказались правы: это-то почти свело ее в могилу.

Открыв парадную дверь, я сказал Глории:

— Ты права!

— В чем? — спросила она. — Послушай, Флоренс, он утверждает, что я в чем-то права!

— Относительно мамы, — сказал я.

Обойдя жену, я подошел к матери, поцеловал ее и отвел на край крыльца. Там стоял какой-то ящик, кажется, для мусора. Я накрыл его плащом и усадил ее. Свет струился сквозь переплетения виноградных лоз. Мы молчали. Я устроился рядом, платя ей молчанием за ее труды, которые мы все равно не сможем оплатить.

— Скажи, чего тебе хочется? — спросил я ее.

— Не знаю.

— Девчонки правы. Сейчас тебе надо позаботиться о себе.

— Если он позволит, я останусь с ним. Но он замолкает, если я вхожу к нему. Я не возражаю, но он бьет меня. Он еще сильный, ты ведь знаешь. Ужасно! Он — это не он, а все равно боюсь. Винить его нельзя. Он всю жизнь работал как вол, а хвалиться нечем!

Я не переносил слез мамы.

— Я позабочусь о нем! — сказал я.

— Да, — ответила она. — Больше некому. Я больше не могу. Мы могли бы состариться в радости, если бы у него был вкус к жизни. Но он видит удовольствие только в бизнесе. Он все еще рассуждает о каких-то сделках, своих ошибках и Национальном городском банке, ругает Митчелла. Я говорю ему, Митчелл умер, а он глядит на меня как на врага. Потом еще… обо мне. А он говорит, ты сама покажи, где ты его спрятала? Когда он успокаивается и начинает смотреть телевизор, я говорю ему: Серафим, давай обсудим… А он — я не говорю с врагами…

На крыльце появились Флоренс и Глория. Они уже обследовали дом. Флоренс стряхивала пыль с рук. Глория уставилась на меня.

— Ну что ты так смотришь? — спросил я.

— Когда я вижу этот дом, я готова убить тебя и твоего брата!

— Глория! — промычал Майкл.

— Ты хоть понимаешь, что сорок лет она провела здесь, в рабстве у этого негодяя!..

Я пошел на нее.

— Заткнись! От греха подальше… — вскипел я. Кулаки у меня чесались. Я обернулся к Майклу. — Она — твоя жена. Заткни ей пасть!

Я пошел прочь от дома. Флоренс зашагала следом. Мы пришли к самой воде, к кромке каменистого пляжа.

— Дорогой! — сказала она. — Нельзя же так!

— Достала!

— Ты стреляешь по воробьям из пушки! Ты ведь солидный бизнесмен, а она — просто…

— Мужнина подстилка!

Флоренс рассмеялась.

— Почему вы — здоровые мужики, так боитесь маленьких девчонок, у которых и оружия-то — ножницы в кармане передника?

Она выглядела собранной и сдержанной до удивления.

— Флоренс, — спросил я ее. — Чего ты хочешь?

— Милый, я хочу увезти тебя обратно. Ближайшим рейсом.

— Я остаюсь здесь.

— Тебе нужно отдохнуть, милый.

— Вот отдых мне точно не нужен!

— Хорошо, Эванс, — сказала она жизнерадостно, — хорошо!

— Что хорошо?

— Просто хорошо.

— Хорошо что? Что? Что!!!

Это сломало ее.

— Прекрати, о Боже, прекрати! Я стараюсь изо всех сил! Эв, а ты как нарочно… помоги мне!

Флоренс не выносила, когда ее видели по-бабски размякшей. Она ушла по тропинке к цветнику, за которым не ухаживали больше года. Цветы отцвели и отяжелели семенами. Она начала стряхивать их на землю.

Я подошел к ней.

— Извини меня, — сказал я.

Она не повернулась.

— Дай мне шанс, Эв. Я постараюсь. Сейчас я уяснила, в чем я не права. Я смогу помочь тебе.

Плата за годы жизни со мной и все ссоры отпечатались у нее на лице.

— Извини, — повторил я и развернулся.

— Не уходи! — вскрикнула она. — Давай поговорим.

— Не сейчас.

— Пожалуйста, Эв, скажи мне все. Что бы там ни было — я выслушаю и пойму.

