Сделка

Глава пятая

Наступило время Крепости. Мы с Флоренс строили ее вместе. Или, вернее, она уже возвела стены и пригласила меня вовнутрь, а закончили мы ее вдвоем. Мы жили в ней одиннадцать месяцев. Флоренс заставила меня согласиться с существованием Крепости, даже найти в ней привлекательные черты. По-своему Крепость наша была совершенным произведением.

Флоренс заложила первый кирпичик в ее основание тем самым вечером. Обработка руками наемника Чета Колье была профессиональным делом: она изменила мою внешность. Я не то чтобы подурнел, я стал по-иному выглядеть. Особенно это касалось глаз. Они сжались, выглядывая из припухлостей, как выглядывает зверушка из глубокой пещеры. В них читались опаска и забитость.

Флоренс среагировала на мои глаза. Она окружила меня такой заботой, что я впервые в жизни понял ценность обладания своим домом. Мне уже было 44, и, разумеется, вы можете предположить, что мне и должен был когда-нибудь понравиться мой дом. О родительском доме я думал лишь в одном аспекте — как бы из него улизнуть. После первого года совместной жизни с Флоренс я начал рассуждать о домах, в которых жил с ней, примерно в таком же духе. Каждое утро я сбегал из дома.

Но с того дня Флоренс сделала так, что я просто наслаждался жизнью, чего раньше терпеть не мог. «Не заслуживаю этого», — говорил я. «Дело не в чьих-либо заслугах, — отвечала она. — У нас был смехотворный шанс, дорогой, и мне просто приятно, что ты вернулся и что ты невредим; мы могли потерять тебя».

Несколько дней спустя, когда прежнее состояние вновь начало посещать меня, она объяснила, что из себя, по ее мнению, должна представлять Крепость:

— Дорогой, мы действительно тронулись в путь, имея в виду нечто другое. Мы думали, что работа в агентстве будет средством к чему-то еще. Вместо этого оно обернулось самоцелью, не так ли?

Я вздохнул.

— И мы разочаровались, правда? Да, так оно и есть. От этого никуда не уйти. Я помню тот день, когда тебя избрали поэтом курса, после четырех лет, в течение которых никто, кроме меня, вообще не имел понятия, что ты существуешь. Я помню, как ты стоял в зале перед всем колледжем и читал свои стихи. Я не слышала слов, потому что во все глаза смотрела на твое лицо, озаренное Богом. В тот день для тебя не было невозможного. А сейчас — как чья-то неудачная шутка, как фарс. Использовать такой талант и такую подготовку, как у тебя, на рекламу сигарет?! Понимаю, тебе больно слушать. Но именно сейчас, первый и последний раз, скажу тебе всю правду!

Я, полагаю, весь съежился в ожидании удара, потому что она рассмеялась и поцеловала меня.

— Дорогой, — сказала она, — это не так уж страшно. Но сначала вопрос. Разве жизнь может быть другой? А, Эв? Скажи!

— Может, наверно.

— Никто из людей никогда не воплощает задуманное в жизнь. Или кто-то все-таки сумел?

— Никто, наверно.

— Если ты не доволен всем каждый день, то со мной все в порядке. Ну, если, конечно, ты не винишь во всем меня одну. Не делай козла отпущения…

— И не думал.

— Все это так, но ты иногда забываешь, кто я, детка. Я именно та девчонка, которая думала, что ты личность, когда ты сам думал, что ты — ноль. Помнишь, как ты, бывало, шагал по кампусу из Зэта на почту и не поднимал голову, как ты перебегал на другую сторону улицы, чтобы избежать тех многих, кто не приветствовал тебя? Я та девчонка, которая подняла твою голову и заставила тебя смотреть на людей — помнишь, кто я? Я та самая, кто сказал тебе, что не важно, как завязан галстук, и что ты — иностранец, или не знаю, кем ты себя тогда представлял, это не имело значения, и даже твои прыщики, исчезнувшие, все-все не важно. А, детка? И все из того, что твой отец думал о тебе: чем ты занимаешься и чем ты не занимаешься, тоже не имело значения, потому что если ты хочешь рассердиться на кого-нибудь — то рассердись! Но не делай из меня куклы наподобие экранных жен! Если бы не ты, меня бы здесь не было! Я и в мыслях не имела это шикарное ранчо испанского ренессанса, где мы живем; мне не нужны три машины, я могу обойтись и без бассейна. Я здесь, детка, потому что здесь ты!

— …Хочешь бросить дом? — продолжила она. — Бросай! Продадим его и переедем в другой. Тоскуешь по дням, когда существовал стимул к драке? Отлично! Стимул есть, и большой, но, увы, к гражданским правам ты равнодушен. Я спрашивала тебя не раз. Ты не хочешь. Пожалуйста, твое дело.

