Сделка

Глава тридцатая

Случился неприятный инцидент, и мое участие в нем не прибавило мне гордости.

Натура Анди преобразилась. Ничего ему не нравилось, все было не так, как он хотел. Дядю Гвен он превратил в своего раба, старик давал ему все, что тот требовал. Когда Гвен пыталась перечить, вспышки неподдельного гнева малыша устрашали всех своей силой.

Все от нашего с Гвен звериного темперамента неожиданно проявилось в мальчишке.

Гвен, читавшая умные книжки, сообщила мне, что доктор Спок описывает поведение Анди как нормальное, каким оно и должно быть в его возрасте, так что волноваться не стоило. Все о’кей.

Но, с моей точки зрения, она безумно любила сына, и поэтому ей было не под силу утихомирить его нрав. А мальчишка, неосознанно используя ее чувства, постоянно проверял, как далеко он может зайти. Я говорил Гвен, что пацан нарывается на хорошую взбучку, что пора отшлепать его по заднице и поставить в угол. Но Гвен лишь сравнивала меня с моим отцом и просила не вмешиваться. Мне становилось все труднее и труднее переносить возрастающую деспотичность юного тирана.

Инцидент случился за завтраком. Анди не понравилась стряпня Гвен, и он сбросил тарелку на пол. Упрек Гвен вызвал бурю. И тут я увидел, что с Гвен сделалось. Взрослые мужики, хотевшие унизить ее, не могли этого сделать, а этот пацан смог — она была готова лизать ему пятки. И даже не осознавая, что она делает — мы не разговаривали два дня, — она взглянула на меня: «Помоги!» Мальчонка визжал и размахивал руками, Гвен, взглянув на меня, закрыла лицо. Сдалась.

Мой воспитательный прием шокировал меня самого. Я схватил его одной рукой за рубашку, приподнял, как котенка, и унес к себе в комнату, где запер. Он надрывно, взахлеб кричал мне: «Уйди! Я не люблю тебя! Уйди!» Никогда не видел столько неистовства в таком маленьком создании.

Первая пощечина не успокоила его. Я дал вторую и третью, с каждым разом все сильнее.

Он затих, всхлипывая. Отпечаток моей ладони краснел на его щеке, как болезненное пятно.

Я мог убить мальчишку. Я, не обращавший на него никакого внимания, не замечающий его, не видящий его, даже не признававший его существования, способный только хмуриться и говорить Гвен, что надо с ним построже, в конце концов ударил его. Ударил рукой убийцы.

Ну что я к нему чувствовал? Что?

Вот он, передо мной — хныкающее, крошечное создание, дрожащее, запуганное, с отпечатком моей ладони на щеке.

Я не знал, как себя вести.

Попробовал поговорить с ним, сказать ему, чего хочет мама, что ей неприятно, когда она должна наказывать его, и как надо себя вести. Но мои слова показались мне такими высокомерными!

Я уже раскаивался в содеянном, мне нужно было от него не послушания, а хотя бы прощения.

Я попробовал снова, говоря, как любит его мама (больше, чем меня, сказал я) и сколько она для него сделала. Но снова почувствовал стыд за свое превосходство, еще раз вспомнив обстоятельства, в которые мы, взрослые, ввергали ребенка.

Я замолк.

Он стоял посреди комнаты и ждал. А я думал, даже зная, что это фантазии, что он ждет, когда я скажу что-нибудь о нем и о себе. А что я мог сказать? Что я презираю его как сына Чета?

— Ты мой папка? — спросил он.

— Нет.

— А почему?

Мне не приходило в голову, что когда-нибудь он спросит меня об этом. Для Гвен это была закрытая тема.

Мальчишка обрушил на меня всю сложность жизни!

Я постарался ответить достойно.

— Не волнуйся, — сказал я, — я заменю тебе отца.

Он искоса посмотрел на меня и пока принял сообщение к сведению.

Я горел от стыда и сказал ему, что я неправ, попросил у него прощения и пообещал никогда не поднимать на него руку. Мягко дотронувшись ладонью до его красной щеки, я просил прощения. «Прости мне все, — думал я. — Мое равнодушие к тебе и то, что мы натворили с тобой!»

