Сделка

Глава двадцать девятая

Если тот, кто надо, подписывает то, что надо, то попасть в «Гринмидоу» проще пареной репы. Но до тех пор, пока тот, кто надо, не подпишет другую бумагу, выбраться оттуда не так просто.

Я увидел доктора Ллойда, шустро двигающегося меж двух зданий, догнал его и схватил за локоть. Он — слушатель невнимательный, и поэтому я не стал толочь воду в ступе, а приступил сразу к делу.

— Доктор Ллойд, я готов выписываться хоть сейчас!

— Нет проблем, Эдди. Следующий раз, когда судья Моррис приедет сюда по расписанию, мы встанем и скажем ему, и как только он подпишет — вы свободны. Кстати, у вас есть где жить и как насчет работы?

— Мне нужны не дом и тем более не работа, доктор Ллойд!

— Вот как. Но учтите, судья обязан спросить, каким образом у вас появятся деньги на еду и на жилье.

— Весь фокус состоит в том, что, лишь обладая деньгами, человек может ответить, каким образом он будет их тратить. А когда их нет, то и ответа нет.

— Забавно, Эдди! — хохотнул он и огляделся. — Но судья Моррис сам не выносит решений, он лишь следит за их соответствием закону.

— Вот поэтому я хочу сделать вас своим союзником. Скажите ему, что я не собираюсь работать.

— И как долго?

— Я ушел на пенсию. Навсегда.

Он рассмеялся и снова огляделся вокруг.

— Эдди, ну поразмыслите сами. Мне пришлось ознакомиться с… В общем, я знаю, у вас есть шикарный дом…

— И не менее шикарная жена. Слишком шикарная для того, чтобы приклеить меня к ней снова. Доктор Ллойд, мне нужен покой и полная изоляция от людей.

— Но, Эдди, в мире, куда вы хотите уйти, полно народу…

— Их я не буду беспокоить. У них — свое, у меня — свое. Что такое?

— Что?

— Вы все время оглядываетесь!

— Я думаю, неужели нет никого, кто бы мог впустить вас на пару недель?

— Есть одна подружка, но ей самой надо найти человека, который бы любил ее.

— А вы не…

— Мне никто не нужен. Я возвращаюсь к полному эгоизму.

— Эдди, — рассмеялся он, — недостаток эгоизма никогда не стоял у вас на первом месте!

— Вот именно что стоял! Поэтому-то я строю стену вокруг себя. Не хочу более быть частью цивилизации.

— Вы — все равно часть! А что в этом плохого?

— Давайте не будем углубляться, потому что если мы начнем ворошить этот древний вопрос, меня отсюда не выпустят.

— Охо-хо, Эдди! Легко все отрицать и возлагать вину на всех, кроме себя. Представим, что все в ваших руках…

— Все бы сжег, клянусь.

— Что все?

— Все!

— Вам не нравится наша страна?

— Нет, страна прекрасная.

— И тем не менее — сжечь ее дотла, так?

— Нет, только города!

— Вы имеете в виду Гарлем и другие…

— Нет, я имею в виду города. С Гарлемом много проблем, но мы бессильны. Поэтому города надо сровнять с землей и потом начать все сначала. Весь Нью-Йорк с пригородами. Весь мегаполис несет нам одно дерьмо! Надо начать с голой земли. И мы можем позволить себе это.

— Эдди, хоть у меня рука теннисиста, но она уже начинает болеть! Полегче. — Он оглянулся. — Если будете говорить об этом каждому встречному, вас сочтут монстром!

— Когда они говорили, как я им нравлюсь, они высасывали последние капли жизни из моей души.

— Поговорим серьезно. Вы даже не знаете, какое впечатление производите на окружающих. Уже ходят всякие пересуды. Вы не отвечаете, когда с вами заговаривают.

— Точно. Я перестал общаться, и это — великолепно. Зачем постоянно общаться? Надо отключиться от мира! И оставить связь только с самим собой.

— Не согласен. Нам необходим диалог. И между нациями тоже.

— Разговоров больше чем достаточно. Куда ни плюнь — дружба, улыбка, заверения. И это лицемерие меня уже достало! Вам этого не понять, потому что по службе приходится быть дружелюбным. А задай вы себе вопрос, к кому вы относитесь с симпатией, а-а?

— Это не совсем так, Эдди. Даже совсем не так.

— Вы мало что знаете про себя, доктор Ллойд. Ничего плохого в нелюбви людей нет. Я же не говорю, что я их ненавижу. Просто старое доброе отстранение настоящего янки! А все эти песенки о христианской цивилизации — чушь. У нас цивилизация бизнеса. Суть — не в любви к ближнему, а в том, чтобы как можно больше урвать от ближнего и сделать это так, чтобы на руках не осталось крови. И все знают, что это именно так. Живем в ханжестве. Наше лицемерие только подводит черту под фактами, а пропасть между реальностью и притворством становится глубже с каждым годом. Вы удивитесь, узнав, сколько же всего наносного и ненужного я перестал делать ежедневно, только прекратив лицемерить.

Я уже не мог сдерживать себя и кричал.

— Тише, тише! В чем дело? — заволновался доктор Ллойд.

— Я чувствую себя великолепно! — сказал я. — Продолжим прогулку. Не ходите сегодня на работу до обеда.

— Руку, Эдди, руку! — застонал он. Я разжал пальцы на его локте. — Знаете, судье наверняка придет в голову, что для вашего собственного блага вам будет лучше остаться здесь еще ненадолго.