Она перевела дух — это заняло секунду — и продолжила:

— Поскольку мы здесь и все идет к тому, что мы останемся здесь навсегда, ведь так? — поскольку это так, то скажу прямо: я рада, что в «Вильямс и Мак-Элрое» ты известен как Незаменимый Эдди. Потому что оплата твоих услуг позволяет тебе, ни о чем не тревожась, написать какую тебе хочется статью о Чете Колье. И, Эв, когда выйдет статья и люди начнут поздравлять тебя с ней, все будет отлично, ты почувствуешь себя значительно лучше! У многих положения бывали — не сравнить с твоим, мой дорогой!

— Знаю.

— Но ты, кажется, забываешь об этом!

— Наверно, забываю.

— Поэтому предлагаю признать временное поражение. Затем прекратить обращать свои взгляды к окружающим в надежде, что они решат наши проблемы. Обратим их лучше в себя. Задвинемся назад, как улитки, и возведем стену вокруг нас, непроницаемую стену. Крепость, с такими толстыми стенами, которые предохранят нас и наш внутренний мир от заразы внешнего. А вот внутри, где мы можем взять под контроль все, давай-ка создадим условия для самой распрекрасной жизни! Чтобы все нужное всегда было под рукой. Такой я вижу нашу Крепость! И я готова остаток жизни прожить за этими стенами, детка, потому что я люблю тебя. Люблю. Подожди немного, я расскажу кое-что.

Флоренс зачитывалась романом некоего Гессе. Он назывался «Сидхартха», и события происходили в Индии. Книжка описывала поиски одним симпатичным и удачливым юношей тех вещей в жизни, которые имели неиссякаемое значение. Это были также поиски путей гармонии со Вселенной и со всем миром. Повествование начиналось с того, что в этом юноше его развращенное «я» одержало верх над целомудренным. Поэтому Флоренс и пришла в голову идея читать ее вместе. Спустя какое-то время, пройдя через внутреннее очищение, весьма болезненное, и через другие испытания, этот Сидхартха сумел подчинить себе распутную часть своего «я». Но это оказалось не так-то просто. Он попал в переплет с красивой куртизанкой, которая сумела заглушить в нем все чистые помыслы. Но он спас себя. В конце книги он стал беден и одинок, но оказался способен воспринимать все события внешнего мира, всю грязь и вражду его с максимальным спокойствием и даже с любовью.

Философия автора, Гессе, состояла в отрицании «эго» в таком виде, в каком его представляют сегодня. Для нас с Флоренс, когда мы читали вместе, это было стремление к другому виду «эго» — не агрессивному, драчливому или, наоборот, к покорно принимающему удары судьбы, а к простому, безбоязненному и все принимающему как данность. И это «я», которое должно произрасти в душе, должно быть в гармонии со Вселенной и даже с природой. Оно не будет чувствовать призывы к тому, чтобы побить кого-либо, и поэтому оно будет умиротворенное, спокойное и во всех отношениях счастливое. Эта философия избегает внешнего и материального, она ставит во главу угла внутреннее и духовное. Я уверен, что тогда я не понимал это до конца, да и не понимаю сейчас. Но то, что Флоренс имела в виду по поводу нас, понял отлично.

Обнаружилось, что Флоренс, кроме бесед с доктором Лейбманом, три раза в неделю берет уроки йоги у одного «учителя», обитавшего в своем «пристанище» на берегу Санта-Барбары. Я не вкладываю в описание ни капли юмора, потому что те одиннадцать месяцев влияние йога и его мыслей на нас, а также книги «Сидхартха» было велико. И это было самое счастливое и тихое время нашей совместной жизни.

Внутри крепостных стен Флоренс начала создавать мир «реальных» вещей, тех самых, что существуют всегда и везде. Она сказала, что мы не в состоянии противостоять разврату и гниению за пределами нашего замка. Мы живем в определенное время в определенном месте, и наш хлеб с маслом зависит от определенного общества, и оно налагает на нас строго определенные обязательства.

Но! Вокруг дома мы должны возвести некий духовный барьер, и этот барьер начнется с улицы. Мы действительно засадили вечнозеленым кустарником и рододендроном изгородь для обозначения границы внешнего и внутреннего. Зелень ограды отмечала наше владение. Здесь мы должны были избавиться от наших старых «я» и создать новые, в новых измерениях, с новой структурой, из новых материалов. Внутри мы отказываемся от вещей плотских и купли-продажи. Флоренс сказала, что все великие люди страдали в борьбе именно с этим. Иисус, Будда, Толстой, Таро — все великие учителя работали над освобождением себя от стандартов окружающего их мира, от требований к выживаемости и от террора предателей своих собственных обществ. И не важно, насколько постыдными вещами они были связаны с существованием в грешном внешнем мире, они построили свое внутреннее «я» таким крепким, что ничто не могло поколебать их.

Итак, я тоже начал трудиться над возведением Крепости. Это была наша первая совместная деятельность.