Он молчал с минуту. Затем неожиданно бросился ко мне, обхватил ручонками шею и поцеловал меня. Было ли это простое избавление от страха или неосознанное понимание того, что в моем ударе больше чувства, чем в равнодушии, я не знал и не задумывался над этим! Его руки обвивали мою шею!

Мы еще долго сидели в комнате, разговаривая. А когда вышли — он был моим.

Вопреки ожиданиям, Гвен промолчала, увидев лицо сына. Лишь буркнула: «За это тебя следует арестовать!» Загадочные ее слова совершенно сбили меня с толку. Гвен же усадила Анди за стол, и тот послушно все съел. Через несколько минут они ушли в бар.

Тот день был в моих планах днем полного отдыха. Предыдущей ночью я засиделся допоздна над окончательной отделкой своего первого рассказа. Утром, на свежую голову, я хотел еще раз пройтись по нему, подработать, где нужно, и отослать в редакцию, а затем отпраздновать это событие. Но история с Анди не выходила из головы. Пятно, наверно, думал я, еще не сошло с лица!

Рассказ я так и не смог прочитать. Поэтому пошел на почту и отправил его, каким он был. Затем пошел в бар.

По дороге мне встретился старый «пикап» дяди Гвен. За рулем сидел он сам, рядом — Анди. Но его лица я не мог разглядеть.

Напротив бара стоял Хауи — пьяница городка. Он стоял как обычно, вперив взгляд в пространство перед собой, никого и ничего не замечающий. Идти в бар и попадаться на глаза Гвен не хотелось, поэтому я встал сбоку от Хауи (он и ухом не повел на мое присутствие) и стал ждать, когда приедет Анди.

Хауи был человеком с величайшим чувством собственного достоинства. Каждый день он покупал бутылку напитка высокой пробы. Не мускателя или черносмородинной бурды за 65 центов, а настоящее виски. Он был ветераном Второй мировой войны, и правительство Соединенных Штатов снабжало его достаточной пенсией, хватающей на ежедневную выпивку. Большего ему было не надо.

Количество употребленного внутрь не влияло на поведение Хауи. Сказать, что он трезв, было нельзя, но тем не менее, сколько бы он ни пил, и пьяным его не видели. Он всегда стоял и смотрел перед собой. Обычно он появлялся на этой улочке (никто не знал откуда) в разгар утра. Занимал позицию напротив бара и стоял молча, не обращая внимания ни на приветствия, ни на события, происходящие вокруг него. Но приход дяди Гвен он все-таки заметил, потому что спустя минуту после смены караула за стойкой Хауи зашел в бар и купил бутылку. У меня или у Гвен он не покупал.

Я смотрел на него, и меня внезапно пронзила мысль, ведь он — тот самый человек, которого я описал доктору Ллойду как абсолютно разъединенного с миром. Как-нибудь потом мне надо будет выяснить его тайну, подумал я.

Анди, ведомый дядей, улыбнулся мне. Пятно на его щеке еще алело. Что об этом подумал старик, я не знал.

У меня не поднимались глаза от стыда. Вскоре Анди забрала Гвен, и они ушли. И опять он улыбнулся мне. «Как он может быть таким добрым?» — подумал я.

Теперь, неожиданно увидев мир глазами малыша, я не мог не думать о нем. У него случилась обычная житейская неприятность — и я должен был хоть как-то среагировать. Когда я наконец спрыгнул со своей лошади взрослости и поговорил с ним с глазу на глаз, он доверчиво открылся мне на общей, равной для всех земле.

Я вспомнил те годы, когда я ждал от своего отца всего лишь нескольких ласковых слов. Как бы я обнял его! Потаенное желание жило внутри меня до сих пор: я до сих пор ощущал его. И все же, когда пришла моя очередь быть человеком, я оставил след руки на щеке Анди!

В тот день покупатели устремились в бар полноводным потоком, выходя и заходя по второму разу. Все казались мне единокровными соплеменниками, ничем не отличавшимися от меня. Даже если они напивались допьяна, погружались в кресла и уходили ото всего, как Хауи, в пьяном молчаливом бреду и выяснении отношений с самим собой, я видел, что оболочка тела скрывает то же, что и у меня, — колокол, бьющийся в тисках душевных проблем и терзаний. Что же еще: в конце концов, удостовериться в этом и составляло конечную цель моих устремлений.