— Нет. Это вы думаете, услышав мои речи. Но за меня волноваться не надо. Я — одинокий псих. Никому не причиняющий вреда идиот. И ничего хорошего в оставлении меня здесь не выйдет. Разве вы помогли кому-нибудь здесь? Не отвечайте, если не хотите, но я ни в ком не заметил улучшения. Думаю, не обидитесь на мои слова?

— Не обижусь. Скажите теперь, чему вы верите?

— Ха-ха, так ли вам хочется узнать? Вот где собака зарыта — когда люди говорят, что они хотят, они не хотят этого на самом деле. Вы, кстати, избегаете ответов на мои вопросы. Поэтому спрашиваю в лоб! Станете ли вы рекомендовать судье Моррису, чтобы он освободил меня?

— Эдди, рано или поздно вам придется жить среди людей и как-то…

— Я уже нашел способ. Я не говорю с ними.

— Вы переволновались, Эдди, и теперь не время…

— О’кей, забудьте мои слова.

— И, по-моему, рано еще идти к судье.

— О’кей, забудем.

— Вам нужен человек, который примет на себя ответственность за ваше поведение. Сегодня я прочитал бумаги о ваших…

Я пошел прочь. Он крикнул мне:

— Давайте закончим разговор!

Но я ушел. В тенистую часть парка, примыкавшую к блоку операционной. Эту территорию занимал самый тихий контингент больных. Все они были здесь: сидели, лежали, потерянные души. Никто не навещал их, и не было никаких перспектив на возможное появление гостей. Мне нравилось сидеть среди них, отключенных от мира людей. Наверно, потому, что они хотели того же, что и я, — спокойно сидеть и смотреть, как бежит время. Буклетка, описывающая функции лечебницы, говорила, что «территория разгружает людей».

Однажды ко мне пришла Гвен. Это была странная встреча. Неожиданная. Как собрание остатков былой организации ветеранов, единственных выживших после славной военной кампании. Повестки дня у собрания не было. Зачем она пришла, задал я себе вопрос, чего она хотела? Она долго изучала меня, но, сделав выводы, не сообщила мне о них.

Она коротко постриглась. Общее впечатление стало другим: черты лица увеличились, глаза, рот, нос отяжелели. Но, хотя стрижка не добавила штриха к ее красоте, скорее наоборот, она стала выглядеть более antropos, как говорят греки, более человечной. Большинство девчонок завернуты, как конфетки, в полупрозрачную ткань и живут надеждой, что найдется на свете мужчина, желающий развернуть обертку. У Гвен не осталось в облике этой надежды.

Я повел ее в самый дальний угол владений госпиталя. Мы легли на траву, подставив лица солнцу. Она рассказала, что уехала из Нью-Йорка в небольшой городок восточного Коннектикута, к дяде, владевшему небольшим баром. Я представил ту местность: торговая улочка, где стоит бар, рядом — холмы, лес. Где-то сзади грязные дороги, перелески, вдалеке — скоростные магистрали. В городке достаточно людей, чтобы бар приносил доход. А у старика своя клиентура. Им нравится его простецкий нрав, его добродушный юмор и грубоватые анекдоты. Но как бизнесмен он не на высоте, можно сказать, что в бизнесе он случаен, поэтому дело не расширяется. Да и не в этом его устремления. Его основная забота — кролики. На задворках бара, на склоне лесистого холма, он построил городок из клеток и там проводит большую часть времени. Старик нашел в своей жизни то, что хотел.

Кролики не приносили достаточного дохода, приходилось содержать и бар. Случайно услышав, что Гвен «что-то ищет вокруг», он предложил ей провести лето у него. Верхний этаж дома все равно пустует. Заново познакомившись с ней, он нашел ее приятной. А от малыша вообще без ума. Анди, конечно, полюбил кроликов. Через неделю близкого общения с животными разлучить их стало попросту невозможно. Дядя предложил разрешить проблему и остаться жить у него. Комнаты наверху бесплатно, помощь в баре оплачивается третью доходов. К его великому удивлению, она согласилась.

— Итак, — спросила Гвен меня, — поедешь к нам?

— Нет, спасибо.

— Хорошо. Вопросов больше нет.

— Я не хочу сейчас ни к кому цепляться.

— Никто тебя силком не тащит в новое супружество. Я предлагаю тебе место, где можно жить. И все. Или ты собрался сидеть в больнице до седых волос?

— Буду путешествовать. Поднакоплю пару тысяч, и ту-ту!

— Куда же?

— Куда глаза глядят.

— Понятно. Если захочешь перебраться — перебирайся, не захочешь — не надо. Но хочу сказать, что место там отличное, никаких соседей, а ночью, когда все закрывается, — деревенская тишина. Короче, там можно жить.

— Что ты нашла в этом захолустье?

— Тебя это не касается.

— Но учти, ничего я предложить в ответ не смогу.

— А я ничего не прошу.

— Ты уверена?

Гвен перевернулась на траве.

— Я хотела лишь помочь тебе, — сказала она.

Какое же усилие воли потребовалось девчонке, чтобы предложить мне такое? Ведь я же мог сказать ей… Одна из всех, подумал я, одна из всех, кто хоть как-то заботится обо мне и предлагает помощь. Пережидай, пока буря в твоей душе утихнет, как бы говорила она, оставайся здесь до полного умиротворения и приходи ко мне, когда захочешь.

— Я ничего не жду, Эдди, — сказала она снова.

— Что с Чарльзом?

— Это был не лучший вариант. А других, собственно, и не было. Никаких. Так ты хочешь или нет?

Я принял предложение Гвен в тех рамках и в те сроки, какие она изложила, — как временное убежище. Она сказала, что я помогу ей с бухгалтерской отчетностью и с кассовой машинкой. Ее забота — предоставление пищи и общего ухода. Я ответил, что достаточно.

