Сделка

Глава девятнадцатая

Гвен раздевалась.

— Что сказал Чарльз? — спросил я, когда она легла.

— Ничего. А что? — ответила она.

— Он говорит «ничего» уже много раз. Что он сказал конкретно?

— С ним все в порядке.

— Это все?

— Это все.

— Хоть какой-то разговор.

— Ну и хватит. Спокойной ночи, — подвела она черту и вскоре заснула.

Мы начали заниматься любовью где-то после полуночи. Так и не проснувшись окончательно. А по правде говоря, мы и не хотели просыпаться, потому что, проснувшись, мы сталкивались с нашими неразрешимыми проблемами. В полусонном состоянии мы были просто любовниками.

Но молчание было нарушено. С ее стороны. Она убежденно произнесла:

— Никогда больше не поступлю с ним так!

Потом мы долго лежали безмолвно, сплетенные как обычно.

— И не надо, — сказал я.

Я решил жениться на Гвен.

Спать поэтому я больше не мог. Она устала и снова заснула, а я лежал и смотрел на нее.

После всего, что она пережила, после всех перипетий ее жизни, она по-прежнему выглядела невинной, как ребенок. Что для меня значило это «как ребенок», я до сих пор никак не уясню. Но что-то значило! Определенно!

Час шел за часом. Мы лежали в комнате моего детства. В этой комнате я проводил долгие дни. Здесь подхватил воспаление легких, в этой комнате меня преследовал кошмар с часами. В углу стояло дерево-вешалка. Шторы опущены. Как и тогда. Свет, по поверью того времени, развивал болезнь. Помнится, когда я начинал бредить, дерево пугало меня. Покрытое одеждой, оно напоминало притаившегося врага, ждущего, когда я провалюсь в сон. Сейчас оно было старым другом, возвращающим меня в те дни, когда я еще не решил предать свою жизнь.

По наитию свыше или по чему-то еще, чему я не мог подобрать названия, я внезапно осознал, что наконец-то переменился. Я начал действовать и наплевал на кажущиеся эксцентричность и непредсказуемое поведение. Принял очередное решение — жениться. Жениться на этой женщине, которой не верил, которую не мог понять, но которую тем не менее любил.

На восходе солнца она перекатилась от меня, устроилась поудобнее и проснулась. Потом перевернулась и поглядела на меня.

— Что случилось? — спросила она.

— Что он сказал? — задал я встречный вопрос.

— Сказал, что будет ждать.

— Кого?

— Меня.

— А как же?..

— Он сказал, что это не имеет для него значения.

— Я ему не верю. А ты?

— Это — его слова.

— О чем же ты плачешь?

— Я не должна так поступать с ним. Он такой хороший…

— Он хочет взять тебя своим всепрощением.

— Не думаю, что все дело в этом. Кроме того…

— Кроме чего?

— Он согласен на все, только без тебя. Никто, кроме тебя, Гвен, сказал он, не может иметь с ним дело.

— И ты веришь его словам?

— А ты смог бы быть на его месте? Сидеть в чужой квартире и смотреть за чужим ребенком. А я чтобы спала в это время с другим? Смог бы?

— Нет.

— Вот! Иногда, Эдди, я думаю, что самые сильные люди — это те, кто просто виснет на тебе. И особенно это касается таких, как мы с тобой, которые не знают, чего хотят сегодня и чего будут хотеть завтра, которые не отвечают за то, что сделали вчера… Не надо… Эдди… Не надо… Я не хочу, Эдди…

Спустя полчаса она спросила:

— Эдди, с чего ты взял, что можешь решить любую проблему через постель?

Мы полежали молча. Я сообщил, что хочу жениться на ней.

Она отодвинулась.

— Не смеши меня, Эдди, — сказала она.

— Почему?

— Ты такой лгун. Твои слова ничего не значат.

— Я изменился.

— Ты лжешь, Эдди. Когда ты сказал это первый раз, я думала — правда. Сейчас я научена горьким опытом.

— Ничему ты не научена.