Спустись на грешную землю, Эдди.

Возможно, если я что и понял из своего длинного путешествия по жизни после ухода из «Вильямса и Мак-Элроя» и все еще не мог написать правду о себе, я все-таки мог в каком-то плане говорить о других. Я даже смог бы, в один прекрасный день, сказать что-нибудь и о Хауи, ведь им я тоже когда-то был.

Я подумал, что, когда Гвен пришла ко мне в тот далекий августовский день в «Гринмидоу», я предстал перед ней в том же обличье, в каком Хауи предстал передо мной сейчас: замкнутый на себя одного, опечатанный безмолвием, ничего не дающий обратно, настороже против всего предлагаемого. Ей потребовалось большое мужество, подумал я, предложить мне крышу над головой, человеческое участие и предлагать дары своего сердца и дальше, несмотря на мою холодность, вопреки моим подозрениям, предлагать себя снова и снова, прийти на слушание и привести дядю и взять на себя ответственность за меня, увезти в этот дом, такого вот «Хауи», предоставить жилье, работу, заботу, терпеть мое наглое высокомерие в ответ на нежность, получать в качестве платы за доброту равнодушие и полное отчуждение, мучиться от самого непереносимого — от моей холодности к сексуальной теплоте. Гвен — мужественная женщина.

К концу дня самоистязаний мне пришло в голову, что одна хорошая штука все-таки получилась. Я закончил и отослал рассказ, и этот рассказ прославлял Флоренс — в нем не было желчи, ненависти, злобы или потаенной мести. Первый рассказ, как я надеялся, один из многих подобного рода. И поскольку был повод, я решил его отметить. Купил бутылку того самого виски, любимой марки Хауи, и открыл ее. И когда в бар зашли несколько моих дружков, я отвел их к себе в подсобку, сказал, что есть повод для выпивки, и предложил это дело отметить.

По ходу празднования — друзей у меня оказалось в достатке — я нализался к закрытию бара до святых огоньков в глазах. И, прибыв на вечеринку в честь Робинсонов, которую давала Гвен, я был в самом что ни на есть прекрасном расположении духа.

Настроение компании было превосходным. Все шло как надо. Кейт в мое отсутствие стал душой застолья, наливал всем и наслаждался вниманием двух женщин.

Его жена, открыл я для себя, была и впрямь алкоголичкой. У нее были неимоверно большие груди и, как у многих пьющих женщин, очень тонкие ноги. Совершенно очевидно было то, что она регулярно прикладывалась к рюмке с самого появления в доме. Муж не отставал, но пил в меньших количествах. Я тоже начал пить. Гвен не пила — по крайней мере, сначала.

Об ужине я ничего не помню, кроме одного: Кейт был сверхвнимателен к жене, очень ласков, очень заботлив. Но один раз, думая, что она не видит, он пытался долить ей бокал. Но у него не получилось это изящно (жена заметила), и я начал подозревать, что, несмотря на всю его напускную заботливость, он аккуратно накачивал свою половину, чтобы та не смогла впоследствии помешать им с Гвен, но и не до такой степени, чтобы ее пришлось тащить домой. Если его задумка была такова, то он осуществил ее успешно, потому что уже через час, как последняя грязная тарелка заняла свое место в раковине, миссис Робинсон растянулась на софе и задремала, вполне удовлетворенная своим положением.

Для Кейта, особенно после моей неудачной попытки положить конец их с Гвен шашням по телефону, я, очевидно, был уже не помеха. Чем больше он пил, тем больше он вел себя так, будто меня не было. Вскоре они с Гвен оживленно чирикали, а я молча сидел в углу в качестве слушателя, а не участника.