— Хорошо, — сказала она. — Больше я все равно ничего не могу предложить.

Ни намека, ни упоминания о былом, ни попыток как-то предугадать будущее. Я тоже ни о чем не загадывал. Мы не клялись друг другу в верности и ничего не обещали друг другу.

Теперь я мог ждать повторного слушания с уверенностью. «Крыша над головой» имелась.

Через пару дней ко мне пришли с визитом. Мне сказали, что ждут в административном здании. Это были Артур и Флоренс.

День был необычайно жарким. Август опалил траву до самых корней, казалось, она никогда больше не зазеленеет. Тень была почти черной. Пациенты разбрелись по парку, прячась под деревьями и за углы зданий, бездомные изгнанники, невидимые глазу высшего существа, щурящегося сквозь призму солнца.

Артур потел, больше от нервов, как я вскоре выяснил, чем от солнца. Лучшим местом для разговора могло быть только черное пятно тени под деревом. Артур расстелил свой пиджак из итальянского шелка для Флоренс. Кое-что из его жеста я уловил.

Флоренс начала рассказ о своей жизни — будто это был анекдот. Да, было что-то смешное во взаимоотношениях с неким другом, никогда не бывшим близким ей, но к кому она всегда питала дружеские чувства.

— По-моему, мне страшно хотелось одного, — говорила она, — внимания! Я проглотила их с дюжину, этих таблеток, так, дорогой? — Наклон головы к Артуру.

— Так, — сказал Артур. — Это обычное число, когда люди хотят привлечь к себе внимание, а не умереть.

Они вместе рассмеялись.

— Я тут же созвонилась с Артуром и попросила его позаботиться о похоронах и о будущем Эллен. Разумеется, он примчался на «скорой помощи» с насосом для промывания желудка, и через пару часов я спала. На следующий день Артур позвонил, чтобы узнать, как мое самочувствие, я еще спала, но когда он пришел вечером, я уже проснулась и выглядела вполне мило, должна сказать. В той самой пижаме, которую ты подарил мне на Рождество два года назад. Помнишь, Эв, с кружевными рукавами?

Я не помнил, но из вежливости кивнул.

— Знаешь, дорогой, — на этот раз «дорогой» было обращено ко мне, — когда я проглотила таблетки, то поняла всю важность существования на свете Артура. Я позвонила ему, а не тебе. Даже то, что Артур был в городе, где и я, рядом, а ты — далеко, ничего не значит. Не ты был нужен мне. А когда пилюли заработали, даже позже, когда я начала проваливаться в сон и думать, какая же я трусиха, я поняла, что таблетки — это единственный мостик между мной и Артуром. В моем возрасте и при моей фигуре, учитывая наши обычаи, это был, вероятно, единственный способ заманить к себе мужчину. Правильно, дорогой? (к Артуру!)

— Чепуха, — улыбнулся заарканенный Артур.

— В общем, — продолжала Флоренс, — на следующее утро мы приятно побеседовали и — в нашем-то возрасте — одно цеплялось за другое, и едва мы поняли, что случилось, как оказались в купе поезда. Представь! Разумеется, отдых нужен. И ты будешь удивлен, дорогой (мне), как мало нам потребовалось, чтобы привыкнуть друг к другу. Правильно, дорогой? (к Артуру).

— О, Флоренс! — запротестовал Артур.

— Наша первая мысль была о тебе. Мы сразу же прониклись мыслью о тебе — а не усугубит ли наше поведение твою печаль? Артур беспокоился больше меня! И настоял прилететь сюда первым же рейсом! У меня даже одежды с собой нет. Так, один чемоданчик. И вот мы здесь!

Я улыбнулся, но то, чего она ждала, не произнес, поэтому она резво заполнила паузу. Как всегда.

— Должна сказать, что Артур — надеюсь, тебя не смутит это, дорогой (к Артуру) — заботлив как никто. Каждое утро, спускаясь к завтраку, он приносит листок бумаги, той самой розовой, помнишь? На ней отпечатан список дел на день: чего не забыть, куда мы идем на обед и что надеть, кто гости и что должна приготовить служанка. Уж не знаю, где Артур откопал такого повара, блюда у нее — восхитительные. Затем поручения: что в первую очередь, что во вторую, где встретить его на ленч — мы всегда кушаем вместе, и какое это разнообразие — каждый раз в другом месте. Как приятно думать о предстоящем сюрпризе! И идея была не моя, не так ли, Артур?

— Вообще-то, твоя, — сказал Артур. Он сидел как на иголках.

Флоренс сказала, что его можно извинить, ему надо уйти.

Мы посмотрели, как он уходит. Заблудшие души бродили в прохладе здания. Артур был близорук и, смотря на окружающих, он вытягивал шею, будто горевал о них.

— Он очень мил! — сказала Флоренс. — И хорошо относится к Эллен. Знаешь, я вручила ее на попечение доктору Лейбману, и ей стало лучше. Она еще не оправилась до конца — это связано с тобой, веришь, нет, — но сейчас она под наблюдением, не волнуйся. Выздоровеет.

«Эх, Эллен!» — подумал я, но ничего не произнес.

Флоренс протянула руку и мягко положила ладонь на мою руку. Ждала, что я отвечу? Разрешения на полный разрыв со мной?

