Сделка

Глава первая

Так до конца и не ясно, почему я попал в автомобильную аварию.

Я думал о ней и так и эдак, перебирал в памяти все, что со мной произошло до этого, — ведь именно в прошлом должен был лежать ключ к разгадке случившегося, — но не находил объяснений. Да и годы многое стерли из памяти.

Дело вовсе не в том, что такой преуспевающий джентльмен, как я, пытался покончить с собой. Причины для самоубийства имелись. У меня, как говорится, было все, но причины имелись. Тайна заключается в том, КАК это произошло.

Я не верю в призраки. Но даже сейчас, круто изменив жизнь и став иным человеком, когда иногда спрашиваю себя, что же произошло, то сразу же за этим вопросом задаю другой — чья такая рука вынырнула из ниоткуда, крутанула руль «Триумфа» в сторону и, несмотря на мое сопротивление, несмотря на всю мою силу, удерживала его в таком положении до тех пор, пока машина не врезалась в идущий навстречу грузовик. Событие заняло одну, две секунды, но ЭТО я помню отчетливо.

Благополучие — гарантия невмешательства в твою жизнь всякого рода наваждений, дьявольщины… называйте как хотите. Мое благополучие должно было защитить меня хотя бы от этого. Или мои деньги. Но они не сумели помочь. Ни то, ни другое. Я был беспомощен — повторяю — против неведомой силы, выкрутившей руль из моих рук и уверенно направившей «Триумф» в бок проходящего грузовика.

Образ моей жизни никогда не давал оснований думать обо мне как о самоубийце. Правда, почти за год до аварии я порвал с девчонкой, к которой очень привязался. Но последующее время прошло в сплошном самоусовершенствовании — я набирал обороты буквально во всем, В Беверли-Хилз и Брэдшоу-Парке нашей семье — мне и жене Флоренс — стала завидовать каждая супружеская чета. «Золотая пара»! Так окрестили нас в те самые одиннадцать месяцев со дня разрыва с Гвен и до дня аварии. Кроме того, большинство мужчин, которых я знаю, тоже прошли через такое же, весьма болезненное испытание — выбор между немолодой женой и юной любовницей. В конце концов, чувствуя себя, вероятно, ущемленными в лучших чувствах, они сделали выбор, оставшись с женами, и, так или иначе, все, значительно окрепнув в сумятицах жизни, выкарабкались из кризиса.

Поэтому я знал про скорое расставание с Гвен. То время, когда ты еще можешь свободно с чистой совестью уйти от девчонки, ничем не обижая ее, — заканчивалось. Подступала следующая фаза отношений, при которых твой уход уже причиняет боль. Я чертовски хорошо ощущал опасность и не раз повторял себе: «Бросай ее, дружище! Бросай, пока не поздно!»

Передо мной вставали серьезнейшие проблемы. Судите сами, если живешь с женщиной 21 год, а именно столько я прожил с Флоренс, значит, в союзе есть серьезная основа. Да и, честно говоря, развод — штука дорогая! А о девчонке я толком ничего не знал. Или, выражаясь точнее, знал досконально лишь одну сторону — все ее мягкости и округлости!

Мне было что терять! К тому времени я утвердился в обществе, у меня не было недостатка в деньгах, я хотел и умел жить. В Лос-Анджелесе, в районе Брэдшоу-Парк, я владел чудным домиком, перед ним (знаю, мои описания могут показаться абсурдными) лежали чертовски привлекательная лужайка и садик, засаженный собственными руками, внутри дома имелась великолепная коллекция грампластинок, были даже редкие, с 78 оборотами, два приличных оригинала карандаша Пикассо, здоровенный холодильник вместимостью в один кубометр, в гараже — три автомашины: «Континенталь» жены, «Карма-Гиа» дочери и мой «Триумф ТР4», тот самый, на котором я позже разбился. Добавьте еще плавательный бассейн… И все это отдать за обыкновенную случку, пусть даже на высшем уровне?! И, обозревая нажитое добро, семью, я думал, куда же меня несет? Мужчины понимают, что я имею в виду. Особенно европейцы, которые, несмотря на общее о них суждение, гораздо менее романтичны, чем мы, американцы, и действительно понимают, что значит обладать собственностью.

А с этой девчонкой, Гвен, я повел себя как полный кретин. Поначалу, не нарушая зеркальной глади своей респектабельности, я навещал ее два-три раза в неделю. Такая периодичность отвечала моим желаниям. Было это так: останавливался у мотеля, стоящего на пути к офису, и заказывал комнату. Затем, в процессе утренней запарки, звонил Гвен. Она тоже работала в «Вильямсе и Мак-Элрое» (никто, правда, не знал, чем именно она занималась), где я, кстати, принадлежал к верхушке айсберга. Говорил ей номер комнаты, к примеру: «535». Затем мы, каждый в своем отделе, отпрашивались под благовидными предлогами на пару часов. В те дни, даже если встреча происходила в обеденный перерыв, она того стоила. Я, на колесах, имел фору по времени и приезжал на место первым. Навесив с внешней стороны номера табличку «Не беспокоить», прикрывал дверь, но не защелкивал ее, опускал портьеры, раздевался, выключал свет, ложился и ждал. Она заходила, запирала дверь на замок и, не говоря ни слова, тоже раздевалась. О том, что происходило дальше, каждому ясно и так. Скажу лишь, что мы почти не разговаривали. Ощущать знакомые тела друг друга в незнакомой темноте — о, это возбуждало нас обоих! И мы не давали угаснуть традиции!

Затем начался дурман, вероятно, знакомый многим мужчинам: я говорю о той отчаянной штуке, которая приключается с нами после сорока. Так или иначе, в меня словно вселился бес, и к тому времени, когда я осознал, что не могу контролировать свои поступки, было уже поздно. Видеться всего два-три раза в неделю стало невыносимо мало, я перестал осторожничать, позволял ей висеть у меня на шее в барах (куда могли заходить знакомые) и валялся с ней на пляже. Ясно, что рано или поздно новости должны были достигнуть ушей Флоренс… До сих пор не пойму: неужели подсознательно я хотел именно этого?

Частые встречи на стороне не представляли никакой опасности. Девочек у меня всегда хватало. До Гвен и даже в то самое время, когда мы только начали, у меня был скромный, но тщательно отобранный список адресов и телефонов. Опасность, как вы уже догадались, заключалась в ином. Я влюбился в Гвен! Влюбился, хотя ранее, после похожего случая, извлек для себя урок — или думал, что извлек, — как важно при расставании ни в коем случае не жалеть их, девочек. Тогда же я поклялся никогда более не подвергать себя подобным испытаниям. Но, несмотря на урок и клятву, все повторилось.

Сначала я стал беспокойным и не осмеливался покидать ее на более или менее долгое время. Раздумья о том, чем она занимается без меня, превратились в навязчивую идею. Природа не терпит вакуума — мысль о свободной и неудовлетворенной Гвендолен Хант, развлекающейся (с кем-нибудь) в злачных уголках лос-анджелесских джунглей, не давала мне покоя.