Сначала разговор шел вокруг жизни Кейта в искусстве, в течение которого Гвен разорвала на части все его успехи и показала их изнанку, причем сделала это очень и очень доказательно. Нужно быть мазохистом, чтобы спокойно слушать все это. Но, видно, Кейту было мало грязи о нем и о его шоу. Она не уставала приводить примеры, подтверждающие ее слова. А я не уставал видеть себя в нем, себя и Гвен три года назад. Так же как и мне, она говорила ему о его слишком ранимой натуре и о слишком выпуклой честности для работы на телевидении, что у него есть скрытые резервы для иного, чем ТВ. Выражение лица Кейта внезапно изменилось, появилась детская непосредственность и желание поверить! Должен признаться, он был симпатичен. Гвен настаивала, что его истинный талант раскроется, когда он перестанет ублажать дельцов с телесети и начнет творить, что ему самому хочется. Все это уже было: я мог восстановить происходящее кадр за кадром, реплика за репликой. И как обворожительно смотрелась Гвен (тогда и сейчас!), когда объясняла ему (как в прошлом мне!), что негоже проституировать на ниве искусства.

Неужели она напоминала, сколько сил отдала мне?

— Не знаю, не знаю, — сказал я неожиданно из-за кадра. — По-моему, Кейту лучше всего там и оставаться, на телевидении.

И моя ремарка прямо-таки оскорбила их!

— Тебе, Кейт, невдомек, куда тебя сталкивают! — сказал я с острой симпатией.

Кейт пропустил замечание мимо ушей. Но Гвен бросила на меня взгляд.

— Наверно, Кейт творчески бесплоден, я имею в виду то, что он действительно хочет написать! — сказал я. — И ты, Гвен, должна знать, что, толкая людей с дороги, надо быть осторожней!

Первый раз Кейт соизволил обратить на меня внимание.

Гвен, очевидно, задумалась над истинной подоплекой моих суждений, я же был в неведении относительно ее намерений.

— Что ты можешь знать о Кейте, Эдди? — спросила она.

— Я уже здорово нализался, Кейт, правда?

— Заткнись, Эдди! — оборвала меня Гвен.

Я налил себе. У меня же есть повод к выпивке, подумал я. И ощутил себя хорошо, вспомнив те дни и расстояние, пройденное мной.

Где-то в середине своего мысленного самовосхваления (тоже новенькое в моей практике) я услышал слова Гвен: «Не обращай внимания на этого мерзавца. Он уже надрался!»

— Верно! — сказал я. — Никакого внимания на этого мерзавца. И я уже надрался. О’кей, не хочу быть третьим лишним. Может, мне прогуляться? Как ваше мнение?

— Действительно, — сказала Гвен. — Вечер прекрасен.

Я одобрительно улыбнулся ей.

— Знаешь, — сказал я, — Кейту так недостает дружеского совета.

— Да. Твоего. Ступай на улицу.

Наверное, большинство людей сказали бы в такой ситуации, что эта сучка совершенно обнаглела и тащит другого в постель в присутствии своего парня! Но я восхищался ею! Как еще заставить меня вернуться?

Они сидели рядом, птенчики, и мило щебетали приглушенными голосами. Но я кожей ощутил ее талант к разрушению. Это слово — «разрушение», такое точное слово, такое необходимое иногда слово! Ведь не кто иной, как я сам, заявил доктору Ллойду, что надо все сжечь дотла, а потом начать с основ.

— Сожги все, Гвен, сожги все дотла, малышка!

— Кажется, ты хотел прогуляться?

— Да, — сказал я, встал и перекрестил бутылку с зеленым змием. — Но сначала я пропущу еще одну рюмочку. Сегодня у меня праздник.

— Это какой же?

— Да всего понамешано. Самого разного.

— Ты пьян, Эдди.

— Точно. И тем счастлив.

— Поделись поводом.

— Она обижена на меня, Кейт, — сказал я доверительно, — потому что я больше не сплю с ней.

— Заткнись, Эдди.

— Тебе, Кейт, налить?

— Нет, спасибо.

— Тебе не довелось бывать в Токио, в 45-м?

— Нет.

— Эдди! — крикнула Гвен.

— Ну что, малышка? Что? Рви по живому!

— Ты пьян, Эдди.

— Факт. Видишь ли, Кейт, приходит время для полного разрушения. Но затем надо начинать с голой земли. Как в Токио. Сам видел. Они, кстати, все отстроили. А тебе это под силу? Я хочу сказать, что…

Я замолк и задумался. Конечно, я уже вдрызг пьян, но это еще ничего не значит.

