Сделка

Глава двадцатая

Минута за минутой текла наша последняя ночь вместе. Мы лежали на спине, тела рядом, не касаясь друг друга, холодные, застывшие в неудобных позах. Когда мы говорили, разговор шел в прошедшем времени.

— Последнее мое пожелание тебе, Эдди, возьми машину и съезди в те места, где я выросла.

— Можно.

— Ты катался как сыр в масле, Эдди, когда был маленьким. Этот дом был, наверно, дворцом!

— По правде говоря, многие считали его дворцом. Может, и так.

Я заметил, что она улыбается, и спросил почему.

— У меня был один парнишка, еврей. Я вспомнила его слова.

— Что за слова?

— Какого ляда ты разлеглась тут как жареная тропикана?

— Итак, какого ляда ты разлеглась тут как жареная тропикана?

— Тогда я не знала, что это за блюдо. Там, где я жила, такими деликатесами не питались. Но он был прав. Я была похожа тогда на рыбину.

Мы помолчали. Такого со мной еще не бывало: мы наслаждались и разговором, и паузами. В последнюю ночь обнаруживались вещи, которыми раньше я пренебрегал.

— Знаешь, Эдди, ты должен гордиться мной… Если бы ты видел, из каких грязей я вышла…

— Я гордился!

— Да, конечно. Ты заметил, что твой отец принял меня за…

— Заметил. Забавно.

— А разве это неправда?

— Прекрати.

— Но я все же не понимаю, почему ты гордился мной? Ты ведь не знал, откуда я себя вытянула. В детстве тебе, конечно, пришлось и обманывать, и хитрить, но жил-то ты все равно в сказке…

— Согласен.

— И я согласна. Даже если бы твой отец, то что такого с ним? Он вовсе не сволочь!

— Какого ляда ты разлеглась тут как жареная тропикана?

— Ты всегда виноватишься за себя и льешь слезы по папочке. Встретил бы моего!

— А что, твой был хуже?

— Если поглядеть — самый обыкновенный. Зеленщик, лавочник. Простой торговец. Но он свято верил в свою миссию — охранять наш городок от черных, желтых и прочих. Он не только верил, он действовал. Знаешь, неделя за неделей в своей лавке, белый фартук и ничего подозрительного. Потом — клац! И пошло-поехало!!! Ты думаешь, твой отец страшен в гневе? Ха-ха-ха! Когда мой сходил с ума на почве белой и черной кожи, то все негры городка не смели высунуть нос на улицу! Он был плюгав, но… в общем, я наследовала его нрав! И, заметь, в городке он был никто. Официально. Глава белых, полуподпольный ку-клукс-клан. Брата поставил шерифом, а сам остался зеленщиком.

И такой матери-друга, как у тебя, у меня не было. Моя напоминала кусок мыла, долго лежащий в воде. Вечно скользкие руки, белые-белые. Хвалилась, что ни разу в жизни не разожгла печку. Разумеется, для этого у нее всю жизнь существовали цветные слуги. Страшно боялась… из дома вечером ни ногой! И правильно, потому что отец убил пятерых или шестерых ниггеров, и все думали, что рано или поздно его или жену шлепнут. Или из пистолета, или ножом!

— Может, его уже?..

— Я говорю о стране холмов, Эдди, на границе Алабамы и Джорджии! Он еще жив. Ходит по земле! Кстати, я вообще не понимаю, как они меня зачали! Я всегда спала с матерью. До четырнадцати лет. И не помню, чтобы он хоть раз пришел к ней. Все нужное он получал от белого отребья и цветных девчонок. Клал глаз на… заставлял брата брать ее в участок по придуманному поводу. В задней части у них была специальная комната — их скаковая академия с кожаным двуспальным тренажером, скрипучим, как все диваны.

Отец никогда не приходил к матери, как я уже говорила. Но этим небезуспешно занимался мой дядя — его брат. Только матери там уже не было, Одна я. А она уезжала в Миссисипи, к сестре. Отец отправлялся в Штутгарт на охоту, а дядя — ко мне, мать он выкурил из дома. После первого раза она так напугалась, что даже не пикнула. Мышка и удав. А потом притворялась, будто ничего не происходит.

Мне было четырнадцать. Я поняла, что надо действовать самой, коль никому я не нужна. Вот тогда я сбежала из дома. В городок приехала бродячая труппа-шоу. Девчонки в розовых платьицах на представлениях трясли титьками и задницами, называлось это — «Опадающие лепестки роз», а их босс делал шпиль! Они взяли меня с собой, и вскоре я очутилась в Нешвилле.

Шпилер скоро устал трахать «Розовые лепестки» и начал приходить ко мне. Брал ключ у клерка отеля и приходил каждую ночь. У меня появилась работа на пять долларов с мелочью. По возрасту и образованию! Я работала в варьете немного, но и другая работа была в принципе такая же.

Потом он предложил мне поехать с ним на север, в Вашингтон. Этот босс был честен со мной, то есть платил исправно. К тому времени я узнала свою цену. И думала про себя, мне-то все равно наплевать, и ничего я не чувствовала, лежу как жареная рыбина, и все.

Поэтому я начала продаваться. Знаю, знаю, ты думаешь, вот кошмар, но посуди сам, что мне было делать? Что? Я сама не люблю вспоминать про это, но скажи, что было еще, чего от меня могли хотеть, кроме?.. Мир таков, что твое имя забывают после извержения в твою дыру заряда из пушки!