Следующим симптомом, очень скверным, стало отношение к работе. Я потерял к ней интерес. И до того, как осознал это, в опасности оказалось все: профессиональный уровень, счет в банке и вытекающее отсюда душевное спокойствие. В общем, все!

Затем другой тревожный сигнал. До Гвен я чурался излишних разговоров о себе, так было безопасней, а с ней начал откровенничать. И не потому, что она хорошо подкармливала меня в плане сексуальном, нет! Я уже понимал, что завяз глубоко… просто не хотел размениваться по мелочам. Поздно!

Постепенно я стал избавляться даже от гарема: приглашал каждую из этих милых, милых девочек в ресторан и говорил им, что больше мы не увидимся. Реакция некоторых вовсе не польстила моему мужскому самолюбию. Первая разревелась. Ну, от этой я и ожидал нечто подобное. Но уже вторая… Сразу после прощальной фразы она потеряла ко мне всякий интерес, и взгляд ее устремился в зал (мы сидели в «Ромео») на других потенциальных любовников. Никаких эмоций — инстинкт самосохранения в действии! Еще одна, не теряя времени даром, попросила в долг денег. Разумеется, возвращать их она и не собиралась.

В конце концов я избавился ото всех. Самое странное — этот шаг ни в коей мере не мотивировался требованиями Гвен. Я поступил так, потому что так хотел. И, может, впервые в жизни стал библейски верен одной-единственной женщине — не считая Флоренс, конечно.

Потому что с ней, с Флоренс, я продолжал. Раз, иногда два в неделю. Нет, наверно, не более раза. В общем, не важно, так как она поначалу и не чувствовала, что со мной что-то происходит. Страстный любовник угас во мне давно. Для нее угас. Но, черт возьми, раз в неделю — это совсем неплохо, учитывая 21 год совместной жизни и то, что мы поженились совсем юными, особенно я. Мы — ровесники, родились в один год, почти месяц в месяц, но сорок три для мужчины — это нормально, а ее зад уже сморщился, по телу пошли складки, ну и все прочее стало вислое и дряблое. И это беспокоило ее, бедняжку. Как-то я застал ее в ванной. Она, скосив глаза, смотрела через плечо в зеркало на свои ноги. Она догадывалась, что происходит. К примеру, купальники ее изменились — появились короткие юбочки. Соседки-девчонки, в трусиках на грани неглиже, забегающие к нам поплескаться в бассейне, вызывали ее неодобрительные, взгляды. Она начала придумывать поводы, чтобы отвадить их. Мол, от них много шума, они бросают в траву окурки, да и в одиночестве плавать гораздо приятнее. Но дело было в другом — их ножки не тронуло время. Когда я заметил Флоренс тогда у зеркала, мне стало по-человечески ее жаль. Но что я мог поделать? Жизнь несправедлива, у природы свои законы. Мы прожили вместе 21 нелегкий год. Чудес не бывает.

Как ни был я горд тем, что это я контролирую ход своей жизни, а не наоборот, самообладание начало меня подводить. И чем дальше, тем больше. Между мной и Флоренс по этому поводу был заключен негласный договор, или, если хотите, было достигнуто что-то вроде соглашения, что до тех пор, пока я не делаю из нее идиотку в глазах друзей или не унижаю ее публично, она смотрит на мои шалости сквозь пальцы. Хотя, кто знает, может, она и вправду ни о чем не догадывалась. Я никогда не был уверен в этом. В общем, этот договор был такой частью нашей супружеской жизни и нашего домашнего хозяйства, как газовая плита и страховка, аппаратура и банковский счет, лужайка и портфель акций.

Дилемма оказалась не из легких, ведь Флоренс я любил. И это не расхожие слова, заверяю: я действительно ее любил. Нас с ней связывали прочные узы, очень прочные. Со дня нашей первой встречи (я учился в колледже) она стала моим талисманом. В то время я представлял из себя жалкое зрелище — затравленный зверек, забравшийся в нору и сидевший там в тесноте и темноте, сверкавший злыми глазками и острыми сахарными зубками, огрызавшийся на всех и вся. Первым живым существом, пожелавшим снизойти до меня, была она: что Флоренс только не делала — уговаривала, убеждала, успокаивала и медленно вытягивала меня на свет Божий. Времени на это ушло много, я искусал ее нежную руку патрицианки, и здорово искусал. Но терпение принесло плоды — она добилась своего. И, вытащив из душевной убогости и прибитости, Флоренс распрямила меня как человека, заставила поверить, что я — личность.

Она увидела во мне то, чего до нее никто не мог заметить. А как она смотрела на меня! В ее глазах, чистых и ясных, открытых для одного меня, я читал важные для себя вещи. Тот день, когда она взглянула на меня так впервые, остался в памяти навсегда: розовый овал лица аристократки, волосы, не выкрученные и пересушенные в парикмахерской, а просто приглаженные и причесанные, и теплый, обволакивающий взгляд. В те дни ей не нужно было говорить: «Верь мне» или «Я говорю тебе правду», как в подобных случаях говорят остальные. Ее глаза выражали все без слов — я знал, что она верит в меня и ей наплевать, какого мнения обо мне другие, она любит меня и ей наплевать, люблю ли ее я, она отныне и навсегда только моя, и ей все равно, хочу ли я ее или нет, и никаких вопросов.

С самого начала нашей совместной жизни она посвятила всю себя мне одному. С ее помощью я поверил, что когда избавлюсь от душевной ущербности, то стану КЕМ-ТО. Она заставила меня поверить в то, во что до нее никто не верил, — что я представляю из себя ЧТО-ТО. Я смог расправить плечи только благодаря ее вере. Она была моим талисманом, ангелом-хранителем моего успеха и благополучия.

Кроме того, предпринимать без Флоренс что-то новое было уже боязно. За наши с ней годы я несколько раз порывал с ней, но никогда не рисковал заходить слишком далеко и всегда имел в кармане билет на обратную дорогу.

Итак, я стоял перед выбором. Пытаясь проанализировать свое состояние, не прибегая к услугам психолога, я спросил у себя: а что же я чувствую на самом деле? И обнаружил, что люблю их обеих! (Не думаю, что психолог позволил бы мне прийти к такому выводу!) С другой стороны, почему мужчина не может и не должен любить одновременно двух или трех женщин? Любить всем сердцем? В конце концов, что вкуснее — персик или груша?

Но размышлять о подобных вещах было уже поздно. Когда-то, давным-давно, я пробовал обговорить тему любвеобильности с Флоренс. Ее реакция была биологической. Она ответила, что хотя я и считаюсь греком по рождению, в моих венах, видимо, немалую толику составляет и турецкая кровь, и поэтому в некоторых областях я рассуждаю не как западный человек. Когда я сказал, что я думаю так же, как большинство западных людей, которых знаю, хотя они, может, и не признаются в этом, она промолчала и укоризненно поджала губы.