— Однажды я проснулась — ты уже неделю как уехал в Калифорнию — и почувствовала себя цыпленком, которому только что взрезали брюшко. У меня выдирали внутренности. Я была как ледышка, почти мертвая. Вот что такое ложь! И дело не в том, что ты лгал, ты и поступал по лжи. Тем словам я верила, тогда… Смешно! Ты тогда прямо приклеился ко мне: «Не расстанемся!» и прочее. Ведь для тебя это была шутка, не так ли? Да, так! Будто друг без друга мы не выдержим. Комедия! Я, будь ты проклят, верила тебе, Эдди. А теперь, почти два года спустя, ты заявляешься и заявляешь! Думаешь, я приму тебя с распростертыми объятиями с твоим дерьмом о женитьбе! Жду не дождусь! Ты думаешь, я — обыкновенная шлюха?! Ты — сукин сын! Я убью тебя!

Она начала стучать меня кулаками по груди. Так нежно стучат, когда любят.

Затем она встала и подошла к окну.

— Не надо играть со мной в эти игры, Эдди! Ради Бога и будь ты проклят, не надо!

Деревья, в годы расцвета бизнеса моего отца регулярно подрезаемые, выросли. Их ветки лежали на черепичной крыше. При порывах ветра они шумели, царапали стены и потрескивали.

— Иди сюда, — позвал я.

Она пришла.

— Эдди, — сказала она, успокоившись, — все, что было, — прошло! Я тебе уже не верю…

— Поверишь, — сказал я.

— …даже если все, что тебе не нравится, и все, что тебе неудобно, ты уже не делаешь…

— Я уволился со всех мест, — сказал я.

— Ну а мне-то какая разница? — спросила она возмущенно и глубоко вздохнула. — Уже поздно!

— Не поздно, — сказал я. — Еще не поздно. Все — впереди.

Она перевернулась и легла лицом ко мне. Ее тело, гладкое, нежнокожее, было телом юной девочки.

— Я женюсь на тебе, — сказал я.

— Поздно, Эдди.

Когда-то слезы женщин выбивали меня из колеи, но ведь они — самое естественное выражение их чувств. Я лежал, она плакала, и все было в порядке.

Потом она сказала:

— Чарльз — очень хороший человек.

— Я ему не верю! — сказал я.

— Ты не можешь, как он.

— А он не может, как я, детка. Он уже закипает. А на его месте мог оказаться я. Жди, когда он зарубит тебя топором. Или меня.

— Я верю ему.

— Верь в топор. Чарльз спокоен, когда должен рвать и метать. Лично мне он напоминает маньяка.

— Ты не можешь поверить, что кто-то может быть терпеливым, добрым, понимающим?

— Но не после твоего отношения к нему. Надо рехнуться, чтобы выдержать такое…

— Но он терпел до тебя. И довольно долго. Я ведь спала с другими.

— С кем?

— Ну, с другими.

— С кем?

— Тебе надо знать их поименно?

— Да.

— С его братом, к примеру.

— О нем известно. Еще?

— Ты не примиришься с этим. А он примирился. Тебе нельзя говорить факты.

— Попробуй. С кем еще?

— С одним парнем после вечеринки. Имени не помню. У него дома. На следующее утро я проснулась в постели одна, а его и след простыл. Ни привета, ни записки.

— Еще?

— С одним негром, которого я знала по школе и с которым мы тогда любились.

— Ты спала с ним еще в школе?

— Нет. Но я переспала с ним три месяца назад.

— Еще?

— С его лучшим другом.

— Тоже негром?

— Ты что-то имеешь против черных?

— Да, имею! Я не хочу, чтобы они спали с моей девчонкой! Ни черные, ни красные, ни желтые, ни сиреневые!..

— Я — не твоя девчонка! Я рассказываю все это, чтобы ты сам убедился, что уже поздно. Ты позволил мне зайти слишком далеко. Я не валяюсь там, где ты меня бросил. Я — не вещь, которую можно отыскать в бюро находок.

— С кем еще?

— Ты решил, что меня можно, не говоря ни слова, бросить, а самому исчезнуть, оставив меня на хлебе и воде?