Итак, я пропустила через себя массу народа, но ничего взамен не получила. Ни о каком удовольствии и речи быть не могло. Потом я встретила одного помощника конгрессмена — того самого еврея — и начала жить с ним. Затем познакомилась с самим конгрессменом, молодым, хотя, судя по звучанию слова «конгрессмен», кажется, что все законодатели в летах. Я приглянулась ему уж не знаю чем. Разве что стала к тому времени вполне приличной молодой девушкой! Он снял мне квартиру, давал денег на еду и одежду. Настаивал, чтобы я, кроме него, ни с кем ни-ни. Не знал, дурачок, какое это было облегчение — жить с одним!

Я получила время. Я получила шанс. Обставила квартирку. Пошла учиться в школу. Никто не знал, что я и кто я. Я была на три-четыре года старше остальных и отличалась рвением к учебе. Я ни с кем не встречалась. Никто не знал, где я живу. Целыми днями я валялась в постели и читала. Книжку в день. И еще беседовала с конгрессменом. Он был первый, кто хоть чуточку уважал меня. Он учил меня понимать людей и как жить самой мне. Иногда приходил и садился работать: читал свои бумаги, что-то черкал, писал. Я готовила ему ужин. И училась, училась. Всему.

Время шло, а сама постель становилась для меня все муторней. Я начала секс извращенно и рано, и поэтому для меня это был пустой звук. Я даже понять не могла, что в нем такого привлекательного? В общем, однажды он заявил, что он мне физически не привлекателен и что он нашел девчонку, которой он нравится. Весь юмор состоял в том, что я знала девчонку. Для нее постель тоже была ничто. Ты сам знаешь, многие притворяются. «Ты кончила?» — спрашивают партнеры, начитавшись умных книжек, думая, что ему нельзя прекращать, пока девчонка не насытится. Поэтому девчонка начинает извиваться, стонать и так далее. А потом они называют это любовью.

Большинство из вас, мужчин, все равно уходит слишком рано. Но последнее, что конгрессмен сделал для меня, действительно было вовремя. Он подыскал для меня работу. Делать исследования по означенной теме. Даже рассказал мне, как выполнять ее. В этом тоже нужен навык, знаешь ли. И обнаружилось, что я справляюсь! Многие охотно давали интервью симпатичной девчонке. Затем обнаружилось еще кое-что, а именно, что я могу удержаться на работе сама. Когда я поняла это, нужда в покровителе отпала. Поэтому я перестала спать с вами, мужиками, хочешь верь, хочешь нет, на целых два года. Выглядела я на все сто, девчонка в плане привлекательности должна смотреться. Ну да просто с профессиональной точки зрения! По правде говоря, я была счастлива, что никто не докучает мне сексом. Вообще!

От интервью я перешла к самостоятельным исследованиям. И это тоже получилось! Оказалось, что я могла подготовить доклад — никакой отсебятины, одни факты. Как ты пишешь телеграммы! Мистер Финнеган сказал как-то, что большинство видят то, что хотят, а я вижу то, что вижу. Поэтому он и принял меня в свою контору. У него было на уме еще кое-что, он был кошмарен: «Я пошлю „роллс-ройс“ за тобой, дорогая!»

До тебя я ни с кем не получала удовольствия. Не знаю, почему с тобой начала: ты был не лучше, не хуже остальных. Может, к тому времени я уже была готова. А может, потому, что в твоих глазах было такое желание! Когда я увидела тебя на вечеринке, у тебя был такой взгляд… И я подумала, будь что будет!

Ты думал, как я многоопытна? Да? Но со мной действительно такого раньше не было. Поэтому я и проболтала с тобой потом столько времени! Поэтому я до сих пор не могу с тобой развязаться! Хотя, скажу прямо, в тебе есть кое-что, что я уважаю, несмотря на то что я иногда говорю. Я уважаю в тебе твою приподнятость над основной массой, хотя признать это ты готов и без повода. Здесь — ты честен. И позволь сказать, чем выше я поднималась, чем ближе становилась к так называемым сливкам общества, тем однообразнее мне виделась жизнь и вверху, и внизу. Снизу девчонки видят много такого, чего в «Лайфе» не печатают.

Она села, и покрывало упало с нее, открыв фигуру. Она выглядела подростком.

— …Ты думаешь, обо мне можно судить как о других девчонках, у которых были отец и мать и нормальная семья? Давай, говори! Нет, не надо! И милости от тебя не жду, не хочу! Ты как-нибудь сам поймешь. Ты должен гордиться мной, вместо… Я сама себя сделала!

Мы лежали молча. Шли минуты.

— Я не могла бы много сделать для тебя, — сказала она. Спустя минуту добавила: — Я не жду от тебя одобрения той моей жизни. Но и не тебе судить меня! И не кому бы то ни было! И не тебе ставить меня на место! Поэтому и говорю, забудем все. У меня есть Чарльз.

Ребенок захныкал. Она встала, переложила его на нашу постель. Так забавно было видеть, как хорошо ему лежать с ней в одной постели. У нее была какая-то естественная чувственность, и ребенок сразу же воспринял ее и заснул. Я держал Гвен за руку — жест обожания. И вскоре захотел ее. Но между нами спал ребенок, и я не стал. Через несколько минут мы все провалились в полудрему. Засыпая, я думал о том, что ей требовалось сделать над собой, чтобы рассказать свою жизнь. Рассказать без снисхождения и не требуя ничего взамен. Я бы не стал рассказывать кое-что из своей жизни ни за что на свете!