Гвен я больше не видел, и свободного времени обнаружилось много. Я заканчивал дела как можно скорее и торопился домой. Там я переодевался, надевая что-нибудь свободное и мягкое. Сначала это были старые шорты и спортивная майка. Потом я пошел дальше — стал надевать курточку, короткую и невесомую. Вскоре всякая жмущая и стягивающая тело одежда стала мне ненавистна. Изменился костюм для работы. Я забросил ремни и галстуки, стал носить широкие брюки, мягкие пиджаки и не застегивал рубашку у шеи.

Затем Флоренс сказала: «Не делай того, что причиняет тебе беспокойство или вызывает внутреннее неодобрение. Внутри Крепости для таких хлопот нет оснований. Делай исключительно то, что тебе нравится. Отдавай жизнь тому, к чему у тебя лежит душа. И таким образом проводи каждый день как можно больше времени в гармонии со своим внутренним естеством». Она спросила меня, чего я всегда хотел, но никогда не находил для этого времени, и сказала, чтобы я занялся этим, не важно, что это.

Оказалось (мне самому было странно), что больше всего на свете я хотел выращивать помидоры. Помидор — мой любимый овощ. Я ем его в неисчислимых количествах. А вот выращивать его я никогда не находил времени. Несколько раз я все-таки копался в земле. Но затем что-то где-то происходило, мои руки переставали доходить до саженцев, на них нападали паразиты, и вскоре от увядших растений оставались на земле лишь черные круги с дырочкой, овощ сгнивал. Но теперь для меня не стало дела важнее, и я получил результаты. На дальней стороне бассейна, позади дома, там, где было больше всего солнца, я вскопал вилкой кусочек земли и посадил десять кустиков томатов одного сорта и четыре — другого. Между ними оставил большое пространство. Землю я потом перекопал, смешав с костной мукой и высушенным навозом. Купив пучок бамбуковых палочек, я соорудил подпорки для саженцев. О порче томатного дерева я читал с утра до ночи, поэтому пришлось купить указанные в книгах порошки — пестицид «Севин» и 7 %-медную пыль плюс специальный разбрызгиватель. Купил я и длинный шланг для полива растений. Я поливал томаты дважды в день — в той же книге говорилось, что еще никто не мог убить помидоры, поливая их слишком часто. Я наслаждался огородничеством. От запаха томатного листа я млею.

Затем мной было решено собрать коллекцию книг, которые я буду читать до конца жизни. Составление списка оказалось таким занятным делом! Я написал его самым тщательным образом, обдумывая каждый экземпляр. Правда, приготовив его, я понял, что уже немного поздно, что существует громадное количество книг, которые я всегда хотел прочитать, но теперь уже вряд ли их достану, но, с другой стороны, если бы я не решил их прочитать… в общем, вполне возможно, что я вообще бы не прочитал ни одной книги из того списка. Затем я обнаружил, что могу приобрести некоторые книги, купив целиком «Современную библиотеку». Поэтому я заказал ее и лично построил книжные полки. Попутно купил книги из списка, отсутствующие в «Современной библиотеке». Спешить было некуда, но мне хотелось иметь их все под рукой, чтобы я мог приступить к прочтению.

Вскоре выяснилось, что мне нужно уединенное место, где я мог бы быть предоставлен самому себе. Я решил соорудить маленькую комнату — фортик внутри Крепости. И соорудил, над ванной; окно выходило не на бассейн, а на тот клочок земли, где произрастали помидоры. В комнатке я сложил все тома «Современной библиотеки» и другие книги, предварительно сняв с них суперобложки, устроил полочки для текущей периодики и стеллажи для ранее выписываемых изданий. Втащил софу и кресло, чтобы мне было удобно в любом положении, приладил пару ярких ламп, потому что мои глаза потеряли былую зоркость.

Туда же я перенес стереопроигрыватель. Одним из недостатков Флоренс являлось ее неумение слушать музыку. Она говорила, что музыка ей нравится, но при звуках оперы или какого-нибудь квартета ее неудержимо тянет шевелить языком. Разговоры для нее были важнее Бетховена. Я же мог часами лежать и слушать, мечтать и уноситься мыслями далеко-далеко. Я купил полный комплект поздних квартетов Бетховена. Когда я учился в колледже, у меня был такой же, но на 78 оборотов; с тех пор я ни разу его не слушал, не было времени. Сейчас его появилось предостаточно, и, слушая, я вспоминал дни учебы, мой дом, маму и папу в те дни, дядю Джо. Так я проводил целые часы после работы. И в первый раз жизнь казалась мне насыщенной до предела.