— Еще?

— С одним толстым старым режиссером. По национальности он — итальянец, по убеждениям — коммунист, по обличью — гомосексуалист, высокомерный и богатый, который облил меня дерьмом, сказав, что я — ничто, потому что с мальчиками лучше. А мне с ним нравилось.

Внезапно она развернулась ко мне.

— Ты мне противен! — хлестнула она. — Я не хочу висеть у тебя на крючке как золотая рыбка!

— С кем еще?

— С одним парнем на вечеринке, где он сидел с какой-то актрисой. Она ушла на репетицию, а он попросил разрешения перебраться за мой столик. Я сказала, что ничего не выйдет, но на выходе он меня ждал. Сказал, что ему повезло.

— Где все это происходило?

— В моей квартире. На той самой кровати.

— А как он там оказался?

— Я пригласила его. Мне ведь надо было посмотреть, как сын?

— Ты с ним спала один раз?

— Да.

Я помолчал.

— Хватит?

— С кем еще?

— Еще не мутит от персонажей?

— Мутит. С кем еще?

— Ты думаешь, что бросил меня и все нормально? Так? Я тебе не мама, всегда — дома, всегда — простит!

— С кем еще?

— С Джексоном Шнее, почтальоном… С кем еще? Какая разница! Не надоело?

— С Джексоном Шнее, с этим насекомым?

— Да!

— В чем его привлекательность?

— В том, что ты его презирал. Я запомнила это. Как видишь, счет закрыт, книга захлопнута.

— С кем еще?

— Не помню.

— Вспоминай.

— Неужели мало?

— Порядком!

— Думаешь, это забудется?

— Постараюсь забыть.

— Еще?

— Хватит, я уловил.

— Все еще хочешь жениться на мне?

— Все еще хочу. И женюсь.

— Хочешь знать, кто лучше всех из этого букета? И почему?

— Нет.

— Старый итальянец. Просто фантастика. Он лежал на спине, две подушки под голову…

— О’кей, я понял.

— …он лежал на спине, и что бы я ни делала, час, два, три, он был полон потенции. А ведь ему уже за пятый десяток. Некрасивое тело, брюшко, в целом — никакого впечатления! И вот я дергаюсь на нем, а он поднимет взгляд, посмотрит на меня и лишь улыбнется. Мягкой итальянской улыбкой. В глазах такая ласка, такое восхищение! Он держал меня за живот двумя руками, знаешь, такими мягкими итальянскими руками с большими бурыми пятнами на них, как на картине…

— О’кей! — сказал я.

— …никаких пустых слов о любви и тому подобном, а в глазах — такая ласка, такая нежность, доверчивая, чистая, незапятнанная фальшью! Нежность! Я бы замуж за него вышла из-за этой нежности. Не из-за любви. Все толкуют о любви в порыве страсти, а на следующий день сбегают и не оставляют даже записки. Слово «любовь» они произносят перед тем как взрезать цыпленку брюшко и вытащить ему кишки!

— О’кей!

— Ты говоришь «люблю», но что ты чувствуешь на самом деле, никто не знает. Может, и ненависть, и, может, поэтому такая сучка, как я, и прицепилась к тебе! А своим настырством — «Кто еще?» — ты превращаешь меня в еще большую сучку, чтобы снизойти с еще большей высоты!

— Это правда.

Она встала и пошла в ванную, где вчера оставила одежду. В наступившей тишине я услышал голос отца, зовущий меня. Судя по «Эвангеле», он был в норме и в «здравом уме». Я вскочил и надел брюки.

Гвен, надевая платье в ванной, сказала:

— Я приготовлю ему завтрак.

Она подошла ко мне и добавила:

— Видишь сам, наверно, все наши разговоры — бесполезны.

— Нет.

Из страха, что он встанет и пойдет с дури гулять посреди ночи и может упасть с лестницы, тревожась за него как за ребенка, мы застелили отцу в гостиной. Мы также забаррикадировали подступы к лестнице различной мебелью. Из-за баррикады вновь раздался, на этот раз требовательный, голос отца:

— Эвангеле!