Потом она открыла глаза и взглянула на меня. Ее лицо излучало свежесть, губы и серо-зеленые глаза распахнуты навстречу мне, ресницы, цвет щек такой нежный, такой зовущий…

Оставалось одно — мягко приподнять себя над дитем и перенести вес тела к Гвен. Но я не опустился вниз. Я ждал, не двигаясь, не помогая ей. Она медленно потянулась ко мне. Медленно, медленно. В ней было какое-то волшебство, сдерживание желания и одновременно тяга ко мне и осознание того, что вскоре должно произойти.

Снизу раздались какие-то звуки. Послышался голос отца. «Старик поутру в превосходном настроении!» — прошептал я.

Она особенно поцеловала меня, сообщая, что можно приступать к любви.

Я опустился. Всполохи движения исторгли из нее стоны. Ее тонкие белые пальцы вцепились в меня. Ее дыхание участилось. Она приподняла ноги, скинула покрывало и оплела их вокруг моей поясницы.

Неожиданно она резко вздрогнула. Гвен смотрела через плечо на дверь.

Я обернулся. Там стояла Флоренс.

За ней виднелась Глория.

Майкл все-таки летал во Флориду. После ночи безуспешных поисков, обежав все отели, он позвонил обратно и сказал, что все, кого он опросил в Тарпун-Спрингс, понятия не имеют о моем и отцовском приезде.

Вот тогда у Глории, вечно подозревавшей меня в чем-то, проклюнулось. Она привела всю команду в дом на проливе.

Флоренс осматривала нашу кровать. Ее глаза перебегали с краю на край, будто примеряя соответствие покрывала площади постели.

Глория отвернулась. Вероятно, уже вволю нагляделась.

Картина отяжелела, налилась природным естеством, как те блюда — выставленные на обозрение в окнах дорогих ресторанов — рыбы или птицы в желе, где былая живая субстанция подвешивалась в плотном наполнении полупрозрачного вещества и поворачивалась выгодной стороной к зевакам.

Подумать только, цивилизованной женщине в такой ситуации и сказать-то нечего! Не знаю, что бы сделала женщина неблагородного воспитания!

Бедная Флоренс!

Она была Флоренс, и этим все сказано, — развернулась и ушла. Глория закрыла дверь.

А я ощутил огромное облегчение, даже повеселел. Какое счастье, что наконец все кончилось! Наступил момент, который по ходу старых пьес ждешь с нетерпением несколько часов и думаешь за пять минут до занавеса о всех тех персонажах, толкавшихся на сцене, которые собрались вместе на заключительные реплики, и вот, вот он — финал! Все! Никакого сюжета более быть не может. А когда отгремит вежливость хлопков и сцена потемнеет от спущенного занавеса, ты удивляешься, как вообще все это могло так долго длиться.

Я скинул с себя бремя, даже ощутил, что стал легче по весу.

И тут сын Гвен рассмеялся. При мне в первый раз. Для Гвен его смех тоже оказался в новинку, потому что она тоже принялась хохотать.

— А что за мадам была с ней? — спросила Гвен.

— А на кого она похожа?

— На сотрудницу полиции нравов! — ответила Гвен. — Или на исследователя из «Плейбоя»…

— Это жена моего брата! — сказал я.

Смешного в моей фразе ничего не было. Но она буквально взорвала нас. Мы истерично захохотали, давясь выступившими слезами!

Спустя некоторое время, на слушании дела о моей невменяемости (повод для развода), поступило письменное свидетельство Глории, что, мол, не успели они выйти, из-за двери раздались раскаты непристойного хохота и плач ребенка. Сын Гвен не плакал, а нам наш смех непристойным вовсе не казался. Но мы встали с постели и не оделись. Скрывать больше было нечего, поэтому мы опустили шторы вниз.

Машина Глории уехала.

Даже не осознавая того, что мы делали, мы говорили шепотом, лишь только заходили в комнату, свет не включали, только подсветку. Сейчас же все возвращалось к давно забытому нормальному состоянию.

Я наконец сделал то, о чем подсознательно мечтал. Я сжег за собой мосты!

Бедная Флоренс!

Но какое облегчение!

Я позвонил в зеленную лавку и заказал свои любимые сосиски, бекон, яйца, индюшку, набор овощей-фруктов, шалфея, орехов, вишен, вино и ром на послеобеденную затравку и копченых устриц — на лакомство. Я подумал, что если у отца и матери есть счет в лавке, то я могу им тоже пользоваться, пока не проем последний цент.

Отец, наверно, был немало озадачен грохотом и хохотом. Он прокричал снизу: «Эй, что у вас там?»

Мы спустились вниз. И нам было все равно, поехала ли у него крыша или нет. Но с ним было все в порядке, более того, он был чем-то вдохновлен, наверно, приснился хороший сон.

— Эвангеле, — сказал он, — подойди ко мне.

— Я хочу приготовить завтрак, па.

— Оставим пищу женщинам, — сказал он очень, очень безапелляционным тоном, будто вернулась его былая командность, которую я так не любил.

— Здесь только одна женщина, и она даже не знает, где что лежит на кухне.

— Найдет. А ты подойди ко мне.

— Я найду, — заверила Гвен. — Что вы хотите на завтрак, мистер Арнесс?

— Оливы и сыр, — ответил отец.

Гвен прошептала мне:

— Где я ему возьму оливы и сыр?

— Не обращай внимания. Как насчет яиц всмятку, па? — спросил я.

— Много хлопот, — ответил он. — Не хочу загружать ее.