Наступил день, когда Гвен предъявила мне ультиматум. Между нами существовала договоренность, что на пляжном отрезке бульвара Сепульведы мы едем с откинутым верхом, оба прекрасно видны, она сидит, прижавшись ко мне, и черт с вами, с зеваками и прохожими. Но на отрезке Беверли-Хилз этого же бульвара я задвигаю верх, и с этого момента она отодвигается к двери, надевает темные очки и, когда мы проезжаем мимо определенных кварталов и определенных домов, втягивает голову в плечи и сползает вниз.

В общем, мы ехали в тот день с пляжа, солнце еле проникало сквозь смог, она сидела как обычно, и ее светлые волосы разлетались от свежего бриза — о, Боже, как я любил ее волосы, такие шелковистые, такие чудные! У греков блондинки в почете. А я — грек. Мои волосы — черные, немного маслянистые, когда-то густые и жесткие, потом все мягче и мягче, когда-то смоляные, потом с прожилками серебра. Сейчас я седой и приближаюсь к патриархальной белизне.

Так вот, остановившись, чтобы поднять верх, я заметил, что она сидит неподвижно. Не шевелясь. Не собирается передвигаться к двери, прятаться от чужих глаз, не собирается, хотя была суббота, и никто из моих знакомых дома не сидел. Черные очки так и остались лежать в сумочке. А вместо отработанной конспиративности она заявила, что сыта договором по горло, прятаться более ни от кого не желает, мы зашли достаточно далеко, и я должен решать.

Итак, перепутье. Ситуация, в общем-то, не новая для меня. Неприятностей «двойного толка» у меня хватало, а что это такое — я объясню позже. Залезая с головой в амурные дела, я успокаивал себя тем, что если надо, то всегда можно остановиться, что суть дела в физической привлекательности моих подруг и ни в чем ином. На этот раз я попал в жесткий цейтнот, а «иное» выросло до размеров масштабных. Это самое «иное» я смогу объяснить, лишь вернувшись к началу злополучных одиннадцати месяцев или даже еще на год раньше — к тому самому дню, когда я увидел Гвендолен Хант первый раз.

Это случилось в представительском зале «Вильямса и Мак-Элроя», и я невзлюбил ее с первого взгляда.

То был мой звездный час.

Одна из наших постоянных подопечных, фирма по производству сигарет «Зефир» — барыши от сотрудничества с ней составляли львиную долю прибылей, — засыхала на корню. Ее торговая марка оказалась под угрозой. Было ясно, что спасти положение могла только полностью обновленная рекламная кампания. Споры шли вокруг конкретностей — ЧТО предпринять. Для нашей стороны, рекламного агентства «Вильямс и Мак-Элрой», момент был критический — никто не мог облечь в слова необходимое содержание. И если бы те парни из «Зефира» не получили от нас то, что им было нужно, — они получили бы это в другом месте.

Для нашей фирмы заказ был таким лакомым кусочком, что мистер Финнеган освободил меня от всего остального и посадил за «Зефир». Его инструкции были немногословны: заказ должен остаться у нас.

Ребята из «Зефира» выглядели на этой встрече жутко подавленными. А наши, пытавшиеся изображать оптимизм, выглядели еще хуже. И те и другие были совершенно измучены безуспешными поисками выхода из положения. Мое выступление обозначило водораздел, после которого народ воспрянул. Стенограмма выглядит примерно так:

…Говорит Эдди Андерсон. (Я, Незаменимый Эдди!) Кавычки открываются. «Итак, позвольте мне показать, как может заработать новая реклама. Эй, Бенни, дай-ка блокнот! Теперь все смотрим сюда. — Я рисую. — Перед нами немолодой мужчина — румяные щеки, седые, но не слишком, заметьте, седые волосы, где-то сзади стоят его внуки, а может быть, и не внуки, а его дети. Вы точно не уверены в этом. Между ними очаровательная женщина… Но нам не ясно — кто она ему? Жена, дочь? Подруга?.. Она бальзаковского возраста… Примерно такая. В самом соку, около сорока, но мы, повторяю, можем лишь догадываться об этом… Она смотрит на него широко раскрытыми глазами… Вот так, видите… вполне прилично, но мы-то знаем, что сейчас для секса границ не существует… Мужчина же представляет из себя тот тип человека, которым каждый из нас хотел бы стать в его годы! Улавливаете?… И наконец — заголовок! Прост, как все гениальное. Всю жизнь — курите чистые сигареты „Зефир“! Делаем на „чистые“ ударение. Само слово должно быть чистым… Что заботит нас, нынешних? Что у каждого на уме? Чего нам всем так остро не хватает?.. Заметьте, я не употребил ничего ЧИСТО рекламного. Но! „ЗЕФИР“ — чистые сигареты! И только-то! Делать упор на ЧИСТОТУ еще никто не осмеливался… Или другое, взгляните: даем в обличье мужчины что-то связанное с медициной. Но лишь намеком, белый халат, ничего более. Эта леди влюбленно смотрит, но чувство скрыто. Еле заметное обожание. А теперь угадайте заголовок! Ну, кто смелый? „Тот, кого ты уважаешь, курит чистые сигареты „Зефир“!..“ Каково? Мы не говорим, что он — врач, но цель достигается.

Люди озабочены своим здоровьем, разве не так? Слово „чистый“ должно проноситься как порыв свежего ветра — ЧИСТЫЙ! Мы должны слышать шум дождя, видеть колыхание зарослей ив, ощущать озоновый разряд — добавляем на рисунке деревья, сельский пейзаж, белые ЧИСТЫЕ облака… В мире все просто. Как и любая идея, она витала в воздухе. Поймать ее за хвост мог кто-нибудь из вас. Но получилось так, что это сделал ваш покорный слуга!»

Все выдохнули в унисон. Боссы «Зефира» были ошеломлены. Сомнений относительно того, КАКОЙ отныне быть рекламе их сигарет, — не осталось. Она должна быть ЧИСТОЙ! Не надо даже голосовать. Народ расцвел улыбками, эдакими «чистыми», другими словами, искренними, потому что пачки акций в их внутренних карманах снова стали излучать тепло. Все как один расщедрились тогда на такие редкие по нынешним временам улыбки.

Все, кроме одной девчонки в углу. Той самой, которую я невзлюбил с первого взгляда. Я и понятия не имел, кто она такая. Нет, она тоже улыбалась, но в ее улыбке заключался совершенно другой смысл — она подействовала на меня, как ведро ледяной воды, выплеснутой прямо в лицо.

Пришлось рассмотреть сюрприз повнимательней. И как только в моей голове шевельнулось: «А это еще ЧТО?» — она отвела глаза.

Официант принес напитки. Отмечать было что; успех своей речи я предусмотрительно увязал с последующим празднованием этого события. Вскоре появился второй служака — с подносом, заставленным крохотными блюдцами для гурманов. О Боже, как они набросились на закуску! И начали поглощать не только спиртное, но и эти мини-бутерброды, и не только потому, что любой клиент не прочь отведать что-нибудь бесплатно, а главным образом потому, что с них было снято БРЕМЯ. Мешки с песком были скинуты вниз, и громадный надувной шар — ОПТИМИЗМ — устремился вверх. Поддерживая всеобщий энтузиазм, я заторопил их в ресторан на торжественный обед, и вот там я во второй раз обратил внимание на Гвен.

