Сделка

Глава двадцать пятая

«Странная какая-то больница! — подумал я. — Решетки на окнах!..»

В комнате лежал еще один больной — мужчина лет шестидесяти. Его тонкие ноги высушенными ветками свешивались с кровати. Он усмехался.

— Где я? — спросил я.

— В психиатрической лечебнице «Гринмидоу».

— А как я сюда попал?

— Ваши близкие подписали петицию, и по ней вас направили. У вас есть жена?

— Да. А почему вы улыбаетесь?

— Я очень долго ждал, когда вы очнетесь.

— Зачем?

— Хотел посмотреть, как вы воспримете известие! О спецбольнице.

У него была лукавая физиономия, живая и умная. Мысли его порхали без остановки.

— Меня зовут Тейтельбаум, — сказал он неожиданно, — Арнольд Тейтельбаум. Желаю вам дожить до ста лет.

Я расхохотался. Грудь сразу же пронзила боль. Вторая пуля Чарльза прошла мимо головы и попала в мускулы плеча на левой стороне. Бедняга так и не пришлепнул меня! Затем я вспомнил первый выстрел и быстро ощупал себя.

Жив, жив, подумал я облегченно.

— Где, вы говорите, я нахожусь? — спросил я.

— В психиатрической лечебнице «Гринмидоу».

Итак, Флоренс все-таки подписала бумагу.

— А за что меня отправили сюда?

— О, это уже ваша тайна и ваша проблема.

— Какая еще проблема?

— Как выйти отсюда.

— А может, я и не захочу.

— Через несколько дней захотите. Еще как захотите! А я, вам на заметку, почти что юрист. Я вам кое-что скажу, чего они не скажут.

— Интересно, что же?

— Вы уже лишены кое-каких основных прав гражданина.

— Да?

— Попробуйте позвонить.

Я молчал. Он утомил меня. Его желание выговориться действовало на нервы. Но он не отставал.

— И что же вы намерены делать?

— Когда?

— Сейчас.

— Наслаждаться молчанием.

— Я смогу вам помочь.

— Мистер Тейтельбаум, — отрезал я, — у меня свои проблемы.

— Разумеется! — воскликнул он. — Иначе вас бы здесь не было.

— Я должен поразмыслить над случившимся.

— Размышляйте. У вас это хорошо получается.

— И, чтобы думать, мне нужна тишина!

— Лучше меня никто не знает цену концентрации мысли!

— Поясню. Не могли бы вы…

— Хорошо. Но мне трудно молчать, так как мы только познакомились, а я по понятным причинам любопытен.

Я попробовал перевернуться на живот.

— Не удастся, мой друг. Да это и не нужно. Не волнуйтесь. У меня бывают периоды, когда я молчу. И вам даже захочется иногда, чтобы я открыл рот.

— Сомневаюсь.

— Увидим. А теперь попробуйте закрыть глаза и расслабиться. Скоро вам потребуются силы.

Я хмыкнул.

— И вот тогда я смогу помочь вам. Организую много, много…

— Пожалуйста, организуйте тишину в палате! Немедленно!

— Не считайте меня кретином или психом! — торжественно произнес Тейтельбаум, выказав достоинство, неожиданное для меня. — Я ни тот и ни другой. Было время, я владел сетью магазинов в Коннектикуте. И дела шли неплохо. Зря, конечно, открыл вам свое имя, но дело сделано. Моя ошибка была в том, что я решил уйти на отдых. Думал, жизнь будет прекрасней без работы. И сделал непростительную глупость. Но это ни в коей мере не означает, что вам будет дозволено делать из меня посмешище. Более того! Скажу, что я почетный член юридических коллегий в двух штатах. Я профессионал суда. И я исправлю ошибки, допущенные по отношению ко мне этими самыми недоброжелателями; я их съем, я ничего не забыл, кровь будет течь по улицам Бриджпорта, справедливость восторжествует! Будет пущена кровь! — Он гремел на всю палату. — Вопли врагов будут слышны в каждом уголке!

В комнату забежал некто в белом халате. Арнольд Тейтельбаум, сидя в пижаме на кровати, напыщенно, как комический король Лир, запыхтел. Он взглянул на санитара с царственным презрением, откинулся на кровать и прикрыл глаза рукой.

Санитар подчеркнуто игнорировал его.

— Как вы? — обратился некто ко мне.

— Не знаю, — ответил я. — Когда придет врач, чтобы рассказать мне, как я себя чувствую?

— Уже скоро. — Санитар прошел к соседу. — Мистер Тейтельбаум! Надо оставить этого джентльмена в покое. Ему нужен отдых.

— Он сам начал разговор, — ответил Тейтельбаум, на секунду подняв руку и тут же положив ее обратно.

— Тогда я не имею права винить вас, — сказал санитар и вышел.

— Это был доктор Ллойд, — сказал Тейтельбаум. — И больше советов от меня не получите. Ни за что! Он — психиатр нашего этажа. А вот теперь страдайте от молчания на здоровье!