— Он хочет яиц, — сказал я Гвен.

Я пересел к отцу. Он явно бодрствовал уже никак не менее двух часов, его глаза излучали все виды энергии. Он был снова самим собой: непреклонным, самонадеянным, не терпящим возражений и немного мерзким. Откуда в него влилась энергия, я не знал!

— Как спалось?

— Я не спал всю ночь, — ответил он. — Мне снился сон. Очень важный.

В моей семье сны это такая же реальность, как утюг, и даже важнее.

— Приходили две женщины. Одна похожа на твою жену, Франсез…

— Это не сон, па. Она действительно была здесь.

— А отец? Мой отец? — возразил он. — Тоже был здесь?

— Па, твой отец умер в 1913 году на пароходе «Кайзер Вильгельм» по пути из Турции в Соединенные Штаты Америки.

— Сегодня ночью он был здесь.

Я сдался почти сразу.

— Ну и что же он сказал?

— Он сказал: «Серафим, ты еще кое-что можешь сделать!» А затем, как поют в нашей церкви, он пропел: «Серафим, начинай свое дело снова!»

Из кухни пришла Гвен и стала слушать наш содержательный разговор.

— Как он был одет? — спросил я.

— Как обычно. У него был только один костюм. Другой он отдал Ставросу, твоему дяде Джо, когда тот собрался в Америку. Но дай досказать! Он подъехал на белой лошади, в руках держал boozookie.

— Где он взял белую лошадь?

— Откуда ж мне знать?

— А что это он там держал?

Отец жестом показал, что держал дед на белой лошади. Как я понял, восточную гитару.

— А-а! — сказал я. — Boozookie!

— А я что сказал?

— Так, так, па.

— Ну? Да что с тобой?

— Я и не знал, что он умел играть на ней.

— Он не умел.

— Вот это-то и странно.

— Наверно, научился, — сказал отец.

Я покосился на Гвен. Она улыбнулась и ушла в кухню. Кофе вскипел и начал выплескиваться. Пришлось продолжить разговор.

— Как его самочувствие?

— Он сердился на меня, — сказал отец. — У твоего деда был скверный характер. Он глядел на меня с неодобрением, а потом сказал: «Серафим, чем ты занимаешься?» А ответить я не мог. Потом он добавил: «Серафим, ты еще не кончен!»

— Что он имел в виду?

— То, что я еще не кончен. Это так просто. Ты сегодня не в себе. Что случилось?

— Извини, — сказал я. — Но что же он хотел этим сказать?

— Чтобы я снова начал бизнес.

— А-а!

Я занервничал. Если упрямец вбил себе это в голову…

— «…Ты знаешь рынок, Серафим! — сказал он. — Лучше, чем эти армяне и сирийцы. Им известны лишь дешевые подделки и посуда. А ты знаешь хороший товар. Я учил тебя, как надо глядеть на изнанку ковра и убеждаться в качестве. Ты знаешь ткань, ты знаешь цвет, ты знаешь рынок!»

— Все это правда, па. Ты знал. — Я старался округлять острые углы, но мои уловки не сработали.

— Почему знал? Знаю. Я взгляну на изнанку любого ковра и скажу, где его купили и за сколько. Кто знает рынок лучше меня?

— Даже не представляю, — сказал я.

— Тогда о чем ты пытаешься спорить? — спросил он гневно. Его брови выгнулись, как в старые добрые времена, левый глаз налился кровью.

— Никто! — сказал он. — Ни армяне, ни сирийцы, ни евреи, никто, ни египтяне, никто из этих воров!

Он поднялся в кровати. В него вселился бес агрессивности и былого воодушевления. Зрелище стоило того, чтобы его видеть! Он размахивал руками и кричал: «Они не знают рынок, они не знают товар!»

— Ты прав, па, — сказал я.

— Мне не надо об этом даже говорить. И так знаю.

— Извини, па, я не хотел…

— И извиняться не надо.

— Хорошо.

— Все сходят с ума по мне, хотя со мной все в порядке!

— Но ты ведь немного приболел…

— Все хотят похоронить меня.

— Па…

— Даже ты иногда смотришь на меня, как…

— Па, ты ведь болел!

— Если я лежал в госпитале, это не значит, что я болел. Они залечили меня до полусмерти, я не мог ходить. Но я просто не хочу идти туда, куда они меня заставляют. Иди в машину, они говорят. А зачем мне идти в машину? Я не вызывал «скорую помощь». Глория с Майклом вызвали. И твоя мать, не хочу упоминать ее имя. Иди в постель, говорят они. Я не хочу идти в постель. Я еще не кончен!

Я подумал, как же мне остановить его.

— Па, ты сегодня шикарно выглядишь!

— Не хорони меня прежде времени.

— С чего ты взял, что я собираюсь хоронить тебя?

— Вскоре выясним. — Он в бешенстве оглядел меня. Вероятно, само упоминание слова «похороны» раздражало его. Его опять трясло.

— Я могу снова заняться тем, чем занимался всю жизнь!

Я мог лишь задобрить его.

— Я знаю, па.

— И на рынке меня знают не понаслышке. «Где Сэм? — спрашивают они. — Где Сэм Арнесс?» Мне надо только открыть дверь.

— Знаю, па…

— Я чувствую себя… Видишь? Видишь?

Он неловко помахал руками, изображая гимнастические упражнения.

— Я рад, па…

— Надеюсь.

— Я действительно рад.

— Скоро выясним.

— Что?

— Насколько рад и тому подобное.

— Почему ты не веришь мне?