— Разумеется, — сказала она, — у нас с тобой получалось лучше, но я не глупа, чтобы думать, что все в жизни повторится! — Она убрала свою холеную руку. — Но ты же видишь, как он мил? Он заботится обо мне, Эв. Постоянно! А с тобой я всегда чувствовала себя временно, будто — раз! — и ты исчез! А Артур всегда со мной и для меня. И, Эв, неужели, неужели я не заслужила этого? По-моему, заслужила. Видишь ли, мне позарез нужно постоянство. Ты — прекрасный человек, но твоя натура… Все психоаналитики говорят, что ты — невротик. Доктор Вайсбарт, наш новенький, замечательный врач, говорит, что я делаю единственно возможное в данной ситуации и что ты — психический калека и нуждаешься в основательном лечении. Я говорила ему, что не нужно этого, а он говорит, что, вероятнее всего, — необходимо! Хотя это уже не мое дело — то есть, конечно, мое, я тоже близкий тебе человек — и не надо так обиженно смотреть, я ведь не нужна тебе больше, давно была не нужна, сам знаешь. Раньше мне казалось, я могу помочь, что, не помогая тебе, я совершаю неблаговидный поступок. Но сейчас все стало на свои места, и если я не смогла, то признаюсь — не смогла. Извини, моих сил не хватило, прости, если сможешь!

Я наклонился и поцеловал ее.

— Благословляю вас, — сказал я. — Благословляю вас обоих.

— Спасибо, дорогой! — сказала она. — Ты непередаваемо великодушен! — Она счастливо рассмеялась. — Почему-то всегда мечтала о муже-юристе! — И позвала: — Артур!

Он был невдалеке.

— Артур! — Успокоенная тем, что он идет к нам, она снова повернулась ко мне. — Думаю, теперь мы можем заключить действительно справедливый договор. Мои лучшие годы отданы тебе, а ты все еще привлекателен и полон сил. И твои способности по части зарабатывания денег огромны!

Подошел Артур.

— Если хочешь, — предложил он, — я по-прежнему буду представлять твои интересы. Улажу твои денежные дела.

— Нет, я найму другого, — поторопился ответить я.

Затем подумал, зачем напоследок ложка дегтя?

— Я передумал, Артур, — сказал я. — Будь и дальше моим юристом. Если хочешь. Только прошу одного!

— Да, да, весь внимание! — деловито нахмурился Артур.

— Флоренс во всех случаях должна быть на первом месте. Ее интересы — превыше всего.

Флоренс порывисто обняла меня. Артур, стоявший рядом, тоже.

— Я напишу письменный договор, — сказал он, — который станет справедливым по отношению к вам обоим. Ждите его через пару дней.

— Завтра, — быстро сообразила Флоренс.

— Придется перенести несколько встреч. Думаю, успею. (Он успел. Я отдал Флоренс абсолютно все в обмен на полную свободу от нее в будущем.)

Он поднялся. За ним — Флоренс. Он встряхнул свой пиджак. Флоренс взяла меня за руку, и мы пошли к их машине.

— Артур и я думаем отправиться в Мексику. Что-то вроде медового месяца пополам с разводом и делами. У Артура там клиенты с огромными хасиендами.

Она рассмеялась и влюбленно взглянула на Артура.

— Сколько тебе здесь осталось, Эдвард? — спросил он.

— О, да, действительно? — воскликнула Флоренс. — Сколько еще и чем мы можем помочь? Такой ужас, Артур. Ты только вникни, человек хочет убить себя, а его прячут в психушку!

Мы дружно посмеялись, и на этой ноте им показалось, что можно уезжать.

— В каких областях думаешь приложить свои таланты? — спросила Флоренс уже из машины.

— Очень интересно окунуться в производство алкогольных напитков, — ответил я.

— А что? Очень интересное занятие, — сказала она. — До свидания!

И они уехали.

На повторном слушании я поведал судье Моррису, что после больницы буду работать у человека, разводящего кроликов на коммерческой основе.

— Вот он сам, — сказал я и показал на дядю Гвен, который вместе с Гвен сидел в зале.

— Интересное занятие, — ответил судья и тут же подписал мое освобождение.

Доктор Ллойд не вымолвил ни слова. Судья расписался, и на этом все закончилось.

— Будет хорошо, если время от времени вы будете позванивать мне, — сказал судья потом, когда мы шли к машине.

— Что значит время от времени?

— Ну, раз в год. Между прочим, что же все-таки с вами произошло?

— Хотел испытать воскрешение на своей шкуре. Для этого потребовалось убить себя.

— Хотя я ничего не понял, прошу более не делать этого. Я позволяю вам уехать, несмотря на здравые советы психиатров. Не подведите!

Жили мы вместе: Гвен, Анди и я на верхнем этаже дядиного дома. У меня была своя комната, но иногда я ночевал с Гвен. Большинство ночей мы проводили раздельно, потому что я не хотел. Приглядывались друг к другу. Просыпаясь, мы глядели друг на друга в поисках ответа на вопрос: не пора ли расходиться? Мы осторожничали. Подобно двум ягуарам, подобно двум тиграм, которые случайно встретились на пересечении троп и стали по-звериному сожительствовать: охотиться вместе, есть вместе, спать вместе в укромном уголке чащоб. Но какое-то недоверие, не друг к другу, а к джунглям наших душ, осталось.

За стойкой бара мне пришлось познакомиться со всей командой местных полуночных выпивох. Я едва открывал рот, но люди нашли во мне что-то им симпатичное. У многих не находилось собеседника, и спустя какое-то время они делали мне просто берущие за душу признания, будто хотели, чтобы я свидетельствовал за них, поручительствовал в этом необъятном мире неравного соперничества.