Я погрузился в сон и проснулся лишь от прикосновения врача-практиканта, разорвавшего пленку на бандаже. Он остался удовлетворен увиденным, потому что следующее, что я помню, это его удаляющиеся шаги и прикосновения сестры, накладывающей новые бинты. Я просыпался и засыпал целый день. Тейтельбаум отсутствовал, в палате царила тишина. Он пришел к ужину, и я был рад его увидеть. Я сказал, что весь день меня одолевала дрема, а он ответил, что меня накачали лекарствами. Впрочем, об этом я и сам догадался.

На следующий день я чувствовал себя гораздо лучше, и молоденькая сестричка усадила меня в кресло на колесах и отвезла погреться на солнышке. В последующие дни, пока я сидел в кресле на углу большого кирпичного здания, каждый пациент психушки нанес мне визит. Они напоминали мне осторожных собачек, подходивших, обнюхивающих меня и, узнав, что я из себя представляю, отходивших. Они были дружелюбны и одной чертой походили друг на друга. Их всех переполняли тайны, которые они никогда никому не собирались открывать. Но лишь только отходил санитар, в мои уши вливался поток стенаний о преследовании, измене и злодействе. К своему собственному удивлению, я верил всем их сказкам. Больные психбольницы были так убедительны. Эти люди, казалось, не состыковались с обществом и окружающими по вполне резонным причинам.

Ничтоже сумняшеся, я предполагал, что все они обуяны одной мыслью — как выбраться отсюда! Большинство же обитателей были озабочены другим — как подольше продержаться здесь. Некоторым местные условия вообще казались шикарными.

Например, была здесь одна молодая женщина, — ей около двадцати пяти лет, и уже пятеро детей. Ее муж не признавал противозачаточных средств, поэтому прогноз на дальнейшую жизнь можно было выразить одним словом — ЕЩЕ! Куда она должна была возвращаться? В несколько темных комнат, где трое ребятишек спят в одной кровати, где на столе стопка неоплаченных счетов, белье в углу, вечно полная немытой посуды раковина, в квартиру, в которой невозможно поддерживать чистоту. Добавьте ненасытное и непрекращающееся желание мужа, постоянная головная боль о детях, ее бедные груди, вислые раньше времени, и вся она, хронически уставшая и безнадежно деморализованная! «Гринмидоу» был ее Ривьерой. Ныне же она наслаждалась жизнью, доселе ей неизвестной, развлекалась сменой нижнего белья и показом и обсуждением его на лужайках с соседками по палате, праздно проводила время в кафе и флиртовала без опасений, что все закончится полным набором ответственности, как раньше. К чему ей было торопиться назад в семью?

Вскоре я поддался общему настроению. Даже не хотел никому звонить. Разве что Гвен, узнать, все ли у нее в порядке? Но, только по причине абсолютной усталости и ни по чему другому, я не стал.

Как-то мне было разрешено поговорить с братом. Сестра набрала номер, и я спросил Майкла, как отец.

— Выздоравливает, — поосторожничал Майкл.

Я слышал, как Глория дышит ему в ухо. Меня он не спросил про мое здоровье. Пришлось самому поведать, что мне ничего не нужно.

Потом состоялась встреча с доктором Ллойдом. Он оказался молодым человеком с прической «а-ля воскресная школа» и вполне приличными манерами. Он спросил меня, как дела. Отлично, ответил я. Что-нибудь нужно? Нет, ничего. Все нормально? Нормально. Он улыбнулся и ушел.

Но немного погодя вернулся. Что-то в моих ответах насторожило его.

— Вы не собираетесь меня выписать? — спросил я.

— Мы вообще не любим подолгу держать здесь пациентов.

Я ощутил, что неправильно ответил на его вопросы, что мне грозит опасность.

— Зачем их выписывать отсюда? — спросил я. — Чтобы они вновь вернулись в мир, делающий их больными? — Он с интересом изучал меня. — Я достаточно серьезно болен, чтобы понять прелесть здешней жизни. И, по правде говоря, это единственное место из многих, где есть время для самоуничижения. Американский эквивалент убежища Будды. Неплохое сравнение, а-а?

— Не очень хорошее, по-моему.

Он улыбнулся и ушел окончательно.

Как только он скрылся из вида, меня окружили соседи и спросили, что он сказал.

— Он собирается выписывать меня, — сказал я, печально опустив голову.

Они расхохотались, и непочтительный смех был услышан доктором Ллойдом, стоявшим невдалеке. Он, оказывается, записывал свои наблюдения после нашего разговора.

Пациенты расселись вокруг меня и стали сыпать советами. Основное направление касалось моего дела. Закон гласил, что человек не может быть помещен в психиатрическую больницу больше чем на десять дней, если нет официального заключения врача. Выяснилось, что слушания проходят прямо здесь. А судья, выслушав обе стороны, решает, помещать ли человека в больницу и на какой срок.