— Потому что хочу занять у тебя денег.

— Ого! — сказал я.

— Хочу заняться бизнесом.

— Ого! — повторил я.

Он уставился на меня, выискивая хоть трещину в незыблемой стене моей верности.

— M-м… — тянул я время. — М-м…

— Сегодня утром я сходил на берег, как в былые времена…

— Отлично, па. — А что я еще мог сказать?!

— Эти деревья… Ты знаешь, такие же, как за нашим домом, там, в Малой Азии! За домом, в котором родились я и Ставрос. Ты его никогда не видел.

— Я помню, ты рассказывал про него…

— Тебе надо было съездить в Анатолию весной! А ты глуп, мой сын!

— Знаю.

— А деревья около воды… Ты ходил смотреть на них? Здесь, за нашим домом?

— Пока не было времени.

— Какая же такая важная причина отвлекает тебя? Волочишься за прелестными мордашками?

— Я схожу позже.

Он попытался встать.

— Я возьму тебя прямо сейчас, пойдем, сын.

— Она несет завтрак, па.

— Тогда сразу после завтрака.

— Хорошо.

— Хорошо! — буркнул он. Насмешничал? — А теперь скажи, какого дьявола я тут толкую о деревьях?

— Они красивые…

— Они вовсе не красивы, дурень!

— А я всегда думал…

— Сейчас, весной, на них распускаются почки. Понял? И вся округа пахнет весной. Чувствуешь? Иди и понюхай!

Господи, ведь он прав! Ему не привиделось! Я ощутил чудный запах почек!

— О, да! Да! — торопливо закивал я.

— Точно так же пахнет в Кайсери, в Турции.

— Нежный запах. Как у гардении.

— Нет, не как у гардении, а как у акации. Ведь это и есть акация. Вся округа. Теперь скажи, зачем я говорю тебе об этом?

— Наверно, ты хочешь, чтобы я ощутил…

— Эвангеле, ты, может, и ловкач, и гений, но ты — дурень!

— Тогда я не понимаю…

— Как ты умудрился заработать столько денег? Объясни мне.

— А ты объясни мне, какое отношение?..

— В некоторых вещах ты глуп как пробка.

— Па, ты только что сказал…

— Я сходил к воде и посмотрел на деревья. Ну?

— Да, я понял.

— Ничего ты не понял.

Именно так он задразнивал меня в детстве, и я начал презирать и бояться его, как и тогда, тридцать лет назад.

— Па?..

— Что, па? Что, па? Больничных сестер рядом нет?

Я замолк — ну что тут ответить?

— Так ты видишь рядом сестер или нет?

— Нет.

— Для разнообразия ответил правильно.

Увидев Гвен с яйцами и чашкой кофе на подносе, я облегченно вздохнул.

— Ты слышал, как эта шлюха-сестра сказала, что я не могу ходить?

— Па, здесь дама.

— Уверен, что это слово ей знакомо. Правильно, мисс?

Он все еще принимал Гвен за проститутку.

— Да, слышала, — сказала Гвен.

— Когда тебя все время пытаются убить, нужда в вежливости отпадает. Так, мисс?

— По-моему, так, — ответила Гвен.

— А ты что думаешь? — обратился он ко мне.

— Э-э… — бессвязно пролепетал я.

— Э-э! Э-э! — передразнил он меня.

Я залился краской от смущения. В то же время должен признаться, что папаша окончательно стал самим собой.

— Ну и что ты сейчас думаешь? — спросил он.

— Да так, ничего определенного.

— Ложь, ложь и еще раз ложь. Когда ты молчишь, ты много думаешь. Итак, что ты думаешь?

— Ты снова стал самим собой.

— Ага, сукиным сыном?

— Да! — согласился я. — Но…

— Но сестер здесь нет. А деревья, где они?

— У воды, на берегу.

— Правильно! — воскликнул он. — У воды! Ну же, шевели мозгами!

Отец взглянул на поднос, поставленный перед ним.

— Я не хочу яйца, — заявил он. — Разве я их заказывал?

— Па, не надо так обращаться к ней.

— Теперь ты будешь говорить мне, КАК я должен обращаться к ней?

Гвен прервала наш спор:

— А что бы вы хотели, мистер Арнесс?

— Что угодно, — ответил он. — Не хочу беспокойства.

Он взглянул на нее, нежно улыбнулся и взял ее за руку:

— Ты — маленькая очаровательная леди. Жаль, что я не молод, отбил бы тебя у сына. Знаешь, когда мне было 20 лет, я мог всю ночь. Разумеется, единственной моей женщиной была его мать! Но даже когда она мне надоедала, я все равно мог всю ночь. Бедная женщина не знала, куда деваться! Она просила меня, Серафим, опять? — Отец рассмеялся и сжал руку Гвен, затем запел: — Весь день, всю ночь! Серафим! Бедняга!

Мне всегда бывало страшно неуютно, когда отец принимался рассуждать об этой стороне его жизни с мамой, и он знал это.

— Ему бывало не по себе, когда я занимался с его матушкой то здесь, то там. А пацаном он пытался оттаскивать меня от нее. Помнишь? — обратился он ко мне. — Помнишь? Вот это, — он положил свою руку на грудь Гвен, — он называл «обед», и когда я клал матери руку на грудь, то он хотел снять ее. Ого, посмотри, он и сейчас хочет убрать ее оттуда! — И он возбужденно расхохотался. — Весь день! Всю ночь!

Гвен он понравился.

— Держу пари, вы и сейчас в силе, мистер Арнесс.