Вскоре я превратился в бесплатного советника по духовной части для всей округи. И даже стал немного знаменит. Покупатели приносили мне подарки: остатки урожая с огородов и нереализованные продукты с куриных ферм. Прошел слух, будто я обожаю малину. Я вообще-то к ней равнодушен, но если бы любил, то меня бы ею завалили. Я получал банки домашнего варенья и чилийского соуса, сетки зимних яблок и груш. Одна старушенция, законченная алкоголичка, связала мне прекрасный свитер из галуэйской шерсти. Читатели приносили мне прочитанные книги и журналы лишь спустя несколько дней после поступления. Я и глазом не успел моргнуть, как оказался иждивенцем окрестных добровольных жертвователей.

Но жил я для утренних часов. Гвен открывала бар, дядя приходил работать только в дневной наплыв, поэтому до двух я не спускался. Времени было страшно много, я умудрялся даже увеличивать его, садясь за машинку едва светало.

Начал я с письма отцу, причем оно не являлось заставкой для повести или рассказа, просто написал его для себя. С отцом надо было разобраться! С письма пошло-поехало остальное. Мемуары? Признания? Это был опыт анализа самого себя, существование в нескольких разрезах времени одновременно.

Через пару недель я приступил к рассказу об отце (гора Аргус висела на стене над моим письменным столом!), особенно о том моменте, когда я признал его своим братом, а не отцом, и о том, что, когда я осознал это, он так и остался для меня братом, а не отцом.

Затем я отложил листки в сторону. Без сожаления и чувства неудачи. Потому что я писал для себя, а не для других. Я начал писать о юноше из колледжа, поглощенном ненавистью к одному человеку. Эту ненависть он переносил на всех встречных, мстя всем за одного.

Потом в повествовании появилась девушка, она оказалась понимающей, терпеливой и любящей, поэтому он разрешил ей любить себя.

Все эти рассказы заняли уйму времени. Много месяцев. Я не суетился и не торопился. Я ничего не желал. Даже забыл про намерения постранствовать. Я стучал на машинке (Гвен говорила, общаешься с другом!) семь дней в неделю. Воскресенья, когда бар был закрыт, были лучшими днями, потому что целиком принадлежали мне одному.

Такого славного ощущения я еще никогда не испытывал. Будто меня спасли от удушья, и я мог дышать не надышаться!

В диковинку оказалось, какое количество событий я пережил и сколько я смог вспомнить. Раньше я не помнил, что было в обед, а сейчас ко мне возвращались слова, произнесенные тридцать лет назад, точные слова. Я даже слышал голоса, их произносившие.

Но самым неожиданным оказалось мое дружеское чувство ко всем без исключения людям, и особенно к Флоренс. Мое писание в какой-то мере напоминало ее прославление. В рассказе я платил запоздалую дань ее терпению и доброте. Я вспомнил, как любил тогда Флоренс, даже само чувство вернулось…

Я спал как пассажир, чью остановку поезд минует глубокой ночью, и поэтому не позволял себе проваливаться в сон до конца. Я сгорал от нетерпения сесть с утра за письменный стол.

Так прошел год. И еще один. Впервые абсолютно счастливое время моей жизни.

Потому-то я так долго не замечал, что Гвен чувствует, как ею пренебрегают.

Будь я внимательней, я бы заметил, что назревает. К примеру, каждый раз, прекращая работу, я с трудом приходил в себя. Время, требующееся на это, с каждым разом все увеличивалось. Гвен сказала, что я поглощен работой и это приятно созерцать, но почему, черт возьми, отойдя от машинки, я продолжаю стучать на ней мысленно? Почему моя печка продолжает что-то варить еще часами и часами? Она сказала мне, что я постоянно чиркаю на листочках, нет, ничего предосудительного в этом найти нельзя, — но почему, когда она говорит со мной, я начинаю что-то писать, разумеется, это что-то не имеет ничего общего с ее словами? Что она должна думать после всего этого?

Даже ночами ты не прекращаешь! Тебе снятся яркие сны и все о каких-то людях и других днях, ты разговариваешь с ними вслух и потеешь. Или встаешь среди ночи, зажигаешь лампу и царапаешь свои проклятые мысли, которые нельзя забыть, — спустя час лампа зажигается снова, и она вынуждена смотреть на мою согнутую спину. Я объяснил, что боюсь забыть и что я уже забыл многое, вовремя не записанное.

Иногда я с жадностью бросался на нее. Но она вскоре поняла, что мои сексуальные порывы возникают на почве другой неудовлетворенности — творческой и что попытки насытить себя хоть чем-то происходят от неудач на другом фронте (как сказала Гвен, от неудач с миссис Другой). Такое положение дел ее вовсе не устраивало: мои яростные и непредсказуемые взрывы кончались так же быстро, как и начинались, и оставляли ее раздраженной и ни капли не успокоенной.

Паузы между ночами, когда я приходил к ней, удлинялись. Но я просто сильно уставал, вставая очень рано. С течением времени я засыпал, едва оказавшись в горизонтальном положении. Обычно это происходило, когда Гвен купала Анди. К тому времени, когда она укладывала его и приходила ко мне, я уже похрапывал (сколько Гвен знала, за мной такой привычки не водилось, это она специально отметила).

Она спросила себя, до каких пор это будет тянуться? Она спросила меня (вопрос напоминал утверждение), когда я закончу свой труд, будет ли все идти как раньше? Я ответил, что вряд ли. Я промолчал о своей надежде, что все будет так же, как сейчас, до конца жизни.

Еще ее беспокоило мое полное молчание о работе. Я создал свой мир, в который не пускал ее. Этот мир был для меня важнее всего на свете, важнее, чем даже она!

