След сломанного крыла

Соня

Четыре месяца своей первой командировки в роли фотографа я провела в местности, наводненной бандами. Я наблюдала, как мальчиков обучали воинскому искусству еще до того, как они достигали половой зрелости. Они носили оружие как естественное продолжение тела и умели стрелять так, будто родились с этим умением. Любое нарушение порядка, даже такое незначительное, как переход улицы в неположенном месте, могло кончиться казнью. Мальчики, которые когда-то были друзьями, теперь сражались, словно заклятые враги.

На одного из главарей объявили охоту из-за того, что он предложил встретиться главарю противников. Тому, кто предъявит его прошитое пулями мертвое тело, была обещана награда. Когда его загнали в угол, двое его оруженосцев-мальчишек встали перед ним, как щит, и приняли пули на себя. Он избежал гибели и провозгласил своих погибших товарищей героями. На похоронах матери мальчиков легли на их гробы и отказались вставать. Они потребовали от мужчин объяснений, но их, конечно, не последовало. Стоя среди скорбящих, я размышляла, почему дети так легко принимают на себя грехи взрослых, даже если это грозит им смертью.

Я приезжаю в больницу со своим портфолио — фотографии со всех концов света. Я легко нахожу отдел кадров и жду встречи с начальником. Сначала я навела справки относительно двух других мест работы. И там, и там меня хотели нанять, но работы было недели на две. Мне же она нужна на более долгий срок. Когда я сообщила об этом Линде, она немного помолчала, а потом сказала, что поговорит с руководством больницы. Администрация тут же назначила встречу, а я тем временем постаралась узнать как можно больше о роли фотографии в терапии. Правда, я сумела обнаружить не так уж много: оказывается, помимо музыки и видеоигр, фотография помогает пациентам повышать уровень эндорфинов и стимулирует их на борьбу с болезнью.

Когда я въехала на парковку, мне подумалось: странно, ведь я приехала сюда ради работы, а не ради отца. Мое желание видеть его убывает с каждым днем. Мне нечего сказать ему. Я знаю: если он очнется, то не захочет видеть меня. Только Триша удерживает меня здесь, и я уеду, когда она перестанет во мне нуждаться.

Отдел кадров занимает целое крыло здания. Его сотрудники работают и в самом отделе, и в других больничных отделениях. Все здесь одеты в костюмы, нет белых халатов, которые ожидаешь увидеть в таком месте.

— Соня? Я Шон, — подходит ко мне высокий седовласый мужчина. — Рад видеть вас, — у него твердое и теплое рукопожатие.

— Должен сказать вам, — говорит он, приглашая меня в свой кабинет, — что, когда ваш агент позвонил мне, я был просто поражен. Чтобы кто-то из фотографов вашего уровня был заинтересован в этой работе — не стоит и объяснять, какая это для нас удача.

— Спасибо, — я так и не смогла привыкнуть к похвалам. Когда Линда получает отзывы о моей работе, она обычно пересылает их мне по электронной почте, а я удаляю, не читая. Несколько раз я попыталась прочитать их и не могла поверить, что речь идет обо мне. — Мне бы хотелось узнать побольше об этой работе.

— Наше правление только что утвердило бюджет для новых методов лечения, — он вручает мне документы. Я смотрю на глянцевую брошюру, рекламирующую достижения больницы. — Это инновации в сфере здравоохранения. Конечно, у нас есть арт-терапия, музыкотерапия, даже видеоигры в отделении педиатрии. Но о фотографии как средстве терапии заговорили совсем недавно, и поскольку наша больница всегда находится в авангарде борьбы за здоровье людей, мы решили выяснить, что сумеем сделать в этой области.

— В чем будут заключаться мои обязанности? — Я отдаю ему документы. Перспектива работы с людьми заставляет меня нервничать, ведь до этого я всегда действовала в одиночку.

— Вы будете обучать пациентов фоторемеслу. Наша первая цель — отделение педиатрии. Дети смогут быстро извлечь из этого пользу. Обычно мало кто из них умеет обращаться с фотоаппаратом, знает о печати и процессе фотосъемки. Мы надеемся открыть им этот мир самым простым способом.

Вот в этом и есть прелесть фотографии. Снимок, сделанный за тысячи миль отсюда, может заставить зрителей почувствовать, будто они находятся там. Их воображение уводит их в путешествия, при том что они не выходят из дома. Коллаж из фотографий может помочь получить новый опыт, позволить людям посетить те места, о которых они и не мечтали. Я всегда высоко ценила силу фотоискусства.