Каждый день я заносил впечатления в «духовный дневник», назовем его так. И сразу же заметил, что мой почерк улучшился! Без особого напряжения все 26 букв алфавита стали получаться более четкими и красивыми! В первый раз мне стал доставлять удовольствие сам процесс написания слов. Я заносил в тетрадку свои мысли и ощущения по дням. Просто удивительно, как много происходило со мной того, чего ранее я не замечал, и как важно стало все происходящее. Задумавшись, я начинал задавать себе вопросы. К примеру, почему я стал именно тем, кем стал? И начал ощущать, что именно сейчас я буду наконец делать то, что хочу в жизни.

Частенько я стал засыпать в этой комнатушке. И слишком часто, черт побери, заснув, начинал мечтать о Гвен. Сны мне не подчинялись.

Была еще одна сторона моего «я», которая не желала быть послушной. Я не мог жить с Флоренс как супруг. Не знаю почему, просто не мог. Может, возраст, может, что-то физиологическое. Нет, наверняка причину я знаю, насчет физиологии было все в порядке, но ничего не получалось. Что бы Флоренс ни делала, эрекции не было. Немного, конечно, получалось, но толку было мало. Флоренс удивлялась. Мы откровенно обсудили этот вопрос. Она сказала: «Не волнуйся». Мол, доктор Лейбман сказал, что я меняю духовный механизм, и она должна понять это и ничего от меня не требовать сверх того, чего я хочу всем сердцем, и что я обязательно вернусь к ней по проторенной супружеской дорожке. И вот когда этот момент придет, она должна ждать меня наготове.

Во всем остальном мы были близки как никогда. Я даже ходил с ней по магазинам. Если что и было для меня ненавистным в старые времена, так это — магазины. Мои личные покупки осуществляла Сильвия, моя секретарша; она покупала все: рубашки, носки и даже нижнее белье. Что касается костюмов, то я давным-давно отыскал портного, который с помощью простого метра и рекламных фотомоделей шил мне по два на год: синий, выходной, и другой, коричневый, — для работы.

Теперь моим гардеробом занялась Флоренс. Мы вместе решили, что лучше всего я выгляжу не в синем или коричневом, а в сером. На галстуке, может, и надо допустить другой цвет, но костюм, туфли и рубашки — серые разных оттенков. Это позволяло Флоренс одеваться более разнообразно, но всегда мой серый выгодно оттенял ее. Поэтому в ее ансамбле всегда присутствовал намек на серое.

Теперь я всерьез заинтересовался женской модой. Первый раз в жизни я стал замечать, что носят женщины, а ведь до этого меня занимало лишь местонахождение роковых молний и застежек. Я ходил с Флоренс по магазинам, и мы покупали одежду ей, и — как она сама сказала — вскоре я отлично разбирался, что ей шло, на каких деталях она делала ударение, какие недостатки фигуры она скрывала и что стремилась свести к минимуму. Она даже начала ценить мой вкус. А мне понравилось. Мне действительно нравилось.

Спустя какое-то время мы стали с ней известны среди друзей как «Золотая пара». Прозвище пристало к нам не потому, что каждый из нас ежедневно проводил пять минут под ультрафиолетовой лампой и поэтому кожа наша стала золотой. Люди думали, что наша семейная жизнь идеальна. Жены ставили меня в пример своим мужьям как стопроцентного супруга. Когда же мужья делали притворные замечания касательно моего довольно бурного прошлого и тому подобного, то жены — о Боже! — защищали меня. Они говорили, что, вероятно, какое-то время ему было это необходимо, более того, даже при всей реальности его похождений они просто дико преувеличены. От зависти неудачников. Смешно ожидать другого. «Но! — заключали они. — Взгляните на него сейчас!»

Да, периодически нас звали на ужин в другие дома. Мы входили внутрь. Флоренс первой, поворачиваясь ко мне спиной, я помогал ей снять пальто и вручал его служанке. Затем мы шли в гостиную или, летом, в сад и садились рядом на диван или садовую скамейку. Я говорил хозяину или официанту, что мы оба хотели бы выпить, — напиток был всегда один и тот же, но я все равно узнавал мнение Флоренс — «Манхэттэн». Все знали, что за столом мы предпочитали сидеть вместе. Поэтому постоянно было это: «А сейчас мы вынуждены украсть вас друг у друга на часок. Вынесете ли вы разлуку?» Мы застенчиво обменивались взглядами и неохотно шли на это, но заканчивалось все равно одним и тем же — мы усаживались напротив друг друга. Она смотрела, что ем я, я смотрел, что ела она. Мы оба старались сократить калории в своем рационе. У меня была с собой маленькая серебряная коробочка, в которой хранились диетические вафли для нас обоих. Она носила в сумочке одну сигару, единственную в день для меня. Я получал ее в конце ужина.

Мы всегда приносили извинения и покидали хозяев немного раньше, чем другие, подразумевая, что более ни одной минуты не можем быть физически разлученными. Я усаживал Флоренс в «Континенталь», и мы отъезжали, оставляя позади себя сонм завидующих жен.