Слушание моего дела происходило в комнате, — уменьшенной копии судебного помещения. Маленькая сцена предназначалась для стола судьи. По краям стола развевались два флага — звездно-полосатый и флаг штата Коннектикут. Прямо перед столом судьи вытянулась скамья на несколько человек. Меня привел в мини-суд санитар. Рядом со мной, готовый отвечать на вопросы правосудия, сидел доктор Ллойд.

За длинным столом сбоку сидели Флоренс, Артур Хьюгтон и доктор Охс. Последний был с Флоренс, новенький.

Жена ласково улыбнулась мне. Их обуревало чувство сострадания по отношению ко мне — бедному родственнику.

Судья был толст, средних лет, похож на фермера-джентльмена. Мне показалось вначале, что он торопится. Он быстро прочел петицию на помещение меня в больницу и заключение врача.

— Насколько я понял, — сказал он, — передо мной надлежащий документ, подписанный супругой и двумя врачами, которые произвели тщательный осмотр пациента. Так?

Он поднял голову и оглядел присутствующих. Никто не ответил.

— Так? — переспросил судья.

— Да, сэр, — ответил Артур.

— Что «да, сэр»? — спросил судья.

— Осмотр был произведен самым тщательным образом, ваша честь.

— Вы — один из этих врачей? Ваше имя? Вы… Ну как вас там, доктор…

— Я не врач. Мое имя Артур Хьюгтон.

— Что такое Артур Хьюгтон? — спросил судья, который начал мне нравиться.

— Я — юрист этой семьи.

— Вы представляете интересы…

— Семьи.

— Обоих вы в любом случае представлять не можете. Так кого же конкретно?

— Ваша честь, данная ситуация уникальна…

Судья повернулся ко мне:

— Он представляет ваши интересы?

— Нет, — ответил я.

— Тогда он представляет ваши интересы? — судья обращался к Флоренс.

Она прошептала «да» и залилась краской стыда.

— Я немного глуховат, — обратился судья ко всем сразу, — поэтому говорите громче. — И углубился в прочтение бумаг еще раз.

Я подмигнул Артуру Хьюгтону.

Судья, прочитав еще раз, недовольно проворчал:

— Меня интересует следующее: поскольку вы не врач, то на каких основаниях вы можете утверждать, что обследование пациента было тщательным?

Артур не собирался слушать поучения провинциального судьишки и с апломбом заявил:

— Потому что я превосходно знаю этих врачей!

Судья взглянул на него и раздвинул губы в улыбке.

Затем обратился к доктору Охсу:

— Вы — доктор Тэйлор?

— Нет, ваша честь, — ответил Охе.

— Тогда, исключив одно из двух, вы — доктор Лейбман?

— Нет, ваша честь.

— Тогда кто вы такие? И где те, чьи подписи стоят здесь? Клерк, сплошная путаница. Я вынужден отложить слушание дела на месяц. Ничего нельзя разобрать.

Он бросил бумаги на стол и начал ворчать что-то о стопке документов дома, о стопке, которую он еще не начал читать, и так далее… Клерк зашептал ему, оправдываясь.

Заговорил Артур:

— Они скоро приедут, ваша честь.

— Кто они?

— Доктор Лейбман и доктор Тэйлор. Сейчас они едут из Нью-Йорка.

— Почему их уже нет здесь? Я-то ведь здесь!

— Прямо перед заходом сюда мне позвонили и сказали, что они в пути. Десять миль отсюда.

Судья обратился ко мне:

— Вы не хотите отложить слушание?

Я не успел ответить, потому что Артур сделал это за меня:

— Прошу вас, сэр, рассмотреть дело сегодня. Завтра моему клиенту необходимо быть в Калифорнии.

— Тогда надо было позаботиться доставить докторов сюда вовремя! Здесь, может, и не Нью-Йорк, но порядок такой же. Я здесь не для осуждения этого человека, а для его защиты. Я здесь для того, чтобы его права не ущемлялись.

— И чтобы общество тоже не страдало, ваша честь!

Судья улыбнулся.

— Да, да. Вижу, вы тоже юрист! — Он взглянул на свои часы. — Итак, что же тогда будем делать?

— Надо подождать пару минут, — предложил Артур. — Может, пока поговорим неофициально?

— Прекрасно, — сказал судья. — Начинайте!

Он крутнулся на стуле, вежливо выставив ухо для неофициального разговора.

Артур основательно подготовился для своей речи. Он откинулся назад, прикурил трубку и начал:

— Прежде всего, ваша честь, я бы хотел, чтобы вы знали, и надеюсь, что вы воспримете все сказанное мной именно так, как надо, что я — юрист и этого человека. И это не просто мое мнение. Половина деловых бумаг в моем кабинете на Беверли-Хилз касается его деловых контрактов и личных интересов. И думаю, что он первый скажет, сколько услуг я оказал ему в этом плане!