— Ваш агент упомянула, что ваш отец — наш пациент. Я взял на себя смелость найти его и выяснить, кто его врач.

— Доктор Дэвид Форд, — говорим мы одновременно.

— Дэвид — один из наших лучших врачей, — добавляет Шон.

— Так нам и сказали.

— Он состоит в совете директоров. Когда я сказал ему, что вы заинтересовались этой работой и приедете к нам сегодня, он очень взволновался. Спросил, не может ли устроить вам экскурсию сам.

Как по волшебству, раздается стук в дверь. Дэвид просовывает голову в проем и улыбается:

— Соня, как чудесно увидеть вас снова!

Я автоматически поднимаюсь ему навстречу:

— И я рада видеть вас, доктор.

— Ну, оставляю вас на попечение Дэвида, — подытоживает Шон.

Дэвид смотрит на него:

— Больница в долгу перед тобой. Если мы сможем нанять Соню, нам сказочно повезет.

— Возможно, я и не гожусь для этой работы, — предупреждаю я Дэвида, пока мы идем по коридору. Мимо проходят врачи и медсестры, и все приветствуют нас. Коллеги любят и уважают его.

— Это была просто предварительная встреча.

Когда мы доходим до лифта, Дэвид нажимает на кнопку «вверх».

— Куда мы направляемся? — спрашиваю я.

— Подождите и увидите.

Он явно наслаждается своей ролью экскурсовода. Радость Дэвида заразительна, как и его волнение. Мы поднимаемся двумя этажами выше. Я выхожу из лифта, и меня ошеломляет буйство оттенков. Стены раскрашены во все цвета радуги. Они покрыты изображениями воздушных шаров и экзотических животных. Каждое животное нарисовано с предельной точностью. Картинки достаточно большие, чтобы привлечь внимание ребенка и порадовать его.

— Стой! — Дэвид хватает меня за запястье и тянет назад, когда двое мальчишек с визгом пробегают мимо. Они соревнуются, кто первый нажмет на кнопку лифта, и едва замечают нас.

— Извините! — мальчиков догоняет мать. Ее светлые волосы завязаны в «конский хвост», на ней джинсы и свитер. — После сдачи крови они немного устали.

— Все в порядке.

Близнецы продолжают сражаться, отпихивая друг друга, чтобы проскочить в лифт.

— Не забудьте свою мамочку, — говорит им Дэвид.

Они послушно нажимают на кнопку, не давая дверям закрыться, и их мать благодарно улыбается Дэвиду. Когда двери лифта закрываются, я поворачиваюсь к нему и спрашиваю:

— Это отделение педиатрии, я правильно понимаю?

— Только один из отведенных ему этажей. Здесь в основном онкологические больные.

Я иду вслед за ним по коридору к стеклянному окну. За ним в маленькой комнате играет дюжина ребятишек. У большинства нет волос на голове. Из различных частей их тел торчат трубочки. Здесь собраны дети разного возраста, и все они кажутся мне старше, чем на самом деле. Они смеются, радуются игрушкам и не обращают на нас внимания. Вероятно, они привыкли, что взрослые наблюдают за ними. Я могу представить себе, как работают здесь врачи: подобно Дэвиду, внимательно следят за поведением своих подопечных, делают заметки. Поведение пациента очень важно. То, как дети делят между собой игрушки, разрешают возникающие конфликты, влияет на состояние их здоровья. Может быть, им безразлично, кто стоит за окном. Им все равно, пройдут они какой-то из неизвестных им тестов или нет. Они уже вступили в величайшую битву в своей жизни. В битву со смертельным исходом.

— Вы хотите, чтобы я фотографировала их? — спрашиваю я.

— Не их, а вместе с ними, — поправляет меня Дэвид, помахав рукой маленькому мальчику. Доктор поворачивается ко мне, но мой взгляд прикован к детям. — Разве Шон не упоминал о разных формах терапии, например лечении при помощи животных?

— Да, — исследования показывают, что любовь животных помогает вылечить болезни, перед которыми медицина бессильна. Я часто думала: а что, если бы я завела питомца? Хватило бы сил у собаки или кошки смягчить мою боль? — Животные могут творить чудеса.