— А вот насмехаться ни к чему, мисс! В постели я более не могу. Тут я кончен еще в 45 лет. Кончен.

— Ну, пока не попробуешь… — сказала Гвен.

— Не надо лезть в дела других, мисс! — сказал он. — Этот департамент закрылся навсегда. А вот ковры — другое дело. Сегодня я ходил к воде. Один. Сестры за руки меня не держали. Что ты думаешь по этому поводу?

— Это прекрасно, мистер Арнесс, — ответила за меня Гвен.

— Вот именно! Он рассказал тебе, что во сне приходил мой отец? — Он хитро прищурился и добавил: — Он — мой дурень-сын, думает, что я уже не различаю сон и реальность. Но сны говорят правду! Вы верите в сны, мисс?

— Верю, — ответила Гвен.

О Господи, она начала поддакивать ему во всем!

— Отлично! — сказал он. — Проснувшись, я подумал, что, может, я еще встречу кого-нибудь, кто бы не желал моей смерти?

— Па! — возразил я. — Я не хочу, чтобы ты умер.

— Посмотрим! — сказал он зловеще. — Посмотрим!

Он пристально посмотрел на меня.

— Сколько у тебя денег? — спросил он.

Я действительно соображал туго. Только сейчас до меня дошло, что он замыслил…

— Точно не знаю, — увернулся я.

Он пожевал губами, затем повернулся к Гвен и спросил:

— Мисс, вы когда-нибудь слышали, чтобы взрослый человек не знал, сколько у него денег?

— Нет, — ответила Гвен. Сучка.

— Пе-пе-пе! — скривил губы отец. Этими «Пе-пе-пе!» он доводил меня в детстве до слез. Даже сейчас, спустя тридцать лет, эти звуки имели силу и вызывали во мне бешенство.

— Сколько у тебя денег? — спросил он. — У тебя и Флоренс? — Он повернулся к Гвен. — Флоренс, миссис Арнесс Младшая — женщина высокого класса. Отец ее — шишка, тоже имеет кучу денег.

— Я не знаю, па. Правда, не знаю!

Он даже не посмотрел на меня, а продолжил беседу с Гвен.

— Судя по моему опыту, лишь только разговор заходит о деньгах, то и разговора-то, собственно, не получается. Вам это тоже известно, мисс. Когда на следующее утро вы просите денег, то интонация меняется? Так? Вечером — дорогая, милая, сладкая. А утром — я не знаю, сколько у меня денег. Ложь!

Мне пришлось сдержать себя.

— …Вечером — дай поцелую. Люблю… Ты ведь знаешь?

— Да, знаю, — ответила она. — Но такова жизнь.

— Но от собственного сына ждешь других слов!

— Ваш сын, мистер Арнесс, — хороший человек.

— Посмотрим, — ответил он и повернулся ко мне. — Я не прошу одолжения. Я говорю о деле. Я хочу сделать с тобой бизнес.

Неожиданно он перевел взгляд на яйца.

— Остыли! — сказал он.

— Хм! — промычала Гвен и взглянула на меня. Никто из нас не нашелся что сказать, но отец выручил.

— Все нормально, — сказал он. — Никакого вреда. Не хочу причинять беспокойства. Дорогая мисс, дайте вашу руку. Кладем в ладонь яйцо, шевелим пальчиками, и яйцо нагревается.

Увлеченный подогревом завтрака, он забыл про деньги.

— Очень вкусно! — промямлил он. — Яйца всмятку! — промямлил еще раз, будто ел их в первый раз в жизни. — Очень вкусно!

Затем моя персона снова попала в поле его зрения.

— За всю свою жизнь я ни у кого ничего не просил. Только бизнес! — Затем он снова отвлекся. — Очень вкусно!

А я стоял рядом и дрожал. Мне было стыдно. Этот старый мерзавец все еще мог помыкать мной. Я не поднимал глаз на Гвен. Наверно, она почувствовала, каково мое смущение, — подошла и продела руку мне под локоть. А он приступил к кофе.

— Без сливок, — заявил он. — Я люблю кофе с горькими сливками.

— Он не любит сливок, — сказал я Гвен. — Подогрей чашку, и все.

— У нас нет молока, — сказала она.

— А это что? — спросил он, поднимая молочницу и заглядывая подозрительно внутрь. Нюхнув, он переспросил: — Это что?

— Концентрированное, — сказала Гвен.

— Забери! — повелел он, протягивая молочницу Гвен. — Здесь — никаких консервов!

Он внимательно посмотрел на меня. Его взгляд смягчился.

— Я пью кофе без молока. Он прав. Не хочу причинять беспокойства.

Он улыбнулся мне.

— Эвангеле! — сказал он. — Подойди ко мне.

Я с опаской подошел.

— Взгляните, — сказал он Гвен, — он знает, что сейчас последует, и дрожит! Мой единственный сын! Стоит только обмолвиться о деньгах — даже собственный сын!

Он наклонил мне голову и чмокнул в щеку.

— Не бойся, — сказал он. — Деньги — это еще не все!

Затем он гадко рассмеялся.

— Деньги — это еще не все!

Я тоже засмеялся, но готов был треснуть ему меж глаз!

— Пе-пе-пе! — презрительно передразнил меня отец. — Это вообще хорошо, что я не хочу занять денег у своего старшего сына, а, юная леди?

Я почувствовал, что чаша терпения вот-вот переполнится. И снова сдержался. Бесконечно не может это продолжаться!