Я попробовал.

— Вы с Глорией все утро как заговорщицы. Скажи, что вы задумали?

— Мы думали, что делать с твоим отцом…

— И?..

— Почему ты сразу становишься подозрительным? Почему сразу в штыки? Эв, дорогой! В чем дело? Что случилось?

— Что «что»?

— И вот так ты со всеми. Бесишься ни с того ни с сего. Почему? И почему со мной?

— О’кей, я рехнулся.

— Я близка к мысли…

— Короче, я — псих, теперь отвечай на мой вопрос.

— Никакого заговора не существует, мы пытаемся найти решение по очень сложной проблеме. А что еще мы должны сделать? Ты сам видишь, что оставить твою мать с ним жить — невозможно. И этот дом не годится…

— Вижу.

— Получится, как у этих… дикарей где-нибудь в Новой Гвинее или Гебридах. Муж, умирая, оставляет завещание, по которому дети должны после его смерти уложить в могилу вместе с ним и жену…

— Ты говоришь, что мы убиваем ее?

— Да.

— С чего это ты так полюбила маму и так возненавидела отца?

— Лучше я не буду отвечать «с чего»…

— А почему, собственно?

— Потому что…

— Ну почему, почему?

— Здесь завязана твоя ненависть по отношению ко мне, Эв. Скажи, чем я заслужила ненависть?

— Итак, каковы ваши планы?

— У нас нет планов.

— Не верю.

— Черт побери, Эванс, мы думаем, как…

— И как же?

— А ты как?

— Я?

— Да. Что ты предлагаешь?

— У меня есть кое-какие мысли.

— Какие?

— Хочу забрать его из госпиталя, перевезти в Калифорнию и оставить у нас в доме.

Лучше бы я ударил ее.

Она стояла и смотрела с перекошенным лицом вверх. Я понял, что она хотела встретить мои слова достойно, но не смогла. Я видел — женщина изо всех сил старается взять себя в руки, но не может.

Внезапно мне стало жаль ее — ведь все мы опутываем паутиной мук друг друга, — я робко обнял ее и прижал к себе. Но она словно одеревенела. Просто не верилось, что она сможет так отреагировать на предложение, которое в другом обществе, в кругу своих семей было бы самым естественным и само собой разумеющимся.

Постояв неподвижно с минуту, она высвободилась. Мы вступили в полосу кризиса, и ей пришлось отвечать на мое прямое предложение.

— Ничего не выйдет, милый, — сказала она.

— Почему?

— Не выйдет, и все. Ты должен представить, как это в реальности…

— Представил, и что же?

— Хм, во-первых, нам придется… ему нужно постоянное внимание…

— Я стану сиделкой.

— Хм, это будет… так…

— Как? Как?

— Я ничего не имела в виду, но в доме будет бардак, а я хочу, чтобы у нас с тобой были условия…

— Он — мой отец, — отрезал я.

— Я знаю, милый.

— Ему осталось немного, он умирает.

— Я знаю. Он скоро умрет.

— Я не говорил так. Я не обещаю тебе, что все окончится быстро. Но дом — наш общий дом. Он не только твой, но и мой, поэтому я хочу увезти его туда.

— Он потеряется там…

— Не понял?

— Это — не его дом.

Мы на секунду смолкли.

— По-моему, ты должна спросить себя, — сказал я, — почему мое предложение так бесит тебя?

— Бесит?

— Да. Бесит. Очень! Признайся хотя бы в этом!

— Хорошо. Признаю. Бесит. Потому что я люблю тебя. Потому что, может, мы и не воссоздадим семью заново, но если шанс остался, то в доме вместе с нами твоего отца быть не должно!

— Почему?

— Нам необходимо провести ремонт.

— Почему?

— Срочный капитальный ремонт.

— Почему?

— Потому… потому что… где ты пропадал всю ночь? Где ты шлялся? Всю ночь! — Она полностью потеряла контроль над собой и своим самообладанием и последние слова прохрипела.

— Всю ночь, всю до единой минуты, всю ночь я провел с Гвен!

Не говоря ни слова, она зашагала к дому.

Я остался у океана. Стал бросать камешки в воду, затем в разбитые окна лодочного сарая.