Меню определил я самолично, и оно отвечало событию. В конце концов, мистер Финнеган сказал: «Любой ценой!» — а мистер Финнеган был босс. Ребята оккупировали столы и начали усердно лить за воротник в таких количествах, будто завтра наступала эпоха всеобщей трезвости. Под конец застолья президент «Зефира» встал и в тишине, которая мгновенно наступила, лишь только он открыл рот, обратился ко мне:

— Эдди, ты — бесподобен. Суешь секс во все щели!

Намек был встречен улыбкой.

— Ты — грек? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— Всегда подозревал, что в этом что-то есть, — сказал он, качая головой.

Все рассмеялись — наша фирма отстояла репутацию. Каждый почел долгом внести свою лепту в прославление этого «чистого» дела.

Вот тогда я наконец-то не торопясь рассмотрел девчонку. Она не только игнорировала главного виновника торжества — меня, не только не убрала с лица кислую мину, но и вообще забыла про повод застолья… И зашла слишком далеко: повернулась спиной к компании, поговорила о чем-то с людьми за соседним столиком, разумеется, не о «Зефире», не о «чистоте» и не обо мне, затем, ничего не объяснив, не извинившись, встала и ушла.

На очередном «большом сборе» по «Зефиру», пока я держал речь, она снова сидела в том же самом углу. Склонив голову, ручка — над блокнотом, она царапала что-то или рисовала чертиков. Когда я закончил и сидящие вокруг закивали согласно головами, она подняла на меня взгляд, и снова… как в прошлый раз — издевательская ухмылка!

— Что это такое, черт возьми? — спросил я у соседа, показывая на нее пальцем. Мне было плевать, слышит она или нет.

— Из офиса Финнегана! — прошептал сосед.

В последующие недели, пока мы запускали кампанию «чистых» сигарет, наша контора имела возможность хоть что-то разнюхать о ней. Но, увы, хотя без ее присутствия не обходилась ни одна встреча, никто с ней даже не познакомился. Ситуация становилась более чем любопытной. Народ пытал друг друга в надежде разузнать, что же она из себя представляет. А Гвен начала появляться на обзорных собраниях Директората (это — наш Верховный Суд, наша последняя инстанция, а я являлся ее членом). Но мистер Финнеган, председатель (только этих собраний), не удосужился ни представить ее, ни объяснить ее пребывание среди нас. Лишь раз он обмолвился кому-то: «У ней в заднице зашит детектор дерьма!» — и это была единственная информация. Я уверен, что он держал ее за темную лошадку в кулуарах нашего агентства.

Личность подобного типа мистер Финнеган уже не впервые нанимал в свой личный штат. По одной из его теорий, иметь в окружении человека, который постоянно говорит тебе худшее из возможного, эдакого отрицательного персонажа, просто необходимо. Эта теория составляла одну из частей его философии бизнеса — по ней выходило, что лучше узнать самое плохое из уст того, кто специально предназначен высмеивать все твои задумки, чем ждать, когда их развенчает публика. Предугадать — значит вовремя принять меры.

Так или иначе, мисс Хант (ее охотничья фамилия предоставила обширное поле для упражнений в остроумии всем желающим) посещала собрания с завидной регулярностью, а вскоре начала ходить абсолютно на все. Вечно в углу, ничего не комментируя, но и не пропуская мимо ушей ни одного сказанного слова. И по офису пошли гулять домыслы! Еще одна деталь — она постоянно что-то рисовала или просто царапала в своем блокноте, никто не знал что. Народ, раздраженный этим, пытался заглянуть туда, но никому не удалось. Потом все свыклись и стали автоматически отмечать про себя, когда она подносила перо к бумаге, словно это хоть в какой-то мере могло прояснить ситуацию. Но долго, кстати, голову не ломало. Очень скоро среди обитателей офиса Гвендолен Хант именовалась не иначе как Финнеганов Шпик. А комнаты, куда она заходила, во всеуслышание объявлялись напрямую соединенными через подслушивающие устройства с троном босса.

В те дни она трепала мне нервы как никому другому. Я привык жить на волне успеха или, если выражаться точнее, любил, чтобы мою деятельность одобряли. Должны были одобрять. Иначе я просто не могу работать. В свое время на это меня и подцепила Флоренс. Что это — лесть? Назову иначе — вера. А эта Гвен лишь морщила нос, когда все в очередной раз бывали поражены. Ну кто она такая, скажите на милость, чтобы морщить нос? Я, один из самых удачливых работников рекламы, краснел после одного взгляда на нее. В моей профессии много стандартов. Но вот будет ли качественный товар, а не тот заменитель, заполонивший страну и позволивший валовому индексу держаться там, где ему и положено, покупаться без нас — это еще вопрос?!

И дьявол всех побери — я был на своем месте! Мог зайти в комнату, полную наскакивающих друг на друга идиотов, или в один из тех стеклянных параллелепипедов, известных под именем «рекламных будок», где, как в серпентарии, извивающиеся змеи сплетаются в клубок, норовя прокусить соседу глотку, я мог зайти в такой рассадник, и все гады сворачивались по моей прихоти в колечки, клали невзрачные, с пятном на лбу, головы на хвосты и так застывали. Да, я был ходячим суеверием; люди говорили: «Все, что нам сейчас надо, — это чтобы плюгавая сволочь Эдди Андерсон заглянул на секунду!»

Но Незаменимый Эдди так и не мог взять на ура мисс Хант. И она меня съела. В один из дней на какой-то встрече, где поначалу царил хаос, а потом моими усилиями была восстановлена гармония, я под конец поднялся (всегда делал вид, что впереди масса неотложных дел; этому я научился от папаши, говорившего, что люди, держащие птицу удачи за хвост, постоянно торопятся) и поспешил к выходу, принимая дань благодарных улыбок от участников. Она тоже осклабилась. Как обычно, ни тени восхищения. По причине, которую иначе как извращенной не назовешь, я уже и ее кислую мину начал воспринимать как необходимое послесловие. В тот день меня это просто вывело из себя! Я понял, что меня действительно интересует ее реакция! И даже неосознанно стал поворачиваться к ней, пытаясь уловить ее мысли. Но каждый раз — шлеп! — как в комиксах — получал в лицо порцию жгучей неприязни.

Меня будто повлекло за ней. Она шествовала по холлу, не замечая суетливости людей, не спеша шла под аккомпанемент своего собственного внутреннего оркестра, проходила сквозь скопления сотрудников, как молодая львица, как некое высшее существо, ни у кого не ищущее ни понимания, ни приязни, ни дружбы: ничего из того, чем каждый хомо сапиенс должен обладать, чтобы плыть день за днем по жизни.

Я догнал ее, схватил за руку и рывком развернул к себе. На лице Гвен не было удивления: напротив, она, казалось, долго этого ждала.

— Почему я должен терпеть ваши постоянные ухмылки? — спросил я.

— Постоянные? — Она задумалась. — А когда я ухмылялась?