Артур поднялся на ноги и навис над стулом судьи. «Неофициальная» обстановка исчезла, мы снова очутились в суде.

— …И поэтому для меня, как ни для кого другого, появление здесь — горькая, но вынужденная необходимость. Я здесь, уверяю вас, только потому, что его жена, по моему мнению, в настоящий момент больше, чем он, нуждается в помощи, поддержке и понимании.

(Флоренс всхлипнула.) А если открыть вам всю правду, то она была согласна прийти сюда лишь со мной!

Артур сделал паузу. По-моему, чтобы все слышали стенания неутешной Флоренс.

Затем он продолжил:

— Самое неприятное во всем этом, ваша честь, это — осознание того, что я лично лицезрел до своего прихода сюда, а именно это я должен детально изложить перед вами, что будет стоить мне дружбы с этим человеком. И все же я должен это сделать!

Потом Артур принялся перечислять полный список моих прегрешений: надругательство над рекламой «Зефира», кружение на «Сессне» вокруг небоскреба, по его словам, угрожавшее жизням тысяч людей, и лишение Службой гражданской авиации прав на полеты на всю жизнь.

— Ну, — прервал его судья, — такие поступки, разумеется, непростительны! Но, скажите, кто из нас, после стопки-другой, не может… Я имею в виду, их что, тоже относить к категории умалишенных, а не к озорникам? Помните, что вы просите меня избавить общество от человека и поместить его в определенное место. А это серьезно!

— Я помню, ваша честь, — сказал Артур. — Я бы не стал находиться за три тысячи миль от моего офиса лишь для того, чтобы обсудить с вами две-три взрослые шалости! Даже если они очень серьезны!

Он пустился в описание моих более крупных грехов. Я перестал слушать. Все точно. У него имелся даже доклад полицейского о свертке с мусором, который я таскал с собой. Уж не знаю, кто снабдил его этой информацией, но, кто бы он ни был, сделал он это в духе совершенно людском! Артур представил факт с мусором походя, лишь подчеркивая адекватность его восприятия и общего настроения по отношению ко мне — бедному, несчастному умалишенному!

И все же судью, судя по его поведению, представленные на рассмотрение деяния и поступки вовсе не убедили.

Но Артур был дока в своем деле и знал, когда, как и что говорить. Он понизил голос, фразы стали простыми, он применил самый действенный метод — театральный.

Он рассказал историю об Эллен и о «средствах», как мать нашла их в ванне, как ждала в комнате отеля свое заблудшее чадо и как оно наконец появилось в сопровождении негритянского юноши, И всю эту комедию организовал и поставил по необъяснимым причинам собственный папаша Эллен, то есть я!

Дальше — хуже, продолжал Артур:

— …Самое плохое, что может сделать один человек другому, — наплевать в душу…

После такого вступления он описал случай, когда Флоренс и Глория прибыли в дом 31 по Саунд-Драйв без извещения об этом заранее и обнаружили меня с Гвен flagrante delicto (иногда Артур напоминал мне сенатора Эверета Дирксена).

— …И в кровати с прелюбодействующей парой лежал ребенок, никто не знает чей. Эта картина, ваша честь, нанесла такой удар моему клиенту, от которого она, как вы видите, до сих пор не может оправиться! Это бесстыдство в абсолюте до сих пор стоит у нее перед глазами!..

…Я уверен, что этот человек глубоко сожалеет о бедах, причиненных своей жене. Но в любом случае, каковы бы ни были его подлинные чувства, она преодолеет последствия того, о чем я поведал. Более всего она озабочена другим — тем вредом, который он нанес не окружающим, а самому себе. И поэтому она надеется, что вердикт вашей чести установит обязательность лечения в психиатрической больнице. Мы же постараемся, чтобы оно было толковым. Ваша честь уже, вероятно, прочитали о пожаре?..

Артур описал поджог, устроенный мной, ошибочно сделав ударение на том, что я заперся в доме и намеревался превратить обыкновенный пожар в некоего рода пир. В этом он был прав, хотя и не знал точно. Так или иначе, живописность его повествования была настолько хорошей, что привлекла полное мое внимание.

— …Сам по себе поджог, в свете изложенных мной фактов, может предстать только вариацией ключевого момента во всей этой печальной истории. Мистер Андерсон едва спасся, повторяю, едва выжил после автокатастрофы на шоссе. Его гоночная машина «Триумф» — а он всегда имел тягу к быстроходным зарубежным маркам — почти лоб в лоб столкнулась с тяжелым трейлером. В то, что он выжил после этого, до сих пор верится с трудом. Когда же мистера Андерсона спросили, как все произошло, он ответил, что рука, неведомо откуда, — ваша честь, неведомо откуда, заметьте, — схватила руль и вывернула автомобиль навстречу мчащемуся грузовику!

Артур сделал еще одну паузу.