Гвен стремилась понять меня. Она начала оставлять Анди на попечение дяди и приходила ко мне, приносила завтрак. К тому времени я уже уставал от утренних бдений, сопряженных с работой, и был восприимчив к пиву и сандвичу. Как, впрочем, и к другого рода перерывам! Она вытягивалась на старой синей софе, смотрела, как я ем, и ждала. Раз на раз не приходилось, но иногда, закончив перекусывать, я перебирался к ней.

Шторку на окне моей комнаты я всегда стягивал донизу, чтобы лампа была единственным ярким пятном в комнате. Я выключал свет, и комната погружалась в игривый полумрак, очень напоминающий полумрак в отелях, где мы развлекались с ней в старые времена. Гвен пыталась возродить теплоту тех дней.

Было ясно, что и это не сработало. Однажды она зашла слишком далеко. Заметив колебание в моих глазах, она (я заканчивал бутерброд) вытянула ногу и пальцем выдернула из розетки удлинитель к лампе, освещавшей комнату. Ну, во-первых, ни один греческий сексуальный катехизис не утверждает, что женщина всегда должна ждать. А во-вторых, она подтолкнула меня к открытию: я начал испытывать раздражение от ее визитов, а раздражала меня ее уверенность в том, что ей позволительно прерывать мою работу, когда вздумается!

Я велел ей включить свет и возобновил работу. Но, раз отвлекшись, я уже не мог работать с удовольствием, с каким начинал после постельных встрясок с Гвен, которые я, впрочем, не мог довести до былого совершенства. У мужчин не так много сил и энергии.

Через несколько дней она снова зашла. Как на грех, моя мысль в ту секунду работала как бешеная. Я чертовски не хотел отвлекаться, но она наступала и наступала. До тех пор, пока я не сдался. Но, то ли из-за лени, то ли из чувства сохранения остатков свободы, я не пошел с ней в кровать, а сделал свое дело стоя, нагнув ее над столом. Потом она подтолкнула меня в другую комнату. Но я не хотел. После благоговейного ожидания (Крошка так и не соизволил подняться на вторую часть) я ушел вниз и стал бродить по комнатам, пытаясь вернуть себе тот настрой, который был до прихода Гвен.

Потом я услышал шорох одежды. Она спускалась вниз, и я резко сказал ей, что отныне завтракать я буду позже, прямо в баре. Остальное время — работе.

Она кивнула и ушла. Дьявол, подумал я, услышав шум громко затворенной двери, я же говорил ей тогда, на лужайке больницы, что мне ничего ни от кого не нужно, и она ответила — о’кей. Теперь она злится, что я не испытываю к ней влечения, — пускай сама ищет выход из положения!

«Ты не совсем хороший человек! — подумал я. — Ну и что?» — подумал я.

Декларируя независимость в тот день, я вообще не пошел в бар. Когда Гвен вернулась, я все еще корпел над печатной машинкой. Я сказал ей, что кое-что нащупал и не желаю, чтобы меня прерывали. Она пожала плечами.

Вскоре наступил день, когда нам стало ясно, что я перестал заниматься с ней любовью вообще. Но это не значит, что мы вообще прекратили. Просто теперь ей приходилось брать любую инициативу в свои руки и держаться до последнего, борясь с моими посторонними мыслями и буквально «вырывая» из меня мужское начало. Вкус к сексу я утратил окончательно и обязанности выполнял молча, как в полусне, автоматически.

Иногда даже ее отчаянные попытки ничего не приносили.

— Наверное, я не хочу, — сказал я как-то, видя ее безуспешные попытки.

Она не поддержала разговор.

— Наверное, мое время кончилось, — сказал я в другой раз. Без ответа. — Мне уже за сорок пять.

Она кивнула и ничего не сказала.

Потом прошептала: «Это временно!»

Но ей, очевидно, не давали покоя воспоминания о тех днях, когда я сбегал с любых совещаний, консультаций с любыми по рангу бизнесменами, плевал на все важные дела просто ради того, чтобы лечь с ней в постель.

Большинство женщин так или иначе свыкаются с этим, большинство, раньше или позже, просто вынуждены принять свершившееся за факт. Но Гвен не относилась к разряду девчонок, которые могут захоронить свои чувства надолго.

Однажды вечером я пришел к себе после закрытия бара, но Гвен дома не было. Я был голоден и стал искать ее. Я пошел на кухню, на плите — пустота. Я повернулся к холодильнику и увидел, что за ним на корточках сидит Гвен и беззвучно плачет. Меня смутило ее поведение, будто она нарушила обещание, данное мне. Когда я спросил ее, в чем дело, она молча взглянула на меня и сжала губы.

Лишь пару дней спустя она сказала, что в тот день она была у врача, который подтвердил ее опасения. Она забеременела. По иронии судьбы, забеременела не тогда, в дни диких любовных утех, а сейчас. Гвен перестала принимать меры предосторожности.

Я не спросил ее, почему она сразу же не сообщила мне новость. Ясно как Божий день — особенно вспоминая тогдашние обстоятельства, — ни за что не сказала бы!

Я оглядел холодильник. Захочет, скажет, подумал я.

Она спросила:

— Эдди, зачем я тебе нужна?

— Для периодических общений, — ответил я.

Ответил первое, что пришло в голову. Она промолчала, но как же сильно я оскорбил ее! Я вспомнил, что доктор Ллойд говорил: «Люди будут думать, что вы — монстр!»

Ей понадобилось время, чтобы оправиться от удара!

— Эдди, — сказала она, — ты относишься ко мне так же, как относился к своей жене.

Я ответил, что если она имеет в виду мою якобы сверхактивность на стороне с другими девчонками, то она ошибается.