Ее голос был на удивление мягок.

— На наших встречах. Все время сидите там и улыбаетесь. Что это означает?

— Наверно, кто-то рассмешил меня. А вам не нравится, что я…

— Когда этот кто-то я сам, то не нравится. Создается впечатление, что вы издеваетесь…

— Не обращайте внимания. Просто у меня такое лицо.

И она ушла. Но мои ладони продолжали ощущать ее руку, легкую и крепкую. А глаза запомнили изгиб шеи и плеч, нежный лимон кожи. В воздухе остался аромат ее тела, я ощутил, что скоро что-то произойдет. И когда это произошло, когда я раздел ее, то обнаружил, что она именно такая, какой я ее представлял, — вся, вся нежно-белая. Везде, особенно на внутренних сторонах бедер, ее кожа была как индийский шелк. Красота тела нигде не портилась недостаточностью или излишеством: везде совершенство, утонченность и изящество.

С того дня я осознавал свою причастность к ее существованию ежесекундно. Стараясь не ударить перед ней лицом в грязь, я лез из кожи вон на встречах с клиентами, я заключал немыслимые сделки, я перепрыгивал через самого себя, доходя иногда до совершенно рискованных вещей, угрожающих всякому бизнесу вообще. И всегда отдавал себе отчет в том, что моим последним судией была она — эта ладная девчонка со все отрицающей улыбкой, которая сидела в углу и что-то писала или притворялась, что писала.

Как-то я спросил ее:

— Для кого вы это пишете?

Она улыбнулась и ответила:

— Я пишу книгу, чтобы из всего здесь произнесенного не пропало ни слова. А вас интересует копия?

Весь офис задавался вопросом — почему ее терпят, почему не выгонят. Ведь она была так демонстративно цинична по отношению к главному — нашему делу. Я, похоже, из-за более пристального к ней внимания вскоре начал понимать, что особенного разглядел в ней мистер Финнеган. Как и другие, я недооценивал Гвен.

Была ли она умна или, наоборот, глупа как пробка (да и есть ли между тем и тем хоть какая-нибудь разница?), сказать с полной уверенностью я не мог. Ясно, что учеба в колледже ее миновала. И этим она невыгодно отличалась от остальных сотрудниц — сплошь выпускниц Вассара и Радклиффа. Но эти ученые девицы никогда не понимали конечной цели вопросов, и сказать, что их высказывания есть суть и результат работы головой, я бы не решился. От них нельзя было добиться ясности, даже завертев им мозги набекрень. Нет, в конце концов они выдавали мнение, но чье оно было?

В отличие от них, Гвен, как я позже выяснил, никогда не вела речь о чем-то превышающем границы ее знаний. Она не сыпала афоризмами Макса Лернера или этого парня, Родхореца, не цитировала Альфреда Казина или «Таймс». Она говорила СВОЕ — свое, целиком основанное на личном опыте и собственных мыслях. И все, о чем она говорила, так или иначе ей было знакомо. Если разговор шел о человеке — она или жила по соседству с ним, или работала с ним, или ссорилась с ним, или страдала из-за него, или вообще ничего не говорила про него. Если взять что-то неодушевленное — она или обожглась на этом, или помирала от скуки, это могло стукнуть ее по голове или еще что — иначе она просто не высказывалась. Она всегда говорила свое, и этим все сказано.

Огонь, вода и медные трубы не обошли ее стороной. И все же бывали дни, когда она вся светилась, как утренняя роса, свежестью невинности. И в тот день, когда наши линии окончательно пересеклись, она была неотразима.

Старт был положен на вечеринке в офисе. О дружеских попойках в кругу коллег написано немало, эта была такой же скучной, как и остальные. Гвен и я просидели несколько часов в офисе мистера Финнегана, болтая о том о сем, попивая виски. Наверно, она хотела, чтобы шеф увидел ее рядом со мной. Но даже если бы дело и обстояло именно так, у старого кота Финнегана хватало ума не выказывать никакого отношения. А может, ему было наплевать. Когда же он собрался домой, большинство потянулось за ним и вскоре мы с Гвен остались наедине. Пришел сторож и сообщил, что он запирает здание. Я взглянул на Гвен, она спросила:

— Посидим еще?

Я пожал сторожу руку и сказал, чтобы он шел домой, что у меня есть ключ и что, уходя, я закрою все как надо.

Боже мой, я совершенно забыл, что представляет из себя голодная девчонка, — поразительно. Я имею в виду девчонку, которая нацелена на соблазнение твоей плоти и с которой ты не прочь поучаствовать в акте обольщения. Подозреваю, что к тому времени я распустил себя до такой степени, что возвел даже неискренность в автоматизм. В отработанный круг вращения между респектабельной женой и респектабельным гаремом девиц, любовниц только по названию, так и не доросших до понимания того, кем они могли бы стать. У Гвен я не заметил большей, чем у них, агрессивности или показа себя. Она все смешала, и это было ее самым естественным желанием. Она сделала чудную вещь — отдельно взятый акт перестал быть ячейкой конвейера. Ты знаешь, что он близок, но не знаешь, где и как. Ты также не знаешь, а сколько ты еще сможешь. Ты хочешь ее так же сильно, как и вначале. Она тоже дрожит и трепещет, стонет и извивается… В общем, через пару часов я решил, что более недееспособен. Но уже через несколько минут, в возрасте сорока трех лет, я снова тянулся к ней, полный бешенством желания.

Я даже позабыл, что такое возможно! Катись все в преисподнюю! Одежда раскидана по полу, послезавтра Рождество, мир — хаос! Что значат какие-то слова, которые я должен сказать завтра Флоренс! (Сказал, что, будучи непозволительно пьяным, свалился на софу в офисе и счастливо проспал там всю ночь, очнувшись лишь утром. Флоренс рассмеялась и чмокнула меня в щеку.)

Когда я в очередной раз подумал, что теперь уж точно выкачан без остатка, мы уже были в другой комнате, в другой позиции, богохульствуя над всем и вся: на афганском диване начальника отдела художников, чье лицо гомосексуалиста немедленно всплыло в моей памяти, на скамейке в уголке у кассира, под окном, откуда мы были видны со всех точек города, на личной кожаной кушетке мистера Финнегана, прямо под официальной фотографией его жены и трех дочерей.

Гвен обладала всем: сексуальной отдачей, мягким равновесием между нерешительностью и страстью, лимонной кожей, терпким, одуряющим запахом мягкого пуха волос внизу живота, изящными лепестками внутренних губ, глазами, разгорающимися, упрашивающими, благодарными, выражающими всю гамму чувств, заключенную в одном, — как долго я ждала тебя, только тебя одного. Меня. И всем — аромат, вкус, ощущения, объятия, желание, аппетит, легкая игривость, нежные касания, вскрики и меняющееся лицо, такое опасное для меня в перспективе наших отношений, — всем она обладала сполна.

Подвозя ее до дома на рассвете, я все еще хотел. Поэтому спросил, могу ли зайти. Она отказала, сказав, что лучше мне ехать домой. Я поинтересовался, а нет ли у ней кого.