— Ты не сказал мне дружище, был ли ты в Токио в конце войны? Я был. И в Хиросиме был. Мы совершили там гениальную штуку. Но то, что мы сотворили на том же месте, является проверкой. То же самое? Весь фокус в другом — чтобы создать что-то лучшее! Ты понял, что я хотел сказать?

— Да, — солгал Кейт.

— Скажи мне, что ты понял?

Наступила многозначительная тишина. И тут мы заметили, что миссис Робинсон, лежащая напротив, похрапывает.

Гвен накрыла ее одеялом. Затем выключила лампу прямо над головой жены Кейта, светившую ей в лицо. Теперь комната освещалась только светом из прихожей.

— О! — воскликнул я. — Свет для любовников!

Гвен пересела к Кейту. Она собралась с силами и взглянула на меня. А я — на нее. И улыбнулся ей ласково, потому что она чувствовала, что Кейт еще не созрел для нее. Ей придется применить все, подумал я, чтобы достать его. И она достала, положив свою руку ему на колено.

— Итак, Кейт, что ты будешь делать? — спросил я. Он посмотрел на меня. Он только что пересек черту «Боже, как бы хорошо поваляться с этой девчонкой из бара прямо здесь, на софе!» и вплотную подошел к еще более опасной «Боже, и как я раньше ее не замечал, она же создана для меня!».

— По-моему, тебе лучше отвести миссис Робинсон домой, Кейт.

Для него настало время взять свой шанс. Если силенок хватит. Они взглянули на меня, потом друг на друга.

— А почему бы тебе, — ответил он, — не проделать эту операцию? Нам с Гвен надо еще многое обсудить, а мы только начали.

— Никаких «почему»! — ответил я. — Тащи сам. Должен признаться, я им восхитился! Он оказался гораздо крепче, чем я предполагал.

— Давай, давай, Кейт, бери жену и тащи ее!

Они задумались.

Я, прихлебывая, не мешал им думать.

— Ну что ж! — сказала Гвен. — Бери ее, Кейт.

Она встала и сняла со спящей одеяло. Я наблюдал за ними далеким, но проникающим взглядом абсолютно пьяного человека. Я видел все грани, все нюансы и все тонкости. У Гвен возникла новая проблема, неожиданная и неприятная, — ноша и тяжесть в лице миссис Робинсон. Кейт вообще видел свою жену в гробу! Я увидел и гроб, и его у изголовья.

— Зачем ты так напоил ее, Кейт? — сказал я. — Жаль, что она не труп, а-а?

Я налил себе еще, и это оказалось последней каплей. Весь остаток вечера прошел в тумане. Помню, я вышел на кухню за льдом, а придя обратно, оказался не в комнате, а во дворе, а там Кейт с Гвен втискивали бедную алкоголичку в машину. Твердо надеюсь, что я следовал за ними в дядином «пикапе». Хотя трудно представить, как я мог проехать такое расстояние, потому что мои глаза буквально сошлись к переносице. Затем, помню, я был у Робинсонов в спальне, они раздевали хозяйку, а я заметил, что ее тело дряблое и белое. Гвен прикрыла ее из жалости халатом; по-моему, сразу после этого я взял Гвен за руку и сказал что-то о возвращении. Помню, она ответила: «Я поставила на тебе крест, Эдди, три недели назад!» А я бормотал в ответ: «Три недели? Что такое три недели?» Затем я поволок Гвен вниз по ступенькам, повторяя, что люблю ее, крошку, и что пора домой. Но и это ее не убедило, она тоже много выпила, потому что ее слова были так же бессвязны, как и мои, но отчетливо помню одну фразу: «Ты хочешь убить меня, Эдди, но я не позволю!»

В забвении осталось и начало драки, единственное, что осталось ясным, — дрался я не с Кейтом, драка между нами так и не получилась, — а с Гвен. Она яростно сопротивлялась. Но моя позиция была лучше, и я был просто физически сильнее. Я стащил ее вниз, и мы прошлись по всем стенам, сбили все полки со старыми американскими книгами и безделушками. Но я вознамерился вытащить ее от Кейта и начинал преуспевать в этом. Тут она вырвалась и закричала: «Туда больше ни ногой!» — забежала в кухню и появилась оттуда уже с ножом. В моих пьяных глазах нож увеличился до размеров меча.