Поскольку дома секс не сближал, эту функцию выполняло другое. Мы наливали друг другу по «ночной» рюмочке и выпивали вместе. Иногда, если время было не позднее, мы раскладывали, потягивая виски с содовой, пасьянс на двоих. Затем медленно поднимались по лестнице, она в свою туалетную комнату, я — в свою. Там, не торопясь, переодевались, думая каждый о своем. Затем встречались в спальне, лицом к лицу с развитием наших взаимоотношений. Она купила себе несколько сексуальных ночных халатиков, эдаких немного более подчеркнутых в определенную сторону, чем ранее, но таких, которые мне нравились, из простой, мягкой ткани. Но ни один из них не сработал. И вскоре мы поставили на постели крест. Я уже давно не чувствовал необходимости изъясняться по этому поводу. Вместо секса мы читали: то есть я читал, а она — слушала. Чтение «Сидхартхи» заняло у нас много вечеров, и меня поразило, как много нового мы почерпнули из книги, читая ее по второму разу. Но действительной причиной нашего бдения над романом, кроме впитывания в себя страницы за страницей, параграф за параграфом, было другое — Флоренс вскорости крепко засыпала. А я оставался лежать на долгие бессонные часы, думая — что происходит? Что происходит?

Иногда я думал о Гвен. Но отгонял ее образ. Постепенно научился и полностью избавляться от него. Смысла в подобных воспоминаниях не было никакого.

Из-за неладов с любовным союзом для нас с Флоренс стало возможным другое — мы подружились. Я любил Флоренс. Она была настоящим другом. Фактически я в первый раз узнал другую Флоренс, не ту, на которой я когда-то женился, будучи сам совершенно другим человеком. Мы разительно изменились за те годы, прошедшие с наших свиданий на верхнем этаже ее отцовского дома. По крайней мере, теперь это была дружба.

Так мы и жили.

Часто принимая приглашения, мы, разумеется, отвечали тем же и вскоре проводили каждый вечер или в гостях, или принимая гостей. Кроме одного дня в неделю. Один день мы постились. Под влиянием Флоренс я сделал посты полегче: не ел, начиная с раннего ланча в понедельник, и заканчивал перед поздним ланчем во вторник, ровно 24 часа. Флоренс тоже пропускала по три приема пищи. Даже удивительно, как я ждал эти дни. Это был триумф воли над плотью.

Каждая мелочь помогала нашему сближению. Например, каждый день в определенные часы я звонил ей. Первый раз около одиннадцати, как раз перед ее визитом к доктору Лейбману. Затем еще раз, около четырех, когда она возвращалась из магазинов или с уроков йоги. Она, в свою очередь, звонила мне сразу после ланча, чтобы узнать, соблюдаю ли я диету. Ребята из офиса подшучивали надо мной, говоря, что она все еще не верит.

Вскоре течение наших жизней зазвучало в унисон. Это коснулось даже благотворительности. Мы решили отдавать несколько часов в неделю бесплатной работе в госпитале. Каждую среду прямо из ресторана, где обедал, я туда и отправлялся. (А раньше, бывало, точно в этот же день и час я ехал к Гвен. Сколько же времени прошло с тех пор, как мы расстались?!) Мы с Флоренс встречались в психоневрологическом госпитале для ветеранов в Саутеле, дорога вела по пляжу (тоже испытание для памяти и психики!). В больнице мы делали все, что нас просили пациенты: читали, слушали их страшные исповеди. Иногда, кстати, в речах обезумевших бедняг я находил бездну смысла. Несмотря на всю мою серую шикарность и преуспевающий вид, я часто ощущал, что разница между верхом и низом нашего общества крайне мала. В глубине души я подозревал, что, собственно, от них или от чего-то подобного меня отделяла тонкая стеночка. Флоренс догадывалась об этом. Поэтому наши визиты были, можно сказать, платой за искупление грехов.

Мы решили подписаться на некоторые журналы сообща. Во-первых, «Нэйшн», в котором мы находили неотразимые ревью Гарольда Клармана. Они были написаны так, что, читая, мы наслаждались какой-нибудь пьесой, даже не посмотрев ее. Но если смотрели, то выяснялось, что точка зрения мистера Клармана и наша в принципе совпадают. Затем «Эсквайр», где Дуайт Макдональд с тонким блеском не оставлял камня на камне от поделок экрана. Мы написали список фильмов, которые он рекомендовал посмотреть. И, наконец, «Нью Рипаблик», где сиял Роберт Бруштейн, самый блистательный из них троих. Кларман, Макдональд и Бруштейн были теми, кто действительно нужен. Они не только глубоко все воспринимали, но еще и остроумно и изящно излагали свои наблюдения. Мы даже спешили забраться поскорей в постель и читали друг другу вслух их пассажи.