— Да, — кажется, Дэвид доволен тем, что мне это известно. — Мы разрабатываем новые идеи, которые могут помочь больным выздороветь или по крайней мере запустить процесс выздоравления.

— Думаете, фотография тоже может помочь?

Фотография — единственный способ справляться с проблемами, который знаю я. Часы, проведенные за объективом, спасли меня от самокопания, от сосредоточенности на собственной жизни и потерях.

— Искусство в любых его формах — могучий помощник. У детей есть карандаши и бумага для реализации их творческих способностей. Но мы никогда не пробовали предложить им фотографировать. Я с восторгом предвкушаю результат, — Дэвид показывает маленькую девочку, чью голову едва прикрывают заново отрастающие волосы. Девочка ходит очень медленно, боясь опрокинуть прикрепленный к ней штатив от капельницы. — Она любит рассматривать книжки с фотографиями. Представьте себе, если бы она могла сделать свои собственные снимки!

— Предлагаете организовать класс по обучению фотографии?

— Возможно, это было бы уместнее в работе со взрослыми. Может быть, с детьми лучше работать в группах по нескольку человек и познакомить их с азами фотографирования. Разумеется, больница обеспечит их фотоаппаратами и всем необходимым.

— Нужен принтер. Им захочется увидеть свои снимки сразу после того, как они их делают, — у меня в голове начинают роиться идеи. — Они могут создать альбом из своих фотографий. Что-то такое, что потом смогут взять домой.

Те, кто вернется домой. Кто выживет.

— Это означает «да»? — он потирает руки, его лицо выражает и волнение, и облегчение. — Нам нужно будет уладить кое-какие формальности, и сразу после этого вы сможете приступить к работе.

— Подождите, — говорю я, пытаясь замедлить ход паровоза. — Не хотите ли посмотреть мое портфолио?

— Когда Шон сказал, что звонил ваш агент, правление ознакомилось с вашими работами, — сознается Дэвид. — Ваши снимки блестящи, — он указывает на детей: — Нам очень повезет, если вы согласитесь работать у нас.

— Спасибо.

Мое внимание привлекает мальчик лет пяти. Он построил из кубиков «Лего» высокое здание. Сначала он показывает всем свое творение, а потом размахивается и одним ударом скидывает его на пол. Вот человеческий инстинкт, думаю я. Разрушать то, что создал.

— Когда мы в последний раз разговаривали с вами, я понятия не имел ни о том, кто вы такая, ни об уровне вашей работы, — он выглядит сокрушенным. — Я чувствую себя полным дураком.

— Пожалуйста, не надо, — его восхищение вызывает у меня приятное покалывание внизу живота. — Я ценю вашу любезность.

— Вы уже что-нибудь решили? — Дэвид поигрывает стетоскопом, затянув шнурок от него вокруг горла. Он смотрит на свои ботинки, а потом на меня. — Будет здорово, если вы согласитесь.

Отвернувшись от ребятишек, я отступаю назад, туда, где им нас не видно. Детям это безразлично, но так я не замечаю их страданий. Самое трудное для меня — отстраниться от несправедливости жизни. Дети, безгрешные от рождения, наказаны без причины. Виноваты ли в этом их родители, кто-то посторонний или высшие силы — не знаю, но я не могу смириться с подобной несправедливостью. Возможно, в этом и кроется причина моей нерешительности. Как общаться с ними? Меня никогда не учили этому. Да и как бы я могла научиться, если провела жизнь в постоянном беге?

— Дайте мне подумать.

Я ухожу, чувствуя, как страх, словно старый друг, вновь заполоняет душу. Когда я прохожу мимо окна, я вижу, как мальчик радостно скачет на месте. Кубики «Лего» лежат у его ног.

— Скоро мы сядем обедать, — говорит Триша, ставя на стол не парадные тарелки, а те, которыми пользуется каждый день. Нас четверо — три сестры и мама. Сейчас субботний вечер, и мы впервые за долгое время обедаем вместе. Мы обращаемся друг с другом осторожно, словно боимся нарушить установившееся между нами хрупкое перемирие.

— Элоиза приготовила то, что ты любишь, мама. Конечно, у нее получилось не так хорошо, как у тебя, но она пользовалась твоим рецептом, — Триша выносит блюдо с байнган бхарта[14]и ставит его на середину стола. Она приглашает нас к столу.

— Ты снова носишь сари? — спрашивает Триша, внимательно глядя на маму.