Кейт, увидев длинное лезвие, охочее до крови, и лицо Гвен, соответствующее настроению ножа, бросился ей наперерез. Воздаю ему должное — он сгреб ее в охапку за долю секунды. Она же уже ополоумела и не отличала врага от друга. И, высвободившись, пошла на него. Он едва успел скакнуть в угол, но его локоть она задела. Гвен этого было мало, она хотела крови, его, моей, кого угодно!

— Да что с ней? — заорал окровавленный Кейт.

Такая Гвен была для него открытием.

— Она — монстр! — сказал я.

— Выгони ее! Выгони ее! — орал он.

И я выгнал.

Спустя многие месяцы мы подружились с Кейтом и часто играли в теннис по воскресеньям.

А в ту ночь длинного телефонного разговора об эстетике телевидения не состоялось.

Да и трубку поднять мы бы не смогли, так устали. Мы залезли в кровать и, держа друг друга за руки, умерли.

В полночь я проснулся от ее взгляда.

— Ты никогда так не говорил, — сказала она.

— Как «так»?

— Что любишь меня. Никогда не говорил.

— Ошибаешься, говорил.

— Когда?

— Много раз. А вчера когда сказал?

— Прямо перед тем, как я порезала беднягу Кейта.

Вспомнив, как все произошло, мы рассмеялись. Мы смеялись, — мы снова любили друг друга. А потом мы любили друг друга физически, и нам было так же хорошо, как тогда, в доме на проливе, в ту ночь, после которой нас застали Флоренс и Глория…

Успокоенные, мы лежали. Опять, как раньше, и опять мы знали: что бы ни случилось, то, что между нами, — не изменить, и это будет с нами всегда, и только пожелай, оно снова появится.

И то, что мы говорили в горячечном бреду, ничего не меняло.

Я сказал ей: «Понятно, почему он нравился тебе. С ним ты обретаешь вес. Я даже понимаю, где и в чем он тебе нужен!»

— Эдди, Эдди, по-моему, он перепуган до смерти. И ему не оправиться.

— Да уж. Львицу в тебе он не рассмотрел. К этому надо привыкнуть.

— Боже, нам, наверно, суждено быть друг с другом. Наверно, и на свете никого нет, кто меня может вынести, а тебя, это точно, может вынести только одна женщина — я! О, Иисус, Иисус!

Она уснула. Как раньше, положив мне голову на плечо. Какой же я счастливчик, подумал я, обладаю такой девчонкой!

Я поблагодарил ее за все в своем сердце. Теперь, если я хочу ее, я должен хоть как-то показать это. Я должен добиваться ее, даже доказывать свою любовь. Потому что, проснувшись завтра или послезавтра, или через неделю, она увидит, что наша неразрывность опять под угрозой, что опять подступила беда, что она всегда таится в глубине нас.

И точно так же, как я не раз говорил, что есть предел, до которого я могу терпеть людей, есть предел и у Гвен, до которого она терпит меня. Возможно, с Кейтом ей светило бы счастье или с кем-нибудь таким же, как он. С тем, кто отчаянно желает ее хотя бы по одной причине: чтобы она помогла избавиться от надувных шаров притворной респектабельности, вздымающих нас в преисподнюю лжи. Может, это и есть то, что она способна сделать для мужчины, и для меня она это уже сделала.

По опыту прошлого, для меня существовал единственный способ удержаться в жизни на плаву: отпустить все рули и посмотреть, что получится. Наверно, связи между людьми должны время от времени претерпевать изменения. Как кожа, которую надо менять, потому что то, растущее внутри, может быть и больше, и другого содержания. И если мы хотим сохранить отношения прежними, то стоит периодически их рвать и потом смотреть, восстановятся ли они, и если не восстановятся, то, может, так и надо…

Я пошел к Анди. Со щеки все еще не сошел след моей руки. Сидя у спящего малыша, я понял, что не хочу уезжать от него.

— Я ненадолго уеду, — сказал я Гвен после завтрака.

— Не стоит.