Мы заказали серию каталогов. Выписали пластинки, книги, купили по почте все виды поднимающих тонус к жизни приспособлений, одежду для туризма и рыболовные снасти. Какой это был праздник, когда посылки с покупками приходили домой! Если один из нас отсутствовал, мы всегда ждали друг друга, чтобы разделить радость распаковывания посылок. На Рождество и дни рожденья мы подарили друг другу массу замечательных вещей. Я получил полный туристический набор: чего в нем только не было, даже портативный туалет! Мы тут же задумали совершить путешествие на Йосениту, а пока я поставил палатку на задний двор, рядом с плантацией томатов, и сложил все снаряжение туда. Иногда я возвращался домой, чтобы поскорее перекусить, и обедал в палатке один. Иногда я просто заползал в нее, лежал и размышлял.

К немалому изумлению нас обоих, мы, оказывается, давно мечтали улучшить наш устный и письменный французский. Поэтому дважды в неделю наш обеденный час превращался в совместный урок французского. К нам приходил учитель, что делало уроки привлекательнее. Флоренс кормила нас обедом, что-нибудь вроде «Дуврского языка», а мы с полными ртами общались по-французски — уверен, что это лучший способ учить языки.

Мы пришли к выводу, что и читаем мы скверно, поэтому тратим так много времени. Раз в неделю стали брать урок скоростного чтения. Вскоре я удвоил число прочитываемых страниц за час, а Флоренс — утроила. Просто удивительно, как все стало получаться.

Физически я был здоров и находился в отличной форме — кроме одной штуки: живот был тверд, а Большой Питер — нет. Хоть это и было чисто физиологическое отклонение, мы верили, что оно временно. Для того чтобы убедиться, насколько я здоров, хватало одного взгляда на меня. В кругу часто обедающих в «Беверли-Хилз» я стал известен как человек, выглядящий с каждым годом все моложе. Флоренс много хвалили за меня, особенно женщины. Но дело состояло в следующем — десять минут каждого утра я посвящал упражнениям Канадских Королевских ВВС. Это все, что человеку нужно. Я раздарил массу буклетов друзьям — своеобразные презенты от здорового духа и тела, — но сомневаюсь, чтобы большинство заставило себя делать их каждый день.

В первый раз обстоятельства позволили нам организовать наши финансовые дела сообща. Я держал свои бумаги отдельно и в секрете от Флоренс, она — отвечала тем же. Я никогда не знал, сколько же у нее денег. Но отныне, в свете новой гармонии и фантастической важности отстранения от сугубо материальных вещей, мы стали откровенны и по поводу денег, и по имуществу, и по страховке, и по взносам на будущую выплату, и по всему остальному. Мы даже провели встречу с нашими юристами и в первый раз оказались способны без излишних сложностей повести разговор о том, сколько же точно денег у нее, а сколько — у меня. После тщательного анализа финансовых дел я переписал многие свои доходы на нее, чтобы снизить налоги (как я жалел об этом позже!). Я так остро чувствовал свою неспособность одарить ее физической любовью, что поспешил ей подарить другое. Я бы отдал ей все — и деньги и имущество — одним махом, если бы мне внятно не объяснили, что с точки зрения выплаты налогов — этот шаг не был, мягко говоря, мудрым.

Вскоре начало проясняться, каков же наш общий капитал. Я был потрясен, как же велика была ее недвижимость! Мы могли худо-бедно прожить до самой смерти, не работая.

Нам стало ясно, что ресурсы позволяют некоторое оправданное расточительство. Мы купили полтора акра земли, но не в Палм-Спрингсе, где земля разоряюще дорога, а в Индио, на полтора часа езды дальше. Мы намеревались прятаться там от зимних дождей и лос-анджелесского смога, попутно рассчитывая на натуральный солнечный загар. Сидя по вечерам дома, мы сами нарисовали проект загородной виллы. Иногда занимались этим прямо под ультрафиолетовой лампой. Решено было сделать домик маленьким, на двоих, сделать его так, чтобы он служил нам до самой смерти. Внутри мы решили насытить его самой передовой и самой дорогой техникой, чтобы домик мог служить нам и зимой и летом. В общем, что бы ни случилось в мире, мы сможем иметь место на двоих.

Ведь Флоренс боялась Бомбы. И ни правительство, ни пресса не обманут ее заверениями, что все обойдется. Индио гораздо безопаснее Лос-Анджелеса. И все же, и все же — рядом стояло несколько заводов — самолеты и их сборка, — строились еще несколько — большие, натуральные цели. В тот день, когда мы купили полтора акра земли, вдалеке, где-то в километре, по небу вились белые дорожки от больших сверхзвуковых «дельт». Эти белые следы расстроили ее до последней степени.

Мы изменили конструкцию дома и соорудили подвал, позже она побелила его кирпичные стены. Там мы поставили несколько запечатанных фляг с водой и много консервов. Флоренс подсчитала, что на три недели запасов хватит. Разумеется, портативный туалет пришелся как нельзя кстати.