Вернувшись в дом, я увидел, что Флоренс — собранная и успокоенная. Рядом с ней стояли Глория и мама.

— Эванс, — обратилась ко мне Флоренс, — мы обсудили ситуацию, и единственное, что всем нам представляется разумным и возможным, — поместить твоего отца в дом для престарелых, где его окружат заботой. Совершенно очевидно, что маме такая забота об отце не под силу. И еще, как сказал личный доктор мистера Финнегана, он уже не сможет контролировать жизненно важные функции своего тела, и я уверена, что ты не желаешь заставлять маму присутствовать при этом…

— Желаю, — сказал я. — Моя мечта — видеть маму, подтирающую его задницу каждый Божий день. Так сказать, заключительный аккорд их супружества…

— …Поэтому, — проигнорировала она мою язву, — мы решили, что он будет помещен в дом для престарелых.

— Не выйдет, — сказал я.

— Что не выйдет?

— Я не позволю заметать его под коврик!

— Твои доводы?

— Дома для престарелых — это дома для одиноких!

— Необязательно, даже совсем не так, ты ошибаешься…

— А у него есть я!

— Ты ошибаешься, — как попугай повторила Глория.

— И я не собираюсь терпеть, как судьбу моего отца решают две шлюхи, которые…

— Две женщины, милый…

— …которые ненавидят его!

— Хорошо, — сказала Флоренс. — Сын, любящий отца, предпочитает лучше замучить мать, чем самому что-нибудь предпринять.

— Да, именно так это кажется тем, кто его предпочитает замучить. Я в чем-то неправ, Глория? Давай, крошка Глория, высказывайся! Ты ведь страстно желаешь, чтобы старый сукин сын побыстрее сдох! Правильно?

Глории я верю. Она сказала: «Да-аа!!!»

Затем Флоренс взяла весь огонь на себя.

— Независимо от наших желаний, — сказала она, — рано или поздно он умрет. Но я не буду сидеть и ждать, пока он утащит твою мать за собой в могилу. Мы должны заботиться о живых. Более того, я не вполне уверена, что сейчас ты отвечаешь за свои слова и уже совсем — за свои чувства!

— Но в любом случае будет так, как я сказал.

— Не будет, — сказала Флоренс. — В этом случае решающее слово за мамой. Ее желанию ты должен будешь подчиниться. А она согласна с нами.

— Ты согласна с ними, ма?

— Эвангеле, а что же еще остается делать? Ему уже не поможешь. И просить за него я не могу. Ведь ты же видел, какой он. Глория и Флоренс сказали, что эти дома вполне обустроены и комфортабельны.

Вступила Глория:

— У нас есть список…

— И давно он у вас? — спросил я.

Глория отвернулась.

— Мы собираемся просмотреть адреса сейчас, — тихо произнесла она.

Два часа спустя, когда я был в госпитале, позвонила Глория и сообщила, что они нашли место, всем им троим понравившееся. Этот дом одобрил и священник; приеду ли я смотреть? Я ответил, что не приеду.

Трубку взяла Флоренс. По ее словам, это учреждение оказалось на удивление милым и вдобавок неожиданно освободилось одно место, кто-то умер прошлой ночью. Мы должны въехать немедленно, если хотим поместить отца именно туда, так как этот дом очень, очень хорош и таких домов в стране мало, потому что сосед по палате — спокойный, тихий и достойный джентльмен. Она уверена, что они сойдутся характерами.

Я внимательно выслушал.

Она настаивала, чтобы я приехал. Я отказался. Тогда она сказала, что они поедут без меня. А отца заберут завтра утром. И Майкл согласен. До свидания.

Повесив трубку, я увидел старого дядю — Джо Арнесса, олицетворение неверия. Я расхохотался, поглядев на него. Циничней его усмешки нельзя представить. Он давным-давно расстался с иллюзией, что от людей надо ждать чего-то хорошего. Я вернулся в будку и набрал номер Гвен. Я спросил ее, может ли она достать машину. Она ответила, что машина есть у Чарльза, а зачем? Я попросил не задавать вопросов, а перегнать машину на стоянку Стамфордского госпиталя к десяти часам вечера и ждать. Я вышел из телефонной будки, улыбнулся Джо, взял его под руку, и мы пошли в комнату отца.