В первый раз судья повернулся ко мне и внимательно посмотрел на мою персону. Я улыбнулся ему. Похоже, что впечатление от улыбки получилось жутковатое.

— …Мы думали, ваша честь, что этот сдвиг был временным. Ныне же, столько месяцев спустя, он пытается сжечь себя в доме родителей, в доме, в котором он вырос, в доме, где каждая мелочь напоминает ему о детстве, где все дышит знакомым и родным. А также в доме, где хранились коммерческие записи отца, кипы книг, в которых отражен весь бизнес его родителя. Старый джентльмен, услышав об этом, расплакался, что-то надломилось в его душе.

В этот момент в комнату бочком протиснулись, многократно извиняясь, доктора Тэйлор и Лейбман. Судья был настолько поглощен речью Артура, что даже не заметил их прихода.

— Да-а! — протянул судья и вздохнул. — Ну что ж, посмотрим, посмотрим!

Он перевел взгляд с меня на Флоренс.

— Вы ничего не хотите сказать, миссис Андерсон?

Флоренс говорить не могла.

— Может, закурите?

Флоренс кивнула.

— Клерк, — сказал судья, — объявляю перерыв на пять минут.

Флоренс повернулась ко мне:

— Пойдем поговорим. Мне надо покурить.

Снаружи ярко светило солнце. Флоренс заметила, что я не спускаю с нее глаз, и повернулась к свету спиной.

— Я плохо спала, — сказала она. — В этом ужасном городе не могу по-человечески выспаться.

— Что ты собираешься делать?

— Это зависит от… — Она замолкла. — В общем, это зависит от тебя. В одиннадцать я улетаю обратно.

— А Эллен?

— Она летит со мной.

— Летит ли?

— Да. Выяснилось, что Ральф — не самый уравновешенный юноша в мире. А что еще можно было от него ожидать? Он внезапно набросился на нее, без видимых причин, и назвал ее испорченной буржуазной шлюхой. Это — цитата! И я сказала, что таких грубостей она никому прощать не должна. И мы с ней подружились, знаешь. В первый раз по-настоящему подружились. Представь, Эллен и я! И она не беременна. Я так благодарна тебе за это.

— Мне нравился Ральф.

— Мне тоже. А ты не рад, что она не беременна?

— Да, рад.

— Я хочу сказать… здесь так неуютно, суд… и вообще! Ты знаешь, что я подписала бумагу, ты понимаешь меня?

— Понимаю. После всего… что тебе еще оставалось?

— Ох, спасибо! Мне так неловко. Потому что я вроде наказываю тебя. Ты ведь не чувствуешь, что я?..

— Нет. Все нормально.

— Я пригласила и доктора Охса. Знаю, знаю, его услуги страшно дороги, но в жизни нашей таких кризисов еще не бывало. — Она натянуто рассмеялась. — Я пригласила его, и он помог. Очень помог мне на прошлой неделе. Знаешь, что он сделал?

— Нет.

— Он — гипнотизер. Никому не удавалось загипнотизировать меня, а он смог. Даже несколько раз. И вчера тоже был сеанс. А пока я была в трансе, заставлял меня повторять: «Как хорошо снова быть рядом с ним, но мне он не нужен! Будет чудно, если мы будем вместе, но я могу обойтись и без него. Хочу — да, нуждаюсь — нет! Хочу, но не нуждаюсь! Хочу, но не нуждаюсь…»

— Ну и как? Помогло?

— Не знаю. Это — процесс. Сегодня он опять проведет сеанс. Перед самолетом. Мне надо подготовиться к этому. Я не знаю, что будет со мной и что думаешь ты. Скажи, что думаешь ты?

— Что ты все делаешь правильно. Как всегда.

— А ты, что ты?..

— Все правильно.

— Из тебя слова лишнего не вытянешь!

— А что ж тут можно сказать?

— Я попробую все равно. Как мне не быть сейчас вульгарной? Как? Я хочу сказать, Эдвард… Давай забудем все, поедем домой и начнем все сначала!

— Будет довольно трудно.

— Можно один вопрос? Неужели все это, все это из-за одной женщины? Все из-за нее?

— Вовсе нет. Не из-за нее.

— Тогда из-за чего?

— Из-за потери уважения к самому себе.

— И все?

— И все.

— Я думала, хоть что-то, хоть что-то…

— Ага, что-то серьезное?

— Я так не говорила. Ты поступаешь нечестно.

Она покраснела и тяжело задышала, ее губы мелко подрагивали.

— Я должна влепить тебе пощечину. Как у тебя язык повернулся?

Ее глаза вновь заполнили слезы.

— Извини, — сказал я. — Ты права в своем негодовании.

— Я только хотела сказать, что, может, все происшедшее связано с тем, в чем я не могу тебе помочь?

Вышел низкого роста клерк и объявил, что судья готов возобновить слушание.

Флоренс порывисто обхватила меня.

Мне стало жаль ее, бедняжку. Все, что она хотела сказать, я знал наперед.