— Правда в другом, — добавил я (закрепляя очевидное собственным признанием), — что секс меня более не интересует.

Если я пытался сгладить трения, то сделал это слишком коряво. И поэтому попробовал смягчить резкость, заверив ее, что все в ней и в нашей жизни меня устраивает.

— А меня не устраивает! — сказала она.

Я отрезал ломоть сыра, открыл банку ветчины и ушел в другую комнату. Открыв журнал о кино, я стал читать об интимной жизни звезд и размышлять о своей собственной. Может, мне вообще не нужна эта хреновина? Звери, здоровые хищники, неистовые в желании монстры по своей сути, месяцами и даже годами живут без мыслей о копуляции! Почему же эта страсть так овладевает всем существом человека? Стоит ли секс всех из-за него переживаний?

В постели я все еще обдумывал все грани этой проблемы, а она предприняла, как я позже выяснил, последнюю попытку. Но… неудача.

— Зачем ты переворачиваешься на живот? — спросила она.

— Нет настроя, — ответил я.

На рассвете меня разбудило тревожное чувство. Раздавалось еле слышное всхлипывание. Я открыл глаза и увидел, что Гвен, приподнявшись на локте, с тоской смотрит на меня. Ее лицо подурнело, глаза запали и почернели. Выглядела она ужасно.

— Гвен, что случилось? — спросил я.

— У меня больше нет сил.

Она сожалела, голос ее был нежен, она прощалась, она зря потратила время. Потом она поднялась, одела Анди и ушла открывать бар.

Следующие дни, на удивление, бури не было. Но именно в те дни я обратил внимание на существование Кейта Робинсона.

Гвен убивала время на работе в баре, болтая с парнем, работающим на телевидении. Мое первое впечатление о нем — он брал много водки. Досужие разговоры ходили, будто он берет бутылки жене, по тем же источникам, горькой пьянице.

Я отметил про себя его существование как фактор нашей с Гвен размолвки, когда он преподнес Анди несколько подарков. Это всегда — знак!

Затем у нас на этаже, в спальне Гвен, появился телевизор. Большой ящик, разумеется, цветной и по последнему слову техники — подарок от Кейта. Выяснилось, что он — своего рода знаменитость, «главный производитель» в своем жанре на телевидении, пишущий драматические сценарии в глубинке и регулярно наведывающийся в Нью-Йорк для отработки и постановки их в студии. Гвен сказала, что он хочет, чтобы она оценила его работу и сказала свое мнение.

Понятно, что спроси я ее о нем, игра в ревность, если это было то, что я думал, началась бы по ее задумке. Но от подобных детских шалостей меня кидало в скуку.

Но отказывать себе во внимательном разглядывании парня я не стал. Он был моего телосложения, годков на десять моложе, с виноватыми глазами к отсутствующим взглядом, как у многих одаренных людей. Будь все проще, он бы мне нравился. Он не искрился вдохновением, не бил себя в грудь, совсем наоборот, вел себя как неудачник, который никому не может угодить. Но в «ящике» его имя в титрах мелькало в конце передач, поставленных в самое выгодное время, 52 минуты — это что-то! Он держался скромнягой, но кое-что весил!

Мне понравилась его осведомленность о лошадях на скачках. Он дал мне несколько советов, особенно по типу один к пятнадцати, я принял эти сведения и выиграл, а деньги отложил в копилку. Осталось еще и на ежедневный двойной бурбон. Казалось, Кейт старался быть щепетильным в моих с ним денежных отношениях.

— Понимаю, почему тебе нравится этот парень, — сказал я как-то Гвен, намереваясь пошутить по поводу его склонности к советам о лошадях.

Но Гвен ответила напрямую, что между ними ничего нет, добавив, что он — не ее тип. А это, по сути, был еще один знак. Ведь неспроста женщина заявляет про тип. Я ведь не спрашивал ее, является ли он ее типом.

Затем пришло время сплошных откровений. Оказывается, Кейт был гораздо лучше и недостоин той нивы, на которой трудился.

— Он презирает свои шоу, — сказала она. — Так же как и мы!

— Ты уже спишь с ним? — спросил я.

— О чем ты говоришь? — возмутилась она, расцветая. Получив поощрение, она пошла верещать и о нем, и о его жене, которая, как выяснилось, помимо алкоголички является еще и кандидатом в самоубийцы. Суть в том, настаивала Гвен, что у жены нет ключа к разгадке личности Кейта, который может горы своротить, поставь его на свое место. Его талант не соответствует тому мусору, который он вынужден писать для идиотского «ящика».

Я понял — Гвен занялась плетением той же сети, в которую попался и я.

Несколько вечеров мы с Гвен просматривали эти шоу. И подтверждения в его заинтересованности в мнении Гвен не заставляли себя долго ждать. Из Нью-Йорка звонил Кейт и спрашивал Гвен, что она думает.

— А почему он не спрашивает моего мнения?

— Потому что знает, что тебе наплевать на все, кроме себя!

Поэтому она начала принимать его звонки внизу, так как не хотела мешать своей фривольной болтовней тому сосредоточенному мышлению, которому я предавался в кровати каждый вечер.

Иногда они трепались по часу. Но сколько я ни проверял, случайно беря трубку параллельного телефона, ничего компрометирующего услышать не довелось. Обычный треп о сценарии, режиссуре, ролях и компоновке времени, обычный телефонный бред. Потрясающе, как много они могли высосать из одного вшивого шоу! Гвен, правда, говорила толково. И он прислушивался к ее словам.