Я откликнулся:

— Сейчас иду, пап, обожди минуту!

Он заворчал.

Меня всегда изумляла одна штука — девчонки после бури только расцветают! Драка вливает в них свежесть! Немудрено! Ведь дерутся-то из-за них! Гвен в то утро сияла всеми живыми цветами: и розовым, и персиковым, и Бог знает каким! Ее глаза, промытые слезами, мерцали перламутром.

— Эдди, — сказала она, — есть единственный шанс для нас двоих. Ты слушаешь?

Я кивнул. Она в чем-то себя крепко убедила.

— Я выйду за него замуж, даю тебе слово!

— Не выйдешь.

— Выйду. Решено. И если ты будешь ставить палки в колеса, то спущу его на тебя. Сегодня я скажу ему, что если он хочет жениться на мне, то лучше не отодвигать это дело на потом, а идти сразу в контору и быстро все сделать. А с нами… В общем, проблема может быть разрешена только потом, Эдди… Потом мы сможем видеться.

— Как?

— Как раньше.

— Ты шутишь?

— Нет, я серьезна.

— Но ты ведь говорила…

— Я передумала. Да и ситуация изменится. Я буду замужем. А с тобой мы будем видеться. Понимаешь?

— Ему расскажешь?

— Да… то есть… да… Другого выхода нет.

— И?

— Снимем квартиру, обставим и там будем с тобой…

— Не верю, что ты так все хочешь.

— Именно так. Я буду чувствовать себя защищенной. У меня будет он и все остальное, понимаешь? И именно так я смогу поверить тебе. Мы можем встречаться каждый день, хоть на несколько часов. От меня тебе нужна только постель, тебя тошнит от быта и стирки-готовки, ты не хочешь ребенка, ты хочешь одного — ночных развлечений. Будто остальное тебя не касается. Все не может быть совершенным, но с моей стороны я постараюсь часть, принадлежащую тебе, сделать совершенной, а на остальное — закроем глаза. В остальном будем жить как обыкновенные люди. Можешь даже вернуться к жене, если она поймет такой расклад. Может, и ей так будет удобно. Так ведь все и живут. Везде. Почти все, кого я знаю…

— Эвангеле! — раздалось снизу.

Я подошел к перилам и перегнулся.

— Да, пап, — сказал я. — Спускаемся.

— Ты спросил юную леди, что она желает на завтрак? — спросил он. — Нам надо побеспокоиться о ней.

— Нет, не спросил еще.

— Эвангеле, — протянул он с упреком, — твоей матери здесь нет?

— Нет, па.

— Поэтому забота о гостях на тебе. Приготовь ей пирожных.

— Ты хочешь пирожных? — спросил я Гвен.

— Нет, — ответила она и добавила: — Подумай над тем, что я сказала. Тебе подойдет такой расклад.

— Эвангеле! Что она сказала?

— Она не хочет пирожных, па.

— Тогда приготовь ей яйца всмятку. Слушай, что я говорю! Я знаю, что… Спускайтесь оба, надо поторопиться! Сейчас спустимся под своды…

— Куда?

— Поедем в банк. В Нью-Йорк.

— Куда?

— Вчера же говорил сто раз. Что с твоей памятью, мой мальчик?

— Ты припоминаешь что-нибудь насчет банка? — спросил я Гвен.

— Если он говорит, — сказала она, затем сменила тему. — Давай рассуждать здраво — мы два необычных человека, скажем, две белые вороны, должны найти какой-то выход, абсолютно негодный для нормальных пар. Мне нужен мужчина, на которого я могу всегда положиться. Я не могу довериться тебе, с твоим сумасбродством, способностью исчезнуть без следа!

— Эвангеле! — заревел снизу отец. — Немедленно спустись вниз!

— Подумай, Эдди, хорошенько, — сказала она, застучав каблуками по лестнице. — Мой план разумен.

Я забрался в душ.