При всех плюсах и минусах существования более счастливого времени в нашей жизни еще никогда не бывало. Флоренс часто говорила, что для нее оно очень счастливое. Поэтому события, последовавшие за этим отрезком, стали столь шокирующими.

Мы все делали вместе. Например, мы сходили к глазному, и в итоге я обзавелся очками «Бен Франклин». Затем проверили ее зрение, и оказалось, что ей необходимы новые очки. Но ни ей, ни мне не нравилось носить очки, мы оба не любили «выбиваний» в ансамбле одежды, поэтому купили по паре для второго этажа — спальни, по паре — для первого, по паре для машин и даже по паре для домика в Индио.

Мы также взяли за правило регулярно проходить у врачей полные медицинские осмотры. Моя селезенка увеличена, сказали мне, но в данный момент беспокойства не вызывает, разве что следует исключить некоторые блюда. Из-за этого Флоренс стала прозванивать утром знакомых, к которым мы собирались идти в гости, и мягко объясняла хозяевам, что я могу, а что не могу кушать. Осмотр самой Флоренс показал, что она может жить вечно. А мне показалось, что ее энергия медленно пошла на убыль. Она стала быстро уставать, но все говорили, что трудно ожидать иного в ее возрасте. Тот же доктор еще раз обследовал нас. Без сомнений, как, наверно, мысленно заключил он, сам факт нашего идеального супружества напрямую связан с тем высоким настроением души и физической расслабленности, которую мы испытывали.

Впрочем, я вскоре стал расслабляться до такой степени, что засыпал в кино, дома, после ужина, даже в гостях. Дважды я вообще заснул за столом. Флоренс тоже тянуло в сон довольно рано. Засыпала она легко. По нашему кругу пошла гулять утка: «Золотая пара всегда такая сонная, наверно, от чрезмерного увлечения сексом!»

Я расслабился не только физически, я стал кашей. Я прекратил воевать не только с Флоренс, но вообще со всеми и по любому поводу. Даже в офисе я принимал позу ушедшего в себя брахмана, смотрящего в будущее, отрешенного от мирских забот. На моем лице стали читать абсолютную невозмутимость. Мне было наплевать, какую из двух противоположных по способу и действиям программ рекламы выберет клиент. Я прекратил думать об этом. И хотя по инерции в воздухе витало предубеждение, что мое присутствие на встречах с клиентами означает, что все закончится благополучно, воздух наполняли осторожные шепотки, где на меня ласково ворчали. Мистер Финнеган даже, помнится, вызывал меня к себе и сказал, что новый директор «Зефира» по рекламе пожаловался на меня, мол, я дремлю вот уже вторую встречу, и, принимая во внимание полуторамиллионный счет «Вильямса и Мак-Элроя» на «Зефире», самое меньшее, что последний может ожидать от ответственного работника нашей фирмы, чтобы тот хотя бы не спал.

Я пытался. Но не думаю, что в вечной взаимосвязи вещей мои попытки что-либо значили. Сейчас, оглядываясь назад, я вижу в той игре что-то злонамеренное. Я похоронил часть своего «я», но оно не умирало, а боролось, раздавая тумаки налево и направо. Но я решил твердо покорить демона. Я больше не хотел терять полный контроль над собой. Даже на минуту.

Таковы были минусы. Если принять во внимание еще один минус, самый большой, — импотенцию, то их было три. После нескольких месяцев Флоренс и я спокойно восприняли как неизбежность сам факт, что по тем или иным причинам — возраст, плохое обращение крови, обессилевшие яички — я стал импотентом преждевременно. Но проблем было меньше, чем можно представить. Что предпочтет женщина, иметь мужа-импотента или мужа, гуляющего на стороне?

Теперь о самолете. С ним произошла следующая история.

Каждое утро, ровно без десяти минут одиннадцать, я закрывал кабинет, стелил на полу газеты, ложился, делал десять подъемов корпуса, затем переворачивался и двадцать раз отжимался. В то утро, поднимаясь и опускаясь на руках, я увидел эту рекламу. Она гласила: «Летай — за пять долларов!» Я прекратил упражнение, прочитал всю рекламу в целом и вместо того, чтобы пойти на встречу комитета по пенсиям, поехал в обозначенное место и спустил пять долларов. Во время войны я немного летал, но после нескольких аварий в воздухе поклялся никогда не летать ни на чем, кроме гражданских самолетов как пассажир. Но то ощущение покорения неба сразу же вернулось. За пять долларов. Я стал брать напрокат самолет три, четыре раза в неделю. Затем однажды я совершил шаг, про который за все время жизни в Крепости не рассказал Флоренс. Я купил «Сессну-172». И лишь только выдавался свободный час, я летал. Вспоминая об этом, я думаю, что так сохранял в себе что-то неомертвленное. Потому что там, в воздухе, я разговаривал сам с собой, иногда произнося вслух то, что никогда не осмелился бы вымолвить или даже подумать на земле. Да, было и несколько незначительных сумасбродств там, наверху. Я, помню, однажды выговаривал Гвен, ругая ее на чем свет стоит, — мол, мне известно, чем она занимается с Четом Колье (я уверен, что она с ним, вспоминая, как он ей понравился), описывал все, что они вместе делают, крича в небо проклятия, нацеленные на нее. Я нырял в облака, орал ругательства и затем плакал, повторяя, что хочу ее. Но в конце концов я поворачивал назад и в момент соприкасания шасси с землей вновь полностью контролировал себя. Я любил этот самолет.