— Подожди, не входи! Пожалуйста, — быстро заговорила она. — Еще секунду! Слушай, одно слово — и слушание прекратится. Я скажу Артуру, и все. Мне сейчас гораздо легче, дело ведь не в этой маленькой грязной сучке, ты сам сказал, дело в самом тебе, если я правильно поняла и если это так… нет, так звучит ужасно, если дело в тебе самом, в том, в чем я могу помочь тебе, то я помогу, ты ведь в полном порядке, я знаю. Ты вел себя как законченный негодяй, но вытащи себя из определенного круга системы, и ты снова станешь самим собой. Я буду ждать… Я помогу тебе! Ну не молчи! Я всегда буду рядом! Мне только сказать слово Артуру, а он объяснит все судье. Итак, Эванс, решай. Я иду!

В проеме двери появился Артур Хьюгтон.

— Флоренс! — сказал он. — Судья готов.

Флоренс судорожно отмахнулась. Ее глаза были обращены ко мне, в них читалась мольба. Устоять было практически невозможно.

— Ты дашь мне… — Ее голос задрожал. — Ты дашь мне еще одну попытку?

— Не знаю, — сказал я.

Но я знал. Не дам. Потому что это касалось и моей жизни, так же как и ее, и я не только уходил от человека по имени Флоренс, я уходил от всего того, от чего она никогда не сможет уйти. А я смогу, но как сказать это раскрытым в мольбе глазам?

— Надо подумать, — смутился я.

— Но позволь хотя бы положить конец этому фарсу. Мы оба прекрасно знаем, что у тебя никаких отклонений! Позволь прекратить этот фарс!

— Нет, — ответил я. — Он доставляет мне удовольствие.

— Ты — мерзавец! — воскликнула она с чувством, но готов поклясться, что в ее горькой улыбке мелькнуло восхищение.

К нам шагал Артур, на этот раз с решительным видом.

— Но ты хоть подумаешь над моими словами? — спросила она.

От ответа меня избавил мой юрист. Он взял Флоренс за руку и повел в комнату. Я последовал за ними.

— Вы не пришли к соглашению? — спросил судья, когда мы зашли и расселись.

— Что вы сказали, ваша честь? — спросил Артур.

— Из своего опыта знаю, что большинство дел удается решить в перерывах. Мы ведь не в суде, не так ли, мистер Хьюгтон?

— Вы правы, сэр.

— И все же… Что-нибудь решили?

— Нет, сэр, — ответил Артур.

— Миссис Андерсон, — попал в точку судья, — выглядит обнадеживающе…

Все промолчали.

— Все осталось как прежде, ваша честь, — неожиданно сказал Артур.

К чему это, подумал я.

Затем я перевел взгляд с юриста на судью и вспомнил, что, когда я выводил Флоренс на перекур, Артур двинулся к судье с тремя докторами, — перерыв был спланирован заранее… Э, брат, ты действительно становишься параноиком, подумал я.

Наступила очередь доктора Тэйлора. Он описал мое поведение в госпитале: параноидальное, назвал он его, и возбужденное. Он был прав. Затем взял слово доктор Лейбман. Он поведал более научно и более подробно — о трех наших встречах еще в Беверли-Хилз и об одной в «Готхэме». Меня удивило, как много информации он выудил из этих собеседований. Он подвел итог:

— По моему мнению, как врача, он, прошу прощения, опасный человек.

Судья посмотрел на меня. А что я мог сказать? И сердце у меня запрыгало.

— Мистер Андерсон, хотите ли вы что-нибудь сказать?

— Хочу, — удивил я сам себя.

— Вы можете сидеть, если хотите.

— Нет, я встану, как все.

Я встал и повернулся к судье.

— Я виновен! — заявил я. — Признаю все!

— Мы не в суде, — заметил Артур.

— Но не вздумайте отпускать меня с миром. Потому что я превращусь в личность, вообще не поддающуюся никакому контролю!

Флоренс что-то сказала. Я услышал, но не воспринял ее слова.

— Позвольте мне поделиться с вами самым худшим. Все, что я сделал, обусловлено рядом причин. Все несуразности, происходящие со мной и отмеченные в списке мистера Хьюгтона, вполне объяснимы в то время, когда они имели место. Я ничего не стыжусь. Ни о чем не сожалею. Я ничего не знаю о своем будущем и поэтому ничего не гарантирую. Я гляжу на мир как на новый путь. Вы свободны от моего присутствия, я — от вашего. Флоренс, прости. Если тебя успокоит обладание всем, что у нас есть, а я думаю, это — хорошее лекарство, то владей и домом, и картинами, и машинами, и акциями, и страховками, и счетами в банках — всем, всем, всем… я уже и забыл, чем еще!

Тут судья знаком прервал меня и сказал, что желает побеседовать со мной наедине. Все были только рады выйти наружу, а Флоренс, подойдя ко мне, поцеловала меня в макушку. Очень мило с ее стороны.