Сошлись они друг с другом вполне. Спустившись, я застал их мило воркующими. Отец дорвался до нового человека и пересказывал Гвен всю свою жизнь: особенно про злосчастный Национальный городской банк, изливая желчь на бедного Митчелла, яростно толкуя подробности личной жизни президента, как тот разорил в 1929 году всех вкладчиков и как сам, однако, поднялся из руин и сколотил не меньшее богатство к 1935 году. Он говорил, как Митчелла пробовали засудить, но таких акул нелегко зацепить, еще ни один миллионер не был упрятан в тюрьму, и как отец увидел его в отеле «Уолдорф Астория», и как тот хорошо выглядел, как элегантно, лучше, чем раньше, и это человек, который должен был застрелиться из чувства стыда, долга и справедливости.

Гвен кормила его с ложечки яйцом всмятку, ожидая когда отец проговорит предложение и откроет рот, чтобы набрать воздух для нового, совала очередную порцию. Даже вытирала ему салфеткой губы. Она производила кормление с видимым удовольствием. Он ей нравился. Я вспомнил про старого итальянца с руками в бурых пятнах.

Отец заметил меня и сменил тему.

— Она была замечательной женщиной, — сказал он.

— Кто, мистер Арнесс? — спросила Гвен и заполнила его рот.

— Его мать. Отменно следила за порядком в доме. Затем я потерял свои деньги и… — Он начал все сначала, и я ушел на кухню.

— Эвангеле! — услышал я неожиданно. — Ты куда?

— Приготовлю кофе.

— Ты не хочешь дослушать, что я говорю? — сказал он. — Видите, мисс, вы остаетесь без денег, и они не слушают, что вы говорите. Даже мой сын.

— Я слушаю, па.

— Неужели чашка кофе важнее, чем слова отца?

— Нет, па.

— Тогда садись и слушай.

Я сел.

Но он уже забыл, о чем говорил, и тоже замолчал. Мы с Гвен вежливо сидели. Затем она спасла его:

— Вы хотели, чтобы Эвангеле заказал такси!

— Да, да! Эвангеле, вызови такси. Мы едем в Нью-Йорк, в центр.

— Куда?

— Я только что сказал куда, Эвангеле. И как только ты добился успеха в жизни? Как-нибудь расскажешь. — Он обернулся к Гвен. — У него нет моей памяти. — Он рассмеялся, тряся головой в полном восторге. — Мы едем в Банк Корнуха, там мой сейф. Мистер Мейер, мой бизнес, под своды. Еврей, но прекрасный человек. Я познакомлю вас с ним! — сказал он Гвен.

— Спасибо, — сказала Гвен.

— Прошу прощения, что нет моей супруги. Но, возможно, — он многозначительно подмигнул, — это к лучшему, потому что в этих вопросах она мало что понимает. — Он улыбнулся. — Лично я не возражаю. Но… — Он заметил меня. — Ты вызвал такси?

— Нет, па.

— А чего ты ждешь?

— Уже иду.

— Видите? — сказал он Гвен. — Теперь я должен постоянно напоминать ему обо всем. Мой бизнес для него уже не важен. — Он застенчиво взглянул на нее и добавил: — А еще есть? — Он спрашивал о яйцах.

— Да, мистер Арнесс, сейчас принесу.

Когда она проходила мимо меня, я спросил ее:

— Что мне делать?

— Вызывай такси, — ответила она.