Я замечаю мамин наряд. Сегодня она выбрала зеленое сари. Я не узнаю его, но, судя по простому украшению по краю, оно не новое. Те, что поновее, блестят золотыми и серебряными нитями, их оживляют переливы оттенков, они напоминают о болливудских фильмах, которые нынче заполонили рынок. Мамино зеленое сари выцвело от множества стирок и больше не сверкает, и все же мама выглядит в нем красивой. Ее волосы зачесаны назад и заколоты золотой заколкой. Золотые серьги-кольца и простая золотая цепочка — единственные украшения, которые она носит. И я не могу не заметить отсутствия мангал-сутры у нее на шее.

— Ты ее больше не носишь? — спрашиваю я с удивлением.

— Нет, — быстро реагирует мама.

— Почему? — все смотрят на нее, ожидая ответа.

— После того как ты уехала, а Триша вышла замуж, не было больше смысла соблюдать видимость, — спокойно говорит она.

— Видимость чего? — спрашивает Марин.

Мама не отвечает. Молчание затягивается, и Триша прерывает его:

— Кто хочет вина? Марин? Соня?

Она излучает странную, неестественную энергию. Ее макияж безупречен, платье сидит на ней превосходно. Дом чист и приветлив, но что-то в нем не так. Открывая мне дверь, она избегала смотреть мне глаза и сейчас тоже избегает моего взгляда. Когда я попробовала помочь ей с готовкой, она выпроводила меня из кухни.

— Мне, пожалуйста, красного, — говорю я.

— Хорошо. Конечно, — Триша ищет в буфете штопор, открывает все ящики, но не может найти. — Где же он держит его?

Ее руки дрожат от волнения. Она растерянно роется в буфете. Никогда прежде я не видела ее в таком состоянии. Все это нервирует меня, заставляет понять, что стабильность существования сестры служит мне опорой. Даже когда я странствовала по свету, уверенность, что Триша осталась дома и живет нормальной жизнью, давала мне надежду, необходимую для того, чтобы двигаться дальше. По крайней мере, одна из нас жила, а не просто выживала.

— Что происходит? — мои слова побуждают маму и Марин присмотреться к Трише повнимательнее. И когда она не отвечает, я подхожу к ней и встаю рядом. Я ощущаю ее нервозность, ее страх. — Эй, сестренка, что с тобой такое?

— Ничего, — шепчет Триша. Она опускает глаза, прикрывая их длинными ресницами. — Все хорошо, — она протискивается мимо меня, отказываясь от моей помощи, и наливает в бокалы для вина воду. — Давайте хотя бы поедим.

Мы послушно принимаемся за еду. Когда Марин вышла замуж, Триша взяла на себя роль матриарха. Поскольку мама никогда не занимала такого положения, место оставалось вакантным, и Триша была очевидным претендентом. Мы следовали ее правилам, подчинялись ее решениям, как цыплята наседке. Мама слушалась ее так же, как и мы, радуясь, что кто-то другой, помимо моего отца, сохраняет видимость контроля над семьей.

Мы едим молча. Чесночные лепешки еще горячие. Мы зачерпываем ими байнган бхарта-сакх[15]. Я пробую чечевичный суп, и на языке остается лимонное послевкусие. Суп великолепен, как я и ожидала. Триша редко делает что-нибудь плохо. Приятно сознавать, что кто-то из моих ближних живет по правильным законам.

— Я собираюсь поступить на работу в больнице — фотографом, — заявляю я. Мне странно делиться с кем-то своими планами. После ухода из больницы я долго ездила по городу, размышляя о возможных вариантах. Пока я вижу только один.

— На какое время? — спрашивает Триша с явной радостью.

— Пока будет нужно, — отвечаю я, не уточняя, кому это будет нужно. Но по взгляду Триши вижу, что она поняла меня. Она кивает, и ее глаза полны благодарности.

— Отец все в том же состоянии, — мама вытирает рот салфеткой. Она никак не комментирует мое заявление. Карри оставляет желтое пятно на чистом белом полотне. — Не знаю, как долго страховая компания будет оплачивать лечение.

— Он скоро выйдет из комы, — говорит Триша. Она отодвигает свою тарелку с почти не тронутой едой. — Я была у него вчера. Есть улучшения.

— Что? — Марин, которая на протяжении почти всей трапезы держалась отчужденно, кладет вилку на стол и устремляет взгляд на Тришу: — Что ты увидела?