— Есть, — ответила она. — Но если скажешь, я прогоню его.

Я сказал, что хочу, чтобы он ушел, думая, что отсекаю от себя часть личной свободы.

Она переспросила:

— Ты действительно этого хочешь?

— Да, — ответил я.

Не мигая, она долго изучала мои глаза, будто проверяя себя. Затем молча ушла.

Я заезжал к ней на следующий день, в Рождество. И ка следующий после Рождества, в воскресенье. Но автоответчик ее квартиры бубнил одну и ту же фразу: «Никого нет». Где она? Все праздники я задавал себе этот вопрос. А Рождество прошло чудесно, в кругу семьи — Флоренс, дочь Эллен и я. Мы подарили друг другу много симпатичных безделушек.

В понедельник я увидел Гвен, лишь только зашел в офис. Хотел поговорить с ней, но, дотронувшись до ее руки, получил в ответ: «Не надо!» Да, в примыкающих к холлу комнатах были люди, они могли слышать наш разговор. Но днем я получил от нее конверт. В нем был ключ. И сразу после работы отправился к ней.

Вечер каждого понедельника Флоренс посвящала борьбе за гражданские права. Меня она к этому не привлекала. Я подзуживал ее, мол, она предпочитает ходить на митинги без мужа, чтобы в свое удовольствие поглазеть на молодых, мускулистых негров. Она хихикала в ответ. Немного нервно, потому что это была правда. Нет, нет, Флоренс ни с кем не путалась, но негры ей снились. Кстати, предубеждений против передачи мне содержания своих снов она не испытывала. (После того как они — она и ее психоаналитик доктор Лейбман — тщательно разберут каждый.) Если в снах что-то происходило со мной или сон предвещал несчастье, она настаивала, чтобы я переговорил с доктором Лейбманом сам.

Эта черта являлась единственной, в чем Флоренс и Гвен были похожи. Обе толковали сны, считая их продолжением реальной жизни, и обе могли, к примеру, огорошить таким суждением: «Вчера мне приснилось, что ты вел себя по отношению ко мне очень плохо!» — а потом посмотреть с нескрываемым упреком, ожидая, что я должен отчитаться за свое дурное поведение.

В остальном они отличались — как небо и земля. Всепоглощающей целью жизни Флоренс в те дни было заставить меня принять ее теорию (на самом деле не ее, а доктора Лейбмана) ограниченных устремлений. Она говорила, что истинное возмужание человека происходит после принятия им ограниченных жизненных устремлений, что если я мечтал в детстве стать великим и продолжаю грезить тем же, будучи взрослым и перешагнув определенный порог, то это неминуемо ведет к жестокому разочарованию и недооценке себя. Затем наступит пора обращенных к самому себе упреков, я начну думать, что никуда не годен, отсюда следующий шаг — ненависть к себе и далее — самоубийство — петля, мост, газ. Она не раз повторяла: «Дорогой, неужели и сейчас тебе еще не ясно, что Толстым тебе не быть? Но даже если и так, то что ж с того?» Согласиться я не мог, потому что все еще думал, как в один прекрасный день я вырвусь из крепких объятий рутинной круговерти, скину с плеч бремя повседневности, открою в себе неизведанную жилу таланта и потрясу мир. Флоренс возражала: «Хорошо! Допустим, что тебе необходимо чувствовать нечто подобное. Но стоит ли в реальной жизни опираться на неосуществимые грезы и руководствоваться ими?» «Что ты имеешь в виду под грезами?» — вопрошал я, полный праведного негодования. «Я имею в виду, — отвечала она, — что, будучи женщиной и твоей женой, я несказанно довольна тем, что ты работаешь в ТАКОЙ фирме, как „Вильямс и Мак-Элрой“, что ты там — не последний человек и поэтому мы можем позволить себе иметь приличный дом и содержать его, что я могу покупать шикарные книги, что, когда с Бродвея приезжают на гастроли, я могу позволить себе билеты на первые ряды, что Эллен может учиться в Радклиффе и ощущать себя свободной в оценках предполагаемого мужа и не думать о том, имеет тот или не имеет крупного счета в банке».

Гвен была другая. Я двигал рекламный бизнес вперед и не имел проблем с наличными, а она говорила: «Ну и что? Каждый зарабатывает на жизнь как может!» Мы переходили на меня, на мои победы, на мои поражения, на мои надежды, надежды, к моему удивлению, отброшенные мной же за ненадобностью… Есть вещи, которые существуют, только когда их обсуждают; я давно прекратил вести разговоры на темы, бывшие раньше предметами моих устремлений, потому что подобные мечтания в контексте тогдашней жизни казались абсурдными. Например, я серьезно задумывался о Толстом, о его простоте и знаменитом поступке — берется суковатая палка и начинается поход за правду. Сколько же раз я видел себя в подобной роли! Даже не зная толком, а было ли это на самом деле. Впрочем, какая разница? Его философия простоты была близка мне. Разумеется, я понимал, что в таком механизированном, полном сложностей обществе, как наше, по-толстовски жить невозможно. Но у Гвен не было тайн и закрытых тем для обсуждений. Я мог говорить с ней о чем угодно, и не важно, умны ли были мои речи или глупы. А она, казалось, не осознавала, что мои лучшие годы уже позади.

И я говорил ей, говорил, кем хотел бы стать. Тогда, давно. И в первый раз за многие и многие годы чувствовал, что говорю не в пустоту!

К этому времени на приемах клиентов и представительских встречах я начал замечать в девчонке и нечто иное. Если я оглядывался на нее очень быстро, то еще одна составная часть знаменитой кислой улыбки стала мне заметна. К примеру: я вещаю на аудиторию, быстрей всех соображаю, играю словами в пинг-понг, сыплю метафорами и неожиданно соединяю людей, только что глядевших друг на друга зверем, в не-разлей-вода группу единомышленников. Все ошарашены и удовлетворены, я же молниеносно поворачиваюсь к ней, чтобы прочитать в ее глазах конечный приговор (так и не смог избавиться от этой привычки!), но она уже опустила голову и что-то набрасывает в блокнот. И все же! Если я оборачиваюсь достаточно быстро, то замечаю то, что не замечает никто: проблеск волнения, заботы, беспокойства. За меня! Подходящего названия я так и не подобрал — никто, кроме меня, этого не видел. Остальным было ясно лишь одно — эта штучка так и не подняла голову, чтобы наградить меня заслуженной похвалой, сидит в углу, не обращая ни малейшего внимания на вполне оправданную враждебность, излучаемую каждым находящимся в комнате.

И однажды терпение народа лопнуло — кто-то протрубил в рог, и легавые были спущены с поводков. Ее отдали на растерзание, в офисе началась кампания по остракизму Гвен. Тактика явно была досконально изучена еще в начальных классах школы: ее блокнот обливали водой, а раз — мочой, на ее столе начали появляться листки с грязными рисунками, часто порнографическими, с Гвен в главной женской роли, подписанные не менее грязными словами, группки рассыпались при ее появлении, если она заходила в туалет — он пустел. Везде висели карикатуры на нее — продукция нашего славного отдела художников. Ее фотография стала мишенью для игры в дарт, все с удовольствием метали стрелы в ее лицо. Контора жаждала крови финнеганова Шпика.