— Приеду на место и дам тебе знать, где я. Потом замолкну на время. Захочешь — позвонишь. Ты знаешь мое к тебе отношение. Я люблю тебя, но мы обсуждали это слово: это ведь еще не все, не так ли? Я постараюсь делать то, что мне по душе, а ты, и я знаю это, будешь делать то, что тебе по душе. Только так мы имеем возможность выяснить — что между нами, кто есть кто и кто с кем.

Мне надо было спуститься в бар; деньги, скопленные мной, лежали в конверте за отодвигавшейся плиткой на стене. Гвен и Анди пошли за мной.

Перед входом в бар стояла толпа.

В центре круга на спине лежал Хауи. Он был мертв, глаза его были открыты и смотрели вверх.

Мы подождали, пока не приехала санитарная машина и не забрала его.

Свои секреты Хауи унес в могилу.

— У меня нет сил начинать искать другого, — сказала Гвен по пути на автобусную станцию. — Да и желания тоже. Как вспомню нервотрепку! Кроме тебя, если брать особый аспект, мне никто не нужен. Я лишь хочу, чтобы ты был немного другим.

— Не устраивает?

— Нет.

— И поэтому…

— Поэтому придется засучить рукава: может, сделаю из тебя то, что нужно.

— Я тоже засучу рукава: иначе, делая из меня то, что нужно, ты убьешь меня.

Подъехал автобус, и я присел на корточки для прощания с Анди.

— Ты приедешь завтра! — потребовал он.

— Нет. Не завтра. Но скоро.

Я дотронулся до его щеки.

— Если я буду плохо вести себя, — попросил он, — поцелуй меня, и я перестану.

Гвен проводила меня до двери.

— Мне не нравится, — сказал я, — что пятно на щеке еще осталось.

— Уже исчезает, — возразила она. — Почти не видно.

— Мне все-таки как-то не по себе, мать ты или не мать? Я думал, что ты убьешь меня за это…

— Это был первый знак внимания, оказанный Анди. Почему мне надо было сердиться?

Но она хотела еще что-то сказать.

— Знаешь, Эдди… Я прочитала рассказ. Он лежал на…

— На…

— Как-нибудь потом, Эдди, попробуй полюби кого-нибудь.

А я подумал, что первый раз в жизни люблю. Анди показал на автобус, готовый к отправлению. Мы поцеловались с Гвен крепко-крепко. Но так и не поняли, что означает поцелуй — «Скоро увидимся!» или «Прощай!».

— Дам знать, где я! — крикнул я в окно.

Я нанес визит маме. Она приготовила греческий обед, и мы смотрели по телевизору ее любимых Хатли-Бринкли. После чего я сказал, что развелся с Флоренс. Мама огорчилась, Флоренс всегда ей нравилась. Потом она потрепала меня за щеку и сказала, что я еще вернусь к ней.

— Конечно, конечно, — ответил я.

Несколько минут мы слушали дождик за окном. Мама, наверное, подумала, что я — неудачник. Мне хотелось заверить старушку, что дело-то обстоит совсем не так, но даже искать слова не хотелось.

— Оставайся спать у меня. Видишь, какой дождь! — сказала мама.

Она постелила мне на софе. Потом ушла к себе, а я остался лежать — слушать капли. Думал о Гвен и о том, сколько она сделала для меня. Она — монстр, но и я — монстр, кто еще, кроме нее, будет сидеть там и ждать, кто, кроме нее?

Открыв глаза на следующее утро, я увидел маму. Она сидела у окна и пришивала мне пуговицы к пиджаку. По манере, с которой она встряхнула пиджак, я понял, что ей кажется, что пиджак уже поношен и это не то, что она привыкла видеть на плечах своего старшего сына.

На прощание мы поцеловались. Она потрепала мою непричесанную шевелюру и сказала:

— Твой отец, был бы он жив, сказал бы: «Эвангеле, вот тебе доллар, иди и постригись!»

Она поцеловала меня.

— Ты все еще симпатичный парень, — сказала она. — Не запускай себя.