И вот наконец мы втроем поехали в центр, в Эмпайр Стэйт Билдинг, в полуподвале которого у отца хранился сейф. Этот день был одним из самых счастливых в его жизни. Да и в Гвен он тоже влюбился. Она была приветлива и внимательна, воспринимая все сказанное им с той оценкой, какую он сам давал, не мешая ему рассказывать и рассказывать о своей жизни: о битвах, выигранных им, о трагедиях, о сделках, о предательствах. Он посвятил ее в эпопею своего приезда в Америку, как они с братом поначалу тяжело жили, о ссорах с ним, о дне, когда он решил начать свое дело, и о том, как он добился успеха. И как перед катастрофой 1929 года он видел Митчелла на старой бельмонтской дороге с женщиной в широкополой шляпе и вуали, с которой тот никого не знакомил. В тот день его одолевало желание забрать свои деньги из банка Митчелла. Но он не забрал. Он вспомнил, как компаньонка президента скрестила, садясь в машину, ноги, и он увидел ее лодыжки. Он любил красивые ноги, сказал он Гвен и похлопал ее по коленке, и подмигнул мне, и сказал, что я унаследовал его вкус к стройным женским ножкам. Затем он начал перебирать достоинства знакомых женских ног. Одни тонкие, другие толстые… Дошел и до Флоренс. Отец отозвался о факте моей женитьбы на Флоренс с наиположительнейшей стороны, отметил, что она женщина первого класса, очень респектабельна, дочь президента колледжа. Я оказался очень ловок, сумев жениться на ней. Но он, отец, тоже не промах в амурных делах (он снова облапил коленку Гвен), если девчонка чистенькая. И отец улыбнулся ей. Затем, совсем уж по-дружески, он посоветовал ей бросить такую жизнь и выходить замуж. К этому времени у меня мелькнула шальная мысль, что он принимает ее за проститутку.

Доехав да места, мы остановились. Он приказал такси ждать.

Должен сказать, что мне было непонятно, кто собирался платить за транспорт. У меня денег почти не осталось. Но он вел себя перед Гвен как и подобает богатому человеку. Выйдя из такси, он посвятил нас в свое серьезное намерение перевести сбережения в другой банк, где президентом — некий мистер Маннинг, ирландец, но прекрасный человек. Однако он так до конца и не уяснил для себя, какой из банков надежнее.

Внизу, как он и сказал, нас встретил мистер Мейер. Это был респектабельный, пожилой мужчина с мягким, бледным от постоянного сидения внутри помещения лицом. Увидев отца, он вышел из-за стойки и взял отца за руку, тепло приветствуя его. Отец был клиентом банка с 1932 года, с той поры, когда банк только открылся. Мистер Мейер тоже работал все это время здесь, в той или иной должности, медленно поднимался по ступенькам служебной лестницы, пока не достиг самого верха. Он напоминал мне Харона. Мейер провел отца по мраморному полу к решетчатым воротам, за которые я и Гвен уже не могли пройти, поскольку не являлись обладателями сейфа. Мистер Мейер почтительно придержал решетку, пока отец проходил внутрь. Пройдя, отец обернулся и посмотрел на нас с Гвен, чтобы удостовериться в том впечатлении, которое на нас произвели почести, ему оказываемые.

Мы почтительно ретировались от решетки. Мистер Мейер, знаток душ стариков (кому, как не ему, и быть им), медленно отвел отца в специальную комнату. Он был еще слаб, но воодушевление и подчеркнутые любезности вдохнули в него новые силы. Маленькая комната для клиентов была самой большой и самой лучшей из имеющихся. Она окутывала тайной, пусть кратковременной, любого, кто туда входил. (Теперь я понял, почему посещение банка так много значило для отца!) Затем последовала церемониальная передача ключа, вынутого из черного отцовского кошелька, того самого, что он прятал под матрасом в госпитале. Мистер Мейер с поклоном принял ключ и поблагодарил отца за доверие. С ключом в руках он вышел из комнаты; подчеркивая свою неспешность и значимость личного прихода клиента, прошел через громадную железную дверь и свернул в коридор, где, собственно, и стояли сейфы. Когда президент банка исчез из виду, отец встал и выглянул из-за двери, чтобы лично удостовериться, что процесс открытия его сейфа под сводами специального отделения проходит как надо.

Удовлетворенный грамотными действиями президента, он возвратился в кресло. Когда мистер Мейер вернулся с плоской металлической коробкой, отец снова сидел, глядя перед собой и неестественно выпрямившись.

Мистер Мейер аккуратно поставил ящичек на стол перед отцом, рядом положил блокнот, ручку, цепочка от нее уходила к стойке, стопку бумаги и маленькие ножницы. Затем он подвинул настольную лампу чуть поближе к отцу и спросил, все ли в порядке. Мой старик, даже не шевельнувшись, со спиной, прямой как доска, лишь кивнул. Мистер Мейер, пятясь, вышел и закрыл дверь. Отец скрылся из вида.