Триша стискивает руки. Кондиционер гудит, заставляя люстру над нами слегка раскачиваться.

— Там нечего было видеть. Я просто знаю.

— Ну конечно, — насмехается Марин, — ты просто знаешь.

— Что это значит?

Отношения между Марин и Тришей колеблются между открытой войной и холодным перемирием. Старшую сестру всегда возмущало, что Трише целиком достаются любовь и внимание отца, хотя она, Марин, была отличницей и преуспела в учебе так, как никто от нее не ожидал. Но ее борьба с Тришей за родительскую любовь была обречена с самого начала. Родители никогда не смотрели на Марин и на меня, как на Тришу. Должно быть, Марин приняла это к сведению и решила, что борьбу продолжать не стоит. Вот почему я поразилась, когда Марин вскоре после свадьбы решила вернуться в Калифорнию.

— Только то, что нам следует знать о нем все, и ничего больше, — произносит Марин.

Ее лицо напряжено. На нем читается волнение, что не свойственно Марин. Я настолько была занята необычным поведением Триши, что не обращала на другую свою сестру внимания. Под глазами у Марин темные круги. У нее появились морщинки, которых не было неделю назад. Она держит себя в руках, но это дается ей с трудом.

В детстве мы горели каждая в своем аду, и когда одна из нас плакала, мы не спрашивали, что случилось. Задавать вопросы было бы странно: мы знали, что плачущую скорее всего избили или унизили. Мы наблюдали ссоры, которые всегда заканчивались побоями, никогда не вмешиваясь, не вступаясь друг за друга. Это могло привести только к еще более жестокому избиению, к тому же отец мог избить и того, кто вступался. И мы убедили себя, что один побитый лучше, чем два.

Но теперь для невмешательства нет причины. Теперь мне не возбраняется спросить, почему моя сестра печальна. Для меня это — совершенно новый опыт. Я обращаюсь к Марин, решив, что неприятности Триши уладятся сами собой.

— Марин? У тебя что-то случилось? — я внезапно осознаю, что с нами нет ни ее дочери, ни мужа. — А где Джия и Радж? Они не смогли прийти?

Она вздрагивает и отрицательно качает головой:

— Джии надо заниматься, — но я вижу, как ее губы вытягиваются в тонкую линию, а руки, лежащие на столе, сжимаются в кулаки. — Все хорошо.

— Ты говоришь неправду.

Мы все поворачиваемся к маме, пораженные тем, что она вступила в спор. Она всегда с готовностью верила утверждениям, что у нас все хорошо. Даже бледнея от боли, мы успокаивали ее, ведь все уже было позади. Отцовские всхлипывания, доносящиеся из спальни — а он всегда плакал, после того как избивал нас, — были важнее того, что он делал с нами. Она поощряла нашу выносливость и находила в ней поддержку, поскольку сама выносливой не была. А потом она оставляла нас и шла утешать отца, потому что он ждал от нее утешения.

— А что, если и так? — Марин встает, уронив салфетку в остатки еды на тарелке. — Какое вам до этого дело?

Ей необходимо на кого-то наброситься. Вызывающая поза и яд в словах ясно указывают на это. Мама — самая легкая и уязвимая цель. Мы видели ее поверженной столько раз, что нам кажется естественным видеть это снова. У меня нет желания прийти ей на помощь. Я смотрю на Тришу, полагая, что она прекратит эту схватку раньше, чем мама проиграет ее, но и она остается безучастной. Глаза Триши покрывает ледяная дымка, защищая ее от того, что вот-вот произойдет.

— Я твоя мать. Если это не мое дело, то чье?

Она не сдается.

— Ничье, — отвечает Марин.

Итак, все же что-то случилось. Марин сейчас это признала. Мы стоим на перекрестке. В детстве нам поневоле приходилось жить одной жизнью. Папа внушил нам, что мы все — пешки в его игре, и мы не могли не участвовать в ней. Ни у кого из нас не было выбора. Мы не были командой. Единственная роль, которую кто-либо из нас мог сыграть, — роль утешителя того, кто оказался жертвой сегодня.

Повзрослев, каждая выбрала свой путь. Очевидно, что Триша и Марин никогда не пойдут одной дорогой, хотя и живут в одном городе. Их жизни не пересекаются. Если бы не принудительные семейные обязанности, они вряд ли вообще когда-нибудь встретились. Единственная связь между ними — кровь, текущая в их жилах. Кровь и то, что они — двое из пяти человек, единственных во всем мире знающих о нашем прошлом.