Они бросили ей перчатку. Но Гвен не была обучена отступать. Схватка придала ей сил. И коли они первые боднули ее, то в ответ она стала вызывающе откровенной по поводу многих вещей и персон. Она стала еще чаще появляться на встречах, входя в зал с тщательно выверенной долей развязности, и тем самым лишний раз приводила в ярость своих антагонистов. Они наградили ее прозвищем «доходяга» и получили в ответ букет хлестких характеристик. Она подчеркнуто изменила свой туалет, и скоро мужчины не могли сосредоточиваться на вопросах работы, если рядом сидела Гвен. Их взгляды как магнитом притягивали подвязки ее чулок и обнаженные бедра.

Затем она взялась за главного мучителя. Однажды я застал ее с ним, они мило щебетали. В дело пошел флирт. Гвен затеяла рискованную игру, но, видит Бог, ей удалось провести операцию без сучка и задоринки. Дружище вскоре увивался вокруг нее, как кобель, учуявший распаренные запахи суки, бегающей за высокой стеной, и вилял хвостом от досады. Потом она немного позволила ему… то есть уделила ему еще немного внимания, и он стал настойчив, требуя большего. Она провела с ним вечер, затем — другой, и после этого его точка зрения на Гвен резко изменилась. Он уже защищал ее, объяснял и оправдывал. Гвен поддерживала в нем уверенность, что шаг за шагом он становится все ближе и ближе к желаемому. И наконец пришел день (как рассказала она позже), после которого, как он думал, наступит Великая Ночь. Он пригласил ее в «Ромео» — классическое место для ужина, после которого, собственно, и… Все шло превосходно, пока она как бы случайно не перемолвилась парой слов с парнем за соседним столиком. Эдакое мимолетное знакомство. Потом, где-то между поглощением «Горгонцолы» и «Забаглионе», она извинилась, мол, надо привести себя в порядок, ушла в туалет и не вернулась. Парень за соседним столиком тоже исчез.

Это была последняя капля. На позиции была выкачена тяжелая артиллерия нравственности, начался крестовый поход. Святые сестры офиса развернули мощную кампанию сплетен, в которых Гвен фигурировала заядлой потаскухой. На стол мистера Финнегана легло письмо, взывающее к поддержанию общественной морали. Война полыхала на всех фронтах.

Гвен поведала мне потом, что мистер Финнеган поговорил с ней. Результат был предсказуем. На ближайшей важной встрече с клиентом она положила руки на колени вице-президенту (не мне, нас — двое) и, наклонившись к нему вплотную, высказала свое нелицеприятное мнение по обсуждаемому вопросу. (Гвен вошла во вкус, дни молчания ушли в прошлое.) Бедняга потерял дар речи.

Потом она бросила вызов щепетильности. Взгляд ее надолго оставался прикованным к мужским ширинкам. Многие девчонки с любопытством глядят туда — что поделать, интересно же! Гвен была демонстративна. Мужчины цепенели. Она напрашивалась на скандал с мнимыми ревнителями праведности, где только можно и как только можно. Это был ее ответ.

И она начала одерживать верх. Заставить ее уволиться они так и не смогли, полицейского в таких ситуациях звать бесполезно. После пары недель яростных боев население офиса готово было поднять лапки вверх. И случись подписание акта капитуляции, она бы, конечно, ушла с работы с гордо поднятой головой, но…

Ее все-таки уволили. Я не присутствовал на ее финальной выходке, но детали мне передали подробно. Это случилось во время подписания договора прямо на глазах у клиента с пухлым кошельком. Когда история достигла ушей мистера Финнегана, а достигла она их молниеносно, тому ничего не оставалось делать, как тут же рассчитать ее. Гвен передали новость, и она высказала клиенту все то, что она думает о качестве товара, который собирались запустить, все о рекламе в целом, немного о представителях сильного пола, работающих в «Вильямсе и Мак-Элрое», чуть больше — о представительницах слабого. Она поведала всем, что она думает о нашей общественной системе, производящей и потребляющей такое дерьмо и полностью зависящей от всеобъемлющего и всепоглощающего надувательства. Речь ее была блестяща: произношение — по лучшим фонетическим словарям, с великолепной артикуляцией, в убийственно ледяных тонах (до сих пор гадаю, где она этому научилась?). И последний, заключительный штрих — все это она проделала, мило улыбаясь, покуривая и даже дав прикурить кому-то еще.

В то утро я отсутствовал на работе по делам, связанным с «Зефиром», и приехал лишь после обеда. Я позвонил на ее рабочее место, но трубку никто не брал, — она уже забрала свои вещи. Выжидательные взгляды персонала скрестились на мне. По-моему, половина сотрудников и сотрудниц желали, чтобы я уволился вслед за ней, или, на худой конец, побежал искать ее. По слухам, циркулирующим в офисе, мы с ней встречались. Но когда пара самых настырных попробовала ознакомить меня со свежей новостью, я повел себя так, как повела бы себя она, — я промолчал и никуда не пошел.

К моему стыду, я сыграл безразличие еще по одной причине. «Может, кризис ниспослан Всевышним? — думал я. — Наши отношения выходят из-под всякого контроля, и близок день катастрофы».

Я позвонил ей домой.

— Гвен оставила конверт с деньгами за квартиру. Собирается в Нью-Йорк. Сейчас покупает билеты на полуночный рейс, — сообщила мне знакомая девчонка-привратница. Она слышала, как Гвен бронировала одно место по телефону.

Внутренний голос снова стал нашептывать: «Пусть едет. Достань через несколько дней ее нью-йоркский телефон и накричи на нее, мол, я тут с ума схожу, трезвоню сутками, а у тебя никто не берет трубку. Она, оказывается, в Нью-Йорке. Вот тебе и повод!»

Этим вечером мы — супруги Андерсон и супруги Беннет — собирались пойти в «Браун Дерби», клуб голливудских завсегдатаев. Оттуда — в Билтморский театр, на «Камелота» в исполнении бродвейской труппы. Для Гвен есть отличная отговорка — был с Флоренс и Беннетами, никуда не мог отлучиться, какой там телефон! Утром она уже будет в Нью-Йорке, время и расстояние окончательно разделят нас.

Должен признаться, пересуды о Гвен дошли и до меня. Болтали, что она спала с каждым вторым, умудрилась даже с одним балбесом из нашего отдела — стенографистом Отто. Я знал, что это выдумки. Но сомнение успешней всего разъедает душу именно в сексе. Днем я видел Гвен часто, но вечерами, кроме понедельников, когда Флоренс боролась за гражданские права, — ни разу. «Кому я хочу вверить свою судьбу? — думал я. — Кому?»

Все должен был решить этот вечер в ресторане. Дальнейшее зависело от очень простой вещи: телефонного звонка — позвоню я или нет. И если бы не супруги Беннет, история с Гвендолен Хант на этом бы и закончилась. Но они доконали меня.