Спустя какое-то время мне показалось, что Кейт уже не мог заснуть, предварительно не проведя маленькую телефонную консультацию у Гвен. И я вскоре прекратил ждать окончания разговоров и отправлялся спать.

Весь событийный ряд стал принимать у меня в голове форму прокрутки старой ленты задом-наперед. С персонажами, перетасованными ловкой рукой фокусника! А что думала жена Кейта о ежедневных свиданиях по телефону?

— В пятницу ждем их к ужину, — сказала однажды Гвен.

По ее словам, я моментально понял, что она думает. И с ходу намек — а буду ли я или не буду затевать этому что-либо в противовес? А я и сам не знал, а стоит ли?

Я возвращался мыслями к тому полудню на лужайке в «Гринмидоу», где мы пообещали не связывать друг друга ничем.

В тот вечер бар работал до девяти. Когда я вернулся, весь дом благоухал солями для ванны, и сама Гвен сидела в ванной.

Я взглянул на ее груди, они обвисли. Внезапно меня пронзило острое чувство нежности.

Она перехватила мой взгляд и заметила:

— Они тебя больше не привлекают, правда?

— Почему ты так думаешь?

— Ты не ласкаешь их. Ты перестал расстегивать мне блузку во время езды в машине, как было раньше!

— Но это же ребячество. Боже милостивый, мы живем вместе!

— Ты не замечаешь, что я — живой человек! И это — ребячество?

Выйдя из ванны, она плакала.

— Ну что еще? — спросил я.

— Избавь меня от своих «ну что еще»! Я тебе не жена! И если хочешь знать, «что еще», то ты и есть — «что еще»! — прокричала она. Затем, успокоившись, добавила: — Знаешь, они были правы, ты — чокнутый, самый натуральный придурок!

Я принял душ, вышел и увидел, что она успокоилась. Гвен следила, как Анди готовится ко сну — он уже был самостоятелен, — а я стоял в дверном проеме. Этот малыш, думал я, еще один такой же, как мы с ней, меченный дьяволом, иногда гневный, не подходи, а иногда спокойный и на удивление чувствительный.

— Мам, не плачь! — сказал он.

— Я одинока, — ответила она. — Я одинока. Человек, любимый мной, не замечает меня.

На меня она не смотрела.

После того как Анди уложили, я попытался объяснить ей, что того человека, которого она любила, больше не существует.

— Я стал другим, ты права… Я — эгоист.

Зазвонил телефон.

— Я начинаю ревновать тебя к этому парню.

— Ты даже не начал. Сукин ты сын! Должен начать, но даже не начал. Ты — законченный негодяй.

Телефон зазвенел еще раз.

— Прежде чем взять трубку, — сказал я, — послушай, что я скажу, и запомни мои слова крепко-накрепко. Того плюгавого, охочего до баб вице-президента больше нет и никогда не будет. Перед тобой — новая модель, и, скажу прямо, она мне по душе и расставаться с ней я не собираюсь.

— Хорошо, — сказала она, набросив халат. — Но тот, другой, хоть чем-то интересовался. А ты заперся в своей скорлупе, разглядываешь в микроскоп свое прошлое и ничего не слышишь, что происходит рядом.

Телефон напомнил о себе.

— О’кей, — продолжила она, — получишь желаемое. Ты выиграл состязание, рот оппозиции заткнул. Ты — чемпион, эгоист из эгоистов мира. Один! Сам с собой!

Я улыбнулся.

— Еще улыбается! Меня тошнит от твоей улыбки! Ты кто, черт возьми, Христос? Будда? Тот, кем ты был раньше, был хоть против чего-то, а ты нынешний ушел в сторону и судишь всех с высоты своего отстранения…

Она взяла трубку.

— Кейт, — сказала она, — не вешай трубку. Я спущусь вниз. — Она обернулась ко мне. — Положи трубку, когда я возьму ту.

Она не уходила, будто ожидая чего-то.

— Мне, наверно, следует притвориться, будто я озабочен, как у вас там идут дела? — спросил я.

— Не надо, — сказала она. — Притворись человеком.

— Итак, решено. Я ревную.

Гвен ехидно усмехнулась.

— Может, намылить ему шею? — спросил я.

— О! Уже кое-что.

— Ты первая начала вертеть хвостом. А теперь я должен бить его по физиономии?

— Тогда побей меня.

— Тебе и это придется по нраву?

— По крайней мере, хоть какой-то знак внимания.

— Другими словами, если не получишь от меня то, что хочешь, то получишь в другом месте? Так?

— Я веду себя, как и все остальные, весьма респектабельные дамы. Скажи, сколько времени ждала твоя жена?

И с этими словами она вышла из комнаты. Я подумал, что надо хоть что-то изобразить.

— Кейт, — сказал я в трубку.

— Да, слушаю.

— Не звони больше Гвен.

— Э-э! — удивленно протянул Кейт. — По-моему, она сама должна сказать об этом.

Гвен взяла трубку параллельного телефона.

— Эдди, повесь трубку! — скомандовала она.

Я повесил.

«Малыш, — сказал я себе, — просто ты еще не созрел!»

Странно, но на Гвен я не сердился. Она проводила обычную женскую политику, ожидая, как далеко я позволю ей зайти, оценивая мои настоящие чувства к ней.

И если окажется, что мне плевать, почему ей не уйти к другому?

А пока она делала то, что делала, а я делал то, что j делал. Естественное течение жизни — и катись все в преисподнюю!

Пришла та минута, когда я мог остановить ее, если бы захотел.

Но вышло все по-другому. Человек выясняет, чего он хочет, из того, что он делает. Я выяснил, чем же я занимаюсь, не через Гвен, а через ее сына, Анди.