Судья приказал покинуть помещение и клерку, и стенографистке. Затем поднялся со своего места и спустился ко мне. У него было забавное лицо, и, сняв судейскую мантию, он предстал передо мной в смешной спортивной куртке, не очень чистой. Его руки были толстые, их покрывали старческие пятна. Он положил их на стол, будто давая им отдых. Затем судья решил раскурить трубку — медленно набил ее и зажег. Он чувствовал, что я уже взведен и готов обсуждать свое дело до бесконечности. Открылась дверь, и показалась голова помощника со словами, что Артур Хьюгтон спрашивает: могут ли они ехать обратно в Нью-Йорк? Судья ответил утвердительно и просил передать, чтобы они позвонили ему вечером по телефону, который он нацарапал на листке. Затем все стихло.

— Итак, мистер Андерсон, — начал судья, — поделюсь с вами соображениями судьи. Начнем с того, что я не имею ни малейшего понятия, как с вами поступить. Во-первых, вы, несомненно, представляете угрозу для людей и общества. Может, и для себя тоже, хотя я всегда полагал, что человек имеет право поступать так, как ему заблагорассудится, касаемо того, что он находит невыносимым, неприятным и прочее, имеет право, но… Что же мне делать, как с вами поступить?

— Можете не верить, но мне все равно!

— Почему же? Верю. Но мне от этого не легче. И я здесь не для того, чтобы тратить кровный доллар налогоплательщика впустую.

— Есть предложение.

— Пожалуйста.

— А если вам задержать меня здесь еще на пару недель?

— Не уверен, что в этом есть хоть что-то разумное.

— Не для меня. Для других. Пусть думают, что справедливость восстановлена. Пусть у них будет чистая совесть. По-моему, такой исход дела их устроит.

— О’кей, попробуем. Но потом передо мной встанет еще более серьезная проблема, эдакого практического плана — что делать с вами потом? Во-первых, во время перерыва служки вашей жены подходили ко мне, вы ведь догадывались зачем? Правильно? Я выслушал их и ответил, что подумаю. Но будет лучше, если я передам наш разговор вам лично и вы сами решите, что есть что. Знаете, все выходит очень просто. Может, я упрощаю, но у вас только два варианта. А у меня и того меньше — один. Я отправляю вас на попечение жены, и вы остаетесь с ней. Кажется, жена только этого и добивается! Кстати, она не собирается приносить большую жертву, а-а? С другой стороны, я был вынужден заметить ей, что принять перемены в близком ей человеке достаточно трудно, особенно если эта перемена задевает вас, я имею в виду вашу жену, лично и угрожает вашей безопасности. В общем, я могу назначить ее вашим опекуном, вы официально будете жить там, где решит она. Срок назначу я. Скажем, полтора года.

Второй вариант несколько иного рода… Я объявлю вас… э-э-э, не отвечающим за свои действия — по-моему, неплохая формулировка — и что семью вашу спасти не удается. В этом случае с женой вы разводитесь. Процедура состоится в Калифорнии, и поскольку у нее на вас столько материала плюс объединенная напористость ее помощников, то вы понимаете, что после суда останетесь без гроша.

— Ваша честь, дозвольте одно слово. Не будем тратить время и нервы. Ценю вашу обеспокоенность. Разумеется, я не хочу сидеть взаперти под ее присмотром. Я хочу того же, что говорил раньше. Пусть ей достанутся все деньги и все имущество.

— Да, да, помню. Но, насколько я могу судить, речь идет о приличной сумме, о ста тысячах долларов, вложенных вполне надежно?

— Почти две сотни тысяч и очень толково вложенных!

— Представляю, как вам пришлось трудиться!

— Да, я пролил пот, я пролил кровь! Я выбрасывал за эти деньги драгоценные дни моей жизни, год за годом! И мне печально и стыдно от осознания этого факта! Каюсь за все дурное, совершенное по отношению к Флоренс и остальным, каюсь! Но все это — пройденный этап, передо мной — вторая жизнь, и я не хочу быть обремененным грузом денег и прочего, что так дорого мне стоило. Для меня еще ничего не кончено, и я не собираюсь расставаться с жизнью! Только с той жизнью, которая меня убивала! Вот вам мое слово!

— Ну и ну! — покачал головой судья.

— Понимаю, поверить трудно.

— Хотелось бы убедиться в том, что вы действительно этого хотите. Но попробую объяснить еще раз и совсем просто, в двух словах. Никто не может жить так, как он хочет. Мы все платим за время и за еду, за землю и за отопление. Это наш договор с обществом, которое само по себе не что иное, как договор. Понимаете? Если говорить старомодно, то — «я отдаю часть души своей, а мне дают кусок хлеба». Все мы, в той или иной степени, притворяемся, что любим, что презираем и… Обычно мы так долго притворяемся, что уж и забываем о презираемом нами предмете. Но ведь помимо этого мы еще хоть какая-то, но цивилизация! Так? Отвечайте!