— Взгляните! — сказал он Гвен. — Как он боится! Он думал, что я — труп, он думал, что от меня больше не будет беспокойства, а-а? Тс-тс-тс!!!

— Па! — сказал я. — Я очень рад, что тебе лучше.

— А о другом говорить не будем?

Я промолчал.

— О’кей. Я не хочу занимать у тебя денег. Забудь. Я не хочу твоих денег.

— Па, у меня нет денег. Только недвижимость. И совсем немного.

— Ты прав. Вот именно, немного. Чуть больше, чем немного. И деньги у тебя есть.

— Да нет же, нет!

— Вы когда-нибудь видели нечто подобное, мисс? Лжет отцу в лицо!

— Мне кажется, он просто не знает точно… — сказала Гвен.

— Он — мой сын и знает точно. Он просто боится, дерьмо!

Я не выдержал.

— И чего же я боюсь? — спросил я.

— Что я возьму твои деньги!

— А с чего мне бояться? Ты не можешь их взять, потому что их нет. Но даже если бы они и были, я бы тебе их не дал!

— Деньги есть, и я могу их взять!

— Нет, не можешь. Ты не в Турции, папа!

— Могу. Но не хочу.

— Да хочешь, па, хочешь!

— Хочу заключить сделку, — сказал он. — Шесть процентов годовых, но ты думаешь, что я кончен. Ты смеешься! — добавил он, размахивая руками. — Мой сын и шлюха-сестра — одно и то же! Вы все хотите положить меня в гроб!

— Ты не прав, па!

— Ты думаешь, я рехнулся?! Думаешь, мозги не работают, да?!

— Па! Я так не думаю!

— Тогда почему не даешь мне денег? Твой папа просит! Почему я должен столько раз просить тебя об этом при незнакомой леди? Эвангеле, это мой последний шанс. Все смеются и говорят, что я кончен. Мозги высохли. Ты хочешь, чтобы я так и умер?

— С твоими мозгами еще можно наворотить кучу дел, па!

— Если у тебя нет денег — у тебя нет мозгов. Поэтому люди смеются надо мной. Я знаю рынок, я знаю товар…

— Дело вовсе не в этом, па.

— Дело именно в этом! Для тебя деньги значат больше, чем кровь!

— Ну в этом отношении я как две капли похож на своего отца! — сказал я.

…Слово — пугливая птичка — чирикнуло и улетело. А я даже не понял, ЧТО сказал! Гвен пронзительно взглянула на меня. Но старик продолжал бубнить свое, будто знал, что антагонизм присутствовал всегда и он не ожидал ничего иного, лучшего или худшего.

— Слушайте, слушайте, — сказал он Гвен, — что говорит мой старший сын. За эти слова его надо бить палкой.

— Па, извини. Я люблю тебя.

— Тогда почему не хочешь дать денег для нового дела?

— Па, денег нет. Есть немного недвижимости. У меня и Флоренс. Да и начать сегодня бизнес — не шутка!

— Я не начну по-крупному. Я куплю товаров в Персии на двадцать-тридцать тысяч долларов. Как сейчас, кстати, называют Персию?

— Иран.

— Да, Иран. И еще, может, я куплю в Истанбуле, может, и здесь, в Нью-Йорке. Обзаведусь маленькой стойкой, много мне ведь не надо…

Я не знал, что сказать.

— Эвангеле! — Голос отца задрожал от волнения.

Он делал то, чего никогда не хотел, он упрашивал меня!

— Это мой последний шанс, Эвангеле. Ты говоришь мне «нет», и я кончен, и они смеются. И правильно — безмозглый дурак! Я — ходячая реликвия! И у тебя же есть деньги, Эвангеле…

Убедить его в обратном не было никакой возможности. Он думал обо мне так, как думали все, — богач!

— Он не открывает рот. Мистер Молчание. Ему надо работать на телевидении. Новая программа — мистер Молчание, бессловесный разговор.

— Па, выслушай меня…

— Я не нуждаюсь в оправданиях. Я все понял очень хорошо! После всего, что я сделал для тебя, ты все забыл!

Мне осталось только развести руками. Я сдался.

— Молчание! — сказал он Гвен. — Наступило время говорить с отцом конкретными словами, не «люблю» и тому подобными, а конкретными. Но мистер Сжатые Губы молчит как рыба! — Он повернулся ко мне. — После всего, что я сделал! Ты думаешь, эти армяне и прочие посылают своих детей в колледжи?!

— По-моему, твоей заслуги в колледже нет, па!

— А кто говорил тебе: «Иди учись!»

— Мама.

— Не говори мне про эту женщину! — заревел он.

— А ты сделал все, чтобы я не мог окончить колледж!

Гвен потянула меня за руку.

Отец обернулся к ней.

— Я разрешил этой женщине! Он хочет в колледж, сказал я, пусть идет. Ты думаешь, она позволила бы тебе, если бы я сказал НЕТ? А-а? Я сказал одно: пусть парень учится полезным наукам, а не теряет время, как остальные американцы, на Шекспира и прочую дурь! И чтобы мать не давала ему книжки про любовь, про охи-вздохи и прочую дребедень!

— Мать ничего общего не имеет с…

— Ты, как я вижу, на ее стороне?

— Естественно, на ее!

— Пошел вон! — заорал он. — Пошел вон из моего дома!

— Шшш! — попробовала успокоить его Гвен.

— Не надо шикать, леди, если позволите, это — мой дом!

— Ты даже не купил мне костюм для колледжа!

— А кто купил?