Последним минусом было то, что я начал играть в карты. Но эта вина полностью на Флоренс. Когда она придумала нам режим, то решила, что один вечер в неделю мы должны проводить отдельно друг от друга. Она по-прежнему ездила по понедельникам на митинги по защите гражданских прав. Но даже после того, как я повстречался с Джеймсом Болдуином и он, на удивление, оказался неплохим малым, я все равно не заинтересовался, если честно сказать, этими ничьими проблемами. Знаю, звучит отвратительно, но это — правда. В понедельник Флоренс и другие жены ездили на митинги, а мы с ребятами-мужьями играли в покер. Все происходило с благословения наших половин, потому что все проигранные деньги уходили в фонды организации борьбы за гражданские права.

Я, как уже говорилось, дерьмовый игрок. Хороший, тот выигрывает один из трех заходов. По-моему. Я же играл все впустую. И потому проигрывал много «зелененьких», и Флоренс забеспокоилась. Она предложила вместо покера записаться, скажем, на курсы гурманов и учиться готовить вкусные вещи. Так поступили некоторые мужья. Но я твердо отказался. В конце концов Флоренс успокоила себя на мысли, что я хоть и проигрываю, но мои проигрыши — это выигрыши для других и деньги идут на благое дело. Она попросила Артура Хьюгтона, нашего юриста, чтобы он выяснял величину потерянных денег и относил их к расходам.

Так и шли эти месяцы. Однажды мы обнаружили чудесный ресторанчик с национальной кухней и стали туда иногда ездить. На следующей неделе нанесли визит моему портному. Флоренс решила, что если смягчить материал костюма, то это придаст более подходящий вид тому образу, что я для себя придумал. Мы оба начали тренироваться в теннис у одной обаятельной девушки, бывшей чемпионки. Ее рекомендовал Беннет. С ней Флоренс ощущала себя увереннее. И наконец, мы пошли на безумные расходы, купив все девять роскошных оксфордских томов «Карты мира».

Постепенно местоимение «я» в моем лексиконе исчезло. Я стал говорить «мы пошли туда», «нам нравится», «посмотрим», «мы носим серый цвет». Тот старый «я», причинивший столько неприятностей, быстро угасал. Он влился во Флоренс и должен был в будущем, как мы надеялись, влиться во что-то большее, чем Флоренс, — во Вселенную. Я все меньше и меньше обращал внимания на материальную сторону жизни. Я расчесал волосы посередине и отрастил длинную гриву, пустив струи по бокам. Флоренс заметила, что я выгляжу одухотворенно. Я сделал несколько благоразумных покупок: фотографий, литографий современных мастеров и даже несколько картин юных дарований, о которых никто не слышал, но которые, как была убеждена Флоренс (она ездила также брать уроки по современному искусству), однажды станут знаменитыми. Кроме того, как она объяснила, эти картины — очень удачные капиталовложения. И они разнообразили портфели нашей собственности. Ну кто, скажите на милость, знает, что ждет нас впереди?

В годовщину нашей свадьбы я взял Флоренс в лучший ювелирный магазин на Беверли-Хилз, тот самый, что напротив Калифорнийского строительного банка. 21 год назад, только поженившись, я не стал носить обручальное кольцо. У нас было так мало денег, что мы позволили себе купить лишь одно на двоих — для Флоренс, очень тонкое и серебряное. Теперь, когда мы оба чувствовали себя словно вступающими в брак, я купил по этому поводу два одинаковых тяжелых кольца. Мы надели их, выйдя из магазина. Флоренс сказала, что впервые за 21 год она чувствует себя по-настоящему замужней женщиной.

Месяцы шли, уже шел одиннадцатый. Я был сама организованность и полный самоконтроль. И когда я думал об этом, то ощущал счастье.

А затем, в одно прекрасное утро, по дороге на работу, в «Триумфе ТР4» чувствуя себя абсолютно на своем месте и абсолютно спокойно, неожиданно, Бог знает как… или это была рука ниоткуда… повернул руль навстречу трайлеру, мчавшемуся в обратном направлении. Это и была та самая авария. Она изменила мою жизнь.