— Он — наш клиент с тридцать второго года, — сообщил Мейер.

— А что он хранит здесь? — спросил я.

— О, нам это знать не положено.

Мы с Гвен постояли молча.

— Будем глядеть правде в глаза? — спросила она.

Я промолчал.

— Только так мы можем быть вместе.

Я молчал.

— Невозможно от одного-единственного человека получить все, что хочешь и что тебе надо. Такого никогда и ни с кем не было.

— Я не верю.

Она передернула плечами.

— И я не собираюсь разрешать тебе Чарльза!

— Как ты собираешься остановить его, если я сама дала согласие?

Я еще не знал ответа.

Дверь комнаты открылась, высунулся отец и кивнул нам.

Два месяца спустя я, как распорядитель наследства, открыл этот самый ящик в присутствии представителя департамента налоговых сборов США. Там оказалось бесчисленное количество страховых полисов, недействительных по прошествии времени. Около двадцати листов бумаги, исписанных корявым почерком отца, какие-то колонки цифр. Ни Майкл, ни мистер Мейер не могли сказать, что это были за цифры и суммы. Лежал также документ, объявляющий отца владельцем десяти акций Национального городского банка. Одно из двух: или он так до конца и не потерял веры в банк, или, что более правдоподобно, он не хотел выглядеть идиотом, если былая мощь банка возродится. На дне валялись восточные украшения, дешевая бижутерия. Кроме одной цепочки с медальоном. Из червонного золота. По оценке ювелира, медальон и цепочка стоили прилично.

А пока посланный наверх мистером Мейером клерк купил позолоченную модель Эмпайр Стэйт Билдинг, около четырех дюймов в высоту, вроде тех, что покупают туристы. Когда мы собрались уходить, Мейер преподнес подарок отцу.

— Очень мило, — сказал отец и хмуро добавил: — Я решил остаться вашим клиентом.

Мистер Мейер рассыпался в благодарностях. Они скрепили рукопожатием продолжение сотрудничества. Мистер Мейер больше никогда не видел отца. Сам он умер вслед за ним.

Дорогу обратно отец проспал, склонив голову на плечо Гвен и держа в руках модель.

Мы с Гвен взглянули друг на друга. Улыбка у нее завораживающая. Когда мы выбрались из дорожной пробки и свернули на Пэлхамское шоссе, она сказала мне:

— Раньше я бы пошла за тобой на край света… Позвал бы, и пошла!

Она задевала самые больные воспоминания моего сердца.

Потом она добавила:

— Надо было оставить тебя там, где ты лежал и спал в своей райской долине!

— Какой еще долине?

— В райской долине своей респектабельности!

— Теперь уже ты превозносишь себя.

— Потому что я выше тебя, — ответила она. — Честнее. Ты не можешь, глядя в зеркало, принимать себя таким, какой есть. Ты не можешь чувствовать себя. Я подходила тебе, пока сама была призраком, шагающим по коридорам шлюшно-элегантного отеля, молча раздевающимся перед тобой в темноте. Но с тех пор я стала личностью, все изменилось. Мы — уже не пара! Поздно!

Мы подъехали к дому. Я расплатился за такси.

— Ты хмур! — объявила она.

— Ошибаешься. Я — наоборот, — сказал я. Но она была права.

— Ты не можешь обвинить меня в том, что я не верю тебе, ты ведь привык исчезать.

— Так было! — сказал я. — Было и прошло.

Она поцеловала меня.

— Извини, — сказала она. — Скажу Чарльзу, чтобы вечером он не приходил. Пусть появится завтра. А вот послезавтра будет то, что намечено. О’кей?

— О’кей, — ответил я.

Мы уложили старика в постель.

Через час приехал Чарльз. Гвен спустилась и переговорила с ним. Через десять минут она пришла назад с Анди. Чарльзу нужно ехать по делам, и за ребенком он смотреть не может.

— Он сказал, что приедет за мной после работы и чтобы я была готова!

— И что ты ответила?

— Пообещала.

Мы услышали, как машина уехала.