— Мама, вот кто.

— А где она взяла на него деньги? У нее было дело, она зарабатывала монету? А-а? Она крала из моего кармана, экономила на продуктах из овощной лавки и думала, что я не знаю? Я прогорел на деле своей жизни, а она воровала деньги и посылала моему бестолковому сыну, который изучал Шекспира и остальную ерунду и не пришел к отцу в магазин, чтобы помочь ему. А помощь была ох как нужна! Ты помнишь, когда президент Митчелл медленно умерщвлял меня своим банком? Ты помнишь, как я сказал тебе: «Оставь колледж, вернись и помоги отцу. Ему тяжело.» А ты что ответил? Говори! Помнишь?

— Да. Я ответил: «Нет».

— Нет! Но ты пошел по дороге отца, а не по ее, ты — молодец. Ты продаешь товар, как твой отец, и ты женился по совету отца на толковой девчонке. У тебя кровь торговца и мозги у тебя — от меня!

…От гнева он захлебнулся словами. Его лицо покраснело, а левый глаз залила кровь, но я вспомнил про это только потом. А в тот момент я полностью утратил над собой контроль…

— Я не похож на тебя! — заорал я. — Я не мог стать таким, как ты! Я стал человеком, вопреки тебе, вопреки!..

Гвен трясла меня за руку и пыталась оттащить в сторону.

— …и хватит тыкать мне Шекспиром, хватит! Ты, старое дерьмо, еще будешь унижать меня! Я совсем не похож на тебя, дерьмо, ты все еще ненавидишь всех и поэтому злобствуешь!..

Гвен вытащила меня из комнаты.

Мы пошли на берег океана.

Пролив Лонг-Айленд — безжизненная масса воды.

Она облизывала прибрежную гальку, как собака — ботинки хозяина.

Я весь дрожал.

— Боже, что я наделал? — сказал я. — Надо же было так не сдержаться?

— Пойдем покатаемся на лодке, — предложила Гвен.

Мы залезли в ботик, приткнутый к берегу. Он давно стоял здесь и начал сразу же протекать. Борта совсем высохли. Пока я греб, Гвен вычерпывала воду старой банкой из-под кофе, валявшейся меж лавок.

Мы проплыли за буй, вокруг скал и на другую сторону пролива — куда я плавал в детстве. Там я остановился, чтобы не видеть старый дом, взял у Гвен банку и стал вычерпывать воду. Она поцеловала меня. Она чувствовала, как болит моя душа. Я сотворил глупейшую штуку с отцом, которую невозможно понять. Ее можно только простить.

— Что на меня нашло? — спросил я. — Я-то думал, с прошлым давно покончено. О Господи, как такое и выскочило у меня? Кем я его обозвал?

— Старым дерьмом. Но забудь об этом, — сказала она.

— Я уже и забыл, что могу быть вне себя от ярости!

— Дочерпывай пошустрей, а то обратно поплывем без лодки.

— Что ж, поплыли.

— Я бы не терзала себя так, Эдди.

— Вернусь и попрошу прощения, — решил я.

Отдав ей банку, я взялся за весла и погреб к берегу.

— Итак, — сказал я, — я снова бросил старого сукина сына в беде!

— А, перестань! Что тебе оставалось делать? Он и так заварил кашу на славу!

Я продолжал грести.

— Для тебя в детстве он, наверно, был отъявленным мерзавцем, — сказала она.

— Его так воспитали, — сказал я. — Он не знает другого.

— Не будь таким всепрощающим, — сказала она. — Он воспитан в такой традиции. Что еще он мог ожидать от своего сына? Только следования по своим стопам. А в случае боды — прихода на помощь.

Я налег на весла посильнее.

Обогнув буй, мы увидели сценку у дома. Немую из-за большого расстояния.

У крыльца стояла машина Глории. Сбоку виднелся мужчина в белом халате. Глория и Флоренс выводили отца под руки из дома. Старик сопротивлялся, кричал благим матом.

Затем случилось несчастье. Он дернул руку и освободился от захвата Флоренс. Потом обеими руками толкнул что есть силы Глорию. И, толкнув ее, потерял равновесие и упал назад. Из-за далекого расстояния — мы были в полумиле от берега — я мог лишь заключить, что отец, возможно, подвернул ногу и плашмя упал назад. Белый халат, спокойно стоявший около машины, ринулся к отцу, поднял его на руки и отнес в машину.

Ему отец не сопротивлялся, казалось, даже повис на нем.

Мы находились слишком далеко, чтобы понять, что, падая, отец сломал себе бедро.

Но мы услышали, перед тем как санитар подхватил старика, мы услышали крик: «Эвангеле! Эвангеле!» Крик был еле слышен из-за расстояния, но ошибиться было невозможно.

Все залезли в машину: Флоренс, Глория, санитар. Машина уехала.

Я заработал веслами.

Но то, что должно случиться, — случилось, и торопиться больше было некуда!

— Посмотри, — сказала Гвен. — Чарльз!

Машину Глории сменила машина Чарльза.

Гвен было тяжело бросать меня в тот день.

Она сменила пеленку сыну и сказала мне:

— Чет думает, что Анди — твой сын. Но он — его. Ему об этом я никогда не скажу. Но тебе — надо, тогда ты поймешь, почему предложенное мной лучше.

Я не провожал их. Кивнул, и она ушла.

Я сел на крыльцо. Было тихо. Пахло акацией. В полдень пришел посыльный из овощной лавки, принес продукты.

Ночь я провел один. В старом доме, один.