— Не хочешь ли ты сказать, что правда разрушит имидж, за который ты так отчаянно цепляешься? — Триша пожимает плечами, не обращая внимания на участившееся дыхание сестры. — Честное слово, Марин, ты зря беспокоишься. До этого давно уже никому нет дела.

После заключения договора с «Нью-Йорк Таймс» я долго просматривала в архиве редакции старые фотографии. Самые хрупкие из них сканировали и цифровали, но оригиналы тоже хранили — для истории. Отпечатанные на принтере снимки падали мне в руки, словно белые снежинки. Эти фотографии были единственным окном в жизнь предыдущих поколений. Я вглядывалась в лица людей на снимках, пытаясь разглядеть их надежды, чаяния, разочарования. Но они смотрели прямо в объектив, показывая мне лишь то, что хотели показать.

Сейчас, глядя на своих родных, я раздумываю, не поступаем ли и мы так же. Каждая из нас носит свою маску. Подобно статуям, заключенным в ледяной шар, мы заморожены, закрыты для тех, с кем мы общаемся. Что бы ни случилось, внешне мы никогда не сломаемся, даже если будем сломаны внутри. Но в какой момент мы приняли решение хранить свои тайны друг от друга? Когда цепь, соединявшая нас, разорвалась, кто стал самым слабым звеном? Нет, каждая из нас была слабым звеном, и цепи суждено было разорваться.

— Мы пытаемся помочь тебе, — вмешиваюсь я в разговор. Мама смотрит на меня с интересом. — Позволь нам сделать это.

— Вы пытаетесь помочь мне? — Марин смеется, и в ее смехе звучат жестокие нотки. — Ты исчезла на все эти годы, а теперь думаешь, что можешь всех спасти?

— Нет, я так не думаю, — говорю я, прекрасно понимая, как мало могу сделать. — Но, что бы ни случилось, я прошу тебя позволить нам подставить плечо, — я использую единственный довод, который у меня есть: — Ты же делала то же самое для нас, когда мы были маленькими.

Пораженная, Марин падает на стул. Вслух она задает вопрос, обращенный к самой себе:

— Почему я позволяла ему бить себя? Почему люди позволяют себя бить?

Такого я не ожидала. Никто из нас не ожидал. Мама съежилась на стуле. Триша единственная способна ответить ей:

— Возможно, так было предопределено?

— Это говорит человек, которого никогда не били, — резко говорит Марин. — Как удачно для тебя! Мы-то не могли позволить себе такой роскоши.

Она смотрит на меня, ожидая поддержки.

Я сдерживаю копившиеся годами зависть к Трише и обиду. Но отношения, сложившиеся, когда мы с ней жили вместе, перевешивают все остальное.

— Я догадываюсь, что мне повезло, — говорит Триша и осушает свой стакан. Ее слова кажутся отрепетированными заранее, будто она повторяла их сама себе много раз.

— А может быть, дело в том, что никто не пытался спасти нас, — Марин переводит взгляд на маму. — Это ведь обязанность матери — защищать своих детей, не так ли? Даже животные знают об этом. Они защищают своих детенышей, сражаются до смерти, если нужно.

— А что я должна была делать? — спрашивает мама. — Отдать свою жизнь? — она умолкает и некоторое время сидит в раздумье. Придя к какому-то заключению, она кивает головой: — Да, возможно, мне это и следовало сделать.

В детстве я колебалась между гневом и благодарностью, потому что, пусть матери и не удавалось встать между отцом и нами, она по крайней мере была на нашей стороне. Как ребенок, мечтающий хотя бы о подобии любви, я считала это достаточным. Кроме того, мы ведь остались живы. Никто из нас не умер от его руки. Это тоже немало.

— Теперь уже поздно. Ты даже никогда и не пыталась, — огрызается Марин. — Если бы ты попыталась, может быть…

Дважды отец запирал ее в темном чулане из-за отметок. Пока я сидела у дверей снаружи чулана и хныкала, представляя себе, как сейчас плохо сестре, сама Марин внутри хранила мертвое молчание. Мама продолжала готовить обед, плотно сжав губы. Беспокойство выдавали только ее глаза, поминутно устремлявшиеся на стенные часы.