Дейл Беннет, считавшийся моим лучшим другом, работал сценаристом. Он был высок, худощав и с первого взгляда напоминал губернатора затрапезной карибской колонии — с кожей, задубевшей от постоянного зноя, и лицом, выдававшим пристрастие к рому. Однажды Академия посчитала его лучшим сценаристом года, и с тех пор, несмотря на то, что последние десять лет его манера и стиль стали старомодны даже для Голливуда, без работы он не сидел. В то же время он был уверен, что писанные им творения бессмертны. И поэтому спускал собак на критиков и режиссеров, клюнувших на приманку «новой волны», техники съемок со смещенным фокусом, пленки обратимого цвета и набегающих кадров. Эти человеки, уничижительно отзывался он, ставят форму выше содержания. Он, разумеется, «содержателен»! Беннет любил также обсудить «мою манеру письма» и «мой ритм прозы». Но какое бы удовольствие он ни получал от написания художественных произведений, оно не могло сравниться с удовольствием, получаемым от заключения всевозможных контрактов, договоров и сделок. Вот где был его конек! А процесс изготовления собственно сценария, следовавшего за подписанием контракта, был для него уже чем-то второстепенным и маловажным.

Застольный треп в «Дерби», разумеется, пошел о его любимых деловых операциях. Предисловием послужил затянувшийся на добрые полчаса выбор вина. Затем Беннеты припомнили, как, путешествуя по глубинке Франции, они также обстоятельно знакомились с сортами выдержанного шампанского и сколько денег сэкономили, остановив свой выбор не на лучших, а на просто хороших букетах. В этом Дейл разбирался, знаете ли. Потом разговор перекинулся на его негласное хобби: на отсрочки от платежей и разницы в курсах. И, уже обсуждая финансовые проблемы, он вплотную подошел к новым правилам, выпущенным Министерством налогов будто специально для него. (Мой взор затуманился.) Затем он основательно взялся за специалистов по налогам, которых он нанял, — «да, услуги стоят дороговато, и понятно почему, но дело того стоит», потом за страховые взносы компании «Ллойдс», сделанные по их совету (у меня поплыло перед глазами), которые будут гарантированно приносить доход, который, в свою очередь, будут содержать в целости и сохранности отсрочки от платежей и разниц в курсе, как им и положено. «Ты знаешь, Колумбия того и гляди превратится в государство-банкрота. А что, вполне возможно!»

Беннет кудахтал — не остановишь — даже во время дегустации ростбифа и недоваренного салата из шпината. Заявив, что нацелен жить (спустя некоторое время, оплатив все свои счета, я жить нацелен не был!), он надежно оградил свою творческую независимость. Именно с этого момента он будет писать только то, что захочет, — вот только разделается с двумя контрактами в «Парамаунте» да спихнет один сценарий в «Метро», где, кстати, еще можно немного потрудиться, потому что обеды компании снова, как в старые добрые времена, лучшие в городе.

Затем он принялся потрошить финансы моей семьи. Я, естественно, оказался полным профаном в бизнесе, а он, разумеется, лучше меня знал, как вести мои дела. Флоренс поощрила его, подробно рассказав о каждом вкладе и каждой акции, которыми мы владели, и, о Боже, испросив у него, словно у воротилы Билли Роуза, совета на предмет более удачного вложения капитала. Старина Беннет не скромничал — рынок ценных бумаг он знал на все сто! Знал он также, что перед такой ответственной речью, которую он собирался произнести, необходима солидная пауза. Поэтому, прокашлявшись, он заказал десерт. Прокашлявшись еще раз и убедившись, что мы полны внимания («Ты кого-то ждешь, Эдди?» — «Нет, с чего ты взял?» — «Ты все время смотришь на дверь». — «Извини».), он пустился в описания того, насколько абсурдны с точки зрения здравого смысла были наши с Флоренс понятия об обращении с ценностями.

Я почувствовал, что или схожу с ума, или ощущаю четвертое измерение. В голове щелкнуло, и все окружающие привиделись мне без одежды. Абсолютно голыми! Первым бросился в глаза Беннет. Впалая грудь и выпуклый живот, уникальный в своем роде, начинавшийся ниже ребер и вздувавшийся пузырем, напоминавший брюшко африканского идола из папье-маше в одном из фильмов о Тарзане — белом боге племени диких ниггеров. Жена Дейла тоже была открыта моим взорам — зобатая, безгрудая, со сморщенными обвисшими сосками. Единственный ребенок Беннетов был извлечен из чрева матери кесаревым сечением — я увидел шрам, дрожащий, как неоновая лампа, который рассекал ее живот от пупа до массивного, с девственной сельвой, холма между ног. Голой сидела и моя жена, вся в морщинах перезрелости, бедняжка. И пройдоха-официант сновал меж столиков, сверкая голой задницей. Этот лис периодически информировал нас, о чем идет разговор за соседним столиком, и должен был, исходя из этого, периодически информировать соседний стол, о чем идет разговор за нашим! Весь ресторан сидел в чем мать родила! В своем естестве — раскормленном и пышнотелом! Лишь одной птахе за столом напротив это было к лицу. (Беннет трещал без умолку!) Рядом с птахой сидел подающий надежды сценарист, обивавший пороги киностудии «Уорнер Бразерс». Его не гнали прочь по одной-единственной причине (по слухам) — он отлично играл в теннис. По воскресеньям сам Джек Уорнер любил размяться с ним на корте. Никто не давал ему заказов на сценарий, но положение обязывало, и он каждый Божий день отправлялся за тридевять земель, в Бэрбанкс, и делал вид, что все идет как надо. От сумасшедшего дома его спасала ежедневная постель с актрисками. Эта, неоперившаяся, была прима. Я смотрел на прижавшуюся друг к другу парочку, ждущую, когда же наконец с ужином будет покончено и можно будет пойти заняться любовью, и думал: «Гвен! Гвен! Черт бы их всех побрал!» Беннет все еще сыпал цифрами (я еле слышал его) и учил меня жизни, заряжал Флоренс уверенностью, что она должна нанять точно такого же делопроизводителя-юриста и такого же советника по выгодным вкладам: два разных человека, две разных зарплаты, но дивиденды по максимуму (я почти перестал слышать)… «с такой командой твоя голова, Эдди, будет свободна от мелочей, и ты можешь полностью посвятить себя творческой деятельности…»

Я думал о Гвен, смотрел на птенца напротив, возбуждался и вскоре полностью отключился от Беннета. Птаха зазывно вскинула глаза на юного сценариста, — я вспомнил такие же взгляды Гвен, — ничего не говоря, а лишь моля глазами, парень услышал зов, встал и потребовал счет. И я тоже встал. Сказал «извините» всему оголенному «Дерби» и пошел.

Позже Флоренс поведала мне, что в тот миг она впервые почувствовала опасность. Я был не я.

Мое состояние передалось ногам. Еле доковыляв, как-то неожиданно ослабевший, до телефона, я набрал ее номер. Рубикон перейден, понял я, услышав долгие гудки на том конце провода.