В Бриджпорте я сел на паром и пересек пролив, высадившись в порте Джефферсон. Пешком пошел через весь город к морю, на юг. Всю ночь шел ливень. Какой-то парень, водитель грузовика с помидорами, предложил подвезти меня, хотя я и не просил его об этом. Он все равно ехал на самый конец острова. На самом берегу океана, в деревне Монтаук, я снял комнату. Сезон давно кончился, и цена была вполне сносная.

После ужина я написал Гвен, уведомляя ее о своем местонахождении.

Ночь опять была мокрой — шел дождь. В окно шумел океан. Тот самый, который на сломе веков пересекли мой дядя и отец. Я думал о том, как все это начиналось, и глядел вдаль. И дядя, и отец погнались не за тем призом. Но я уже заплатил часть их долгов — хотя мне стоило это лет и лет жизни, — и сейчас я был готов начать свой марафон.

К утру дождь стих, и после завтрака я отправился на пляж. Дул восточный ветер, он вздымал волны и наполнял воздух солеными, холодными брызгами.

На пляже не было ни души. Ни одного следа на песке. Я шел между дюнами и прибоем. Меня охватило совершенно новое чувство, доселе никогда не испытанное. Сначала я подумал, что оно появилось, потому что я просто выжил. Но оно было больше. Я ощутил силу самого себя, ощутил наполнение своей сути чем-то мощным и могучим. Да, гуляя по песку, вылизанному дождем, и морщась от хлестких ледяных капель, я ощутил НАДЕЖДУ! Какое свежее ощущение! И вновь возможное стало возможным. Как сначала. И единственное невозможное осталось — вернуться в прошлый образ жизни.

Я также знал — что бы ни случилось со мной, случится это по моему желанию. Или нежеланию. И ничто не повлияет на меня: ни обстановка, ни окружающие, ни женщина, которая рядом. Я не зависел больше от людей, я не должен был доказывать им свою нужность, и обретать мир в сердце, зависящий тоже от них, мне тоже не было нужно. Я наконец сумел оторваться от них.

Несколько дней спустя, сидя на пляже, я увидел Гвен и Анди. Они сели рядом без объяснений. А что тут было объяснять? Свадьба монстров произошла тут же, под верховенством мэра городка, который жил в том же доме, что и я. Он приехал в Монтаук порыбачить и между делом освятил нас, проделав это с блеском. Когда хозяйка увидела мою семью, она предоставила больше комнат за ту же цену. Сезон-то кончился.

В ту ночь Гвен сказала мне, что она беременна. Я поцеловал и поблагодарил ее. Мой первый ребенок.

Сейчас мы являемся владельцами бара. Свою «Сессну», тридцать процентов стоимости которой остались все же моими, я продал. Суммы хватило, чтобы сделать первый взнос дяде Гвен. Нам также принадлежит маленький домик. За него я расплатился вообще необычным способом: подписал несколько бумаг в банке — и все. К своему удивлению, я обнаружил, что доверие ко мне со стороны банка постоянно возрастает. А фактически, даже без моего особого стремления, я превратился в надежного налогоплательщика и гражданина. Даже была попытка выдвинуть меня на выборный пост, но я отказался.

Так или иначе, назвать эту жизнь бесшабашной и разгульной никак нельзя, и меня даже беспокоит наивность людей, считающих, что уж на меня-то можно положиться. Я не уверен, что в этом плане так и надо себя вести, я продолжаю считать себя мятежником. Но и Гвен, да, и Гвен, считает меня… ну, скажем, выдержанным. Ссоры, разумеется, случаются, но они из разряда самых обыкновенных. Думать о каких-то глобальных изменениях поздно.

Удовлетворил ли я свои амбиции? И какие они были? Никак не вспоминаются. Наверно, удовлетворил, раз не вспоминаются. Каждое утро я все так же пишу. Но иногда задаю себе вопрос: а почему я все-таки не уехал из Штатов? Что случилось с моим твердым решением? Таким донельзя твердым? С другой стороны, какого черта я должен был уезжать? Мы с Гвен иногда путешествуем, да, и когда что-то всплывает из нашего с ней прошлого, мы просто закрываем глаза. Но здесь я больше не чувствую себя чужаком. Это — мое место. Да и третье поколение подрастает.

Но иногда я задумываюсь. Неужели вся эта драма, все это великое потрясение были ради простой жизни и работы, которые текут незаметно день за днем?