— Говорите, я слушаю.

— Я уже сказал. Пока то, что мы имеем, — лучшее. Поэтому, положа руку на сердце, скажите, и закончим на этом, вы все еще упорствуете в своем решении?

— Да.

— И вы говорите так, зная, что через неделю-две у вас не будет денег на чашку кофе?

— О! О чем речь? Я найду себе работу. Мне не так уж и важно, где и чем заниматься.

— Черт возьми, что мне за дело до ваших двух вариантов! Дайте ответ, и закончим. Я спрашиваю, вы уверены, что через месяц вам не будет жаль потерянных тысяч? Вы понимаете, что вам предстоит подписать официальный документ, обязательный к исполнению?

— Давайте, и я подпишу его прямо сейчас.

Он задумался. Затем…

— Теперь у меня не осталось сомнений. Вы — псих!

— Вы неправы. Я и раньше понимал, каковы будут последствия, и оскорблять меня, называя психом, вы не имеете права. И черт вас побери, вам это известно.

— Покорно прошу извинить за грубость!

— Наденьте мантию, тогда и посмотрим.

— И все равно — псих! Поскольку я здесь не для того, чтобы выносить вам меру наказания, а для защиты ваших прав! Я не думаю, что ваше состояние позволяет вам определяться по отношению к вашему будущему. Мне кажется, что пройдет время, и об этих потерянных тысячах вы будете судить по-другому! И я собираюсь отсрочить окончательный вердикт. Дам вам время на размышление.

— Итак, таково ваше решение?

— А я не пойму, к чему спешка? Придет время, и я объявлю вам свое решение! Передо мной прошла череда вас, невротиков, и вы все спешите, потому что в глубине души не уверены. А-а? Что, язык прикусили?

— А что тут можно ответить?

— Вы собираетесь расстаться с огромной суммой денег, с завидным положением, обеспеченностью, порвать с прошлым, которому отдали много сил. Не спорю, может, в конце концов вы останетесь при нынешнем своем мнении, но в данную минуту окончательное решение откладывается. Или отсрочивается. Я переношу его на потом.

— О’кей.

— Вижу, вам стало поспокойнее.

Я действительно успокоился, чуть-чуть. И это смутило меня.

Судья поднялся.

— Вы направляетесь на принудительное лечение. Ваши обязательства, данные кому бы то ни было во время пребывания в больнице, утрачивают силу. Жене я сообщу, что вы отказались от ее опекунства и что я считаю вас недееспособным сейчас принимать какие-либо решения. Таков мой вердикт. Прощайте.

Он пожал мне руку и ушел.

В парке больные стояли под деревьями и смотрели на собирающиеся тучи. Я присоединился к ним как равный. После раскатов грома хлынул дождь и согнал нас в корпуса.

Внутри было тихо. Даже когда потух свет. Электростанция вышла из строя. Но обстановка в больнице ни в коей мере не изменилась.

Я вспомнил, как однажды в Нью-Йорке сгорела электростанция на 58-й улице, питавшая деловой центр, и как сердце метрополиса остановилось. Какая была паника — описать трудно! Здесь же — тишина. Я и Тейтельбаум лежали в кроватях, связанные узами наших неприятностей. В полной темноте я поведал ему о слушании и о своих действиях.

— Ты болен, вне сомнений! — заявил он. — Учись на чужих ошибках, на моих, в частности. Только когда я отказался от всего, я понял, что я по сути — зеленщик и больше ничего. Может, бизнес мой и был солиден, но все равно — Арнольд Тейтельбаум — зеленщик! Магазины были моим призванием. Я ушел на пенсию, в никуда. Заметь, как много людей умирает в отпусках или после ухода на пенсию! Миллионы! Учись на моих ошибках! Иначе через пару месяцев ты не будешь знать, кто ты есть на самом деле!

— Я уже не знаю!

— Человек называется человеком по делу, которое он делает, и делает неплохо! Я понял это по своей жизни.

— А почему я должен что-то делать?

— Потому что в ином случае ты — никто!

— Не совсем так. Я стану человеком, который ничего не делает.

— Все испробовано… гольф, путешествия, послеобеденный бридж, и вот результат — я душевнобольной… И ты пройдешь через это! Жаль тебя. Но ты мне нравишься. Знаешь что? — Его фраза прозвучала так торжественно, будто он собирался оказать мне великую честь. — Я дам почитать тебе мое ДЕЛО!

— Спасибо. — ответил я. — Почту за честь.

Тут зажегся свет.

— Начнешь прямо сейчас?

— А почему бы и нет? Делать-то все равно нечего.

Он подошел к своему бюро и вытащил из него три толстых коричневых конверта. Он дал их мне и сказал:

— Вот моя жизнь, как говорят на телевидении. Вот мой опыт. Прочитай, зазубри мой урок и не делай моей ошибки. Не делай!