— Но я не пыталась, — говорит мама.

Вопрос Марин и мамин ответ повисли над нами, как бомба, готовая взорваться.

— Но ведь теперь это не имеет значения? — поспешно спрашиваю я. Это единственные слова в моем арсенале миротворца. У меня бывают кошмары — о Марин, запертой в чулане. Но в моих снах она плачет, а мама отчаянно пытается ее спасти. — Он не может ударить тебя снова.

— Нет, не может, — Марин смотрит на часы. Кажется, время застыло. Она поправляет волосы, одергивает блузку. Она снова становится боссом. Все признаки волнения исчезают с ее лица. Я даже начинаю сомневаться, действительно ли мы видели их. — Обед был чудесный, как всегда, — говорит она Трише. — Помочь тебе убрать со стола?

— Этим займется Элоиза, — отвечает Триша.

— Тогда мне пора.

Марин отодвигает свой стул, и тут мама останавливает ее:

— Ты так и не сказала, что тебя тревожит.

— Ничего такого, с чем бы я не справилась.

И мы втроем смотрим, как она выходит из комнаты и спокойно закрывает за собой дверь.

— С тобой все в порядке? — спрашивает Триша маму.

— Конечно.

Трудно представить себе, как у нее может быть все в порядке. Вероятно, Марин набрасывалась на маму и прежде. За те годы, что я отсутствовала, между ними могло произойти много подобных стычек. Однако, увидев мамину реакцию, я начинаю сомневаться в этом. Она вся дрожит, размолвка ее сильно расстроила. Своими натруженными руками она тянется за сумкой и шалью. Красота, которую она излучала прежде, исчезла. Осталась женщина, состарившаяся раньше времени.

— Мне надо идти. Уже поздно, — обернувшись ко мне, мама спрашивает: — Мы увидимся дома?

— Да, конечно.

Мы с Тришей смотрим, как мама выходит через ту же дверь, через которую только что вышла Марин. Оставшись вдвоем, мы сидим молча. Триша начинает убирать со стола. Я помогаю ей, мы собираем тарелки вместе. Это не похоже на Тришу: обычно ей не терпится начать разговор. Именно ее обязанностью была разрядка обстановки после очередной папиной выходки. Сестра стала в этом настоящим экспертом. С улыбкой на лице она продолжала прерванную беседу. Пока мама утешала отца или зализывала собственные раны, Триша уводила нас от случившегося.

— Тебе следовало бы позвонить Эрику, — говорю я, пытаясь поднять нам обеим настроение, и ставлю тарелки в раковину. — Обед без вина не обед.

— Ты права, — Триша вытирает руки кухонным полотенцем. — Давай-ка наверстаем упущенное.

— Что ты имеешь в виду?

— Идем! — она хватает свою сумку и ключи, лежащие на краю стола, и выходит. Видя, что я не двигаюсь с места, она возвращается и тянет меня за руку: — Идем же, говорю!

Юниверсити авеню — главная студенческая улица стэнфордских студентов. На ней много баров и различных забегаловок. И каждое заведение демонстрирует сочетание денег и шика. Мы заходим в небольшой ресторанчик, но там заняты все уголки; даже во внутреннем дворике нет мест. Мужчины и женщины в деловой одежде пьют бок о бок со студентами в спортивных стэнфордских костюмах, с рюкзаками за плечами. Я иду вслед за Тришей к стойке, где мы находим два свободных стула.

— Что будете пить? — спрашивает бармен. Он кажется недостаточно взрослым, чтобы обслуживать нас. Пока мы раздумываем, что заказать, он машет рукой своим друзьям, которые только вошли в бар.

— Два бокала самого хорошего красного вина, которое у вас есть, — говорит Триша. Она вынимает свою кредитку и пододвигает ее бармену: — Откройте мне счет, пожалуйста.

— Мы собираемся напиться? — спрашиваю я.

— Почему бы и нет?

Я наблюдаю за ней, пока мы ожидаем выпивку. Когда перед нами наконец ставят бокалы с вином, Триша торжественно поднимает свой и чокается со мной. Не дожидаясь меня, она делает большой глоток. И морщится, потому что вино оказалось слишком терпким.

— Это потому, что ты мало пьешь, — говорю я, отхлебнув из своего бокала. Это — сухое каберне, я же предпочитаю пино, но ничего не говорю. — Дома ты никогда даже не дотрагиваешься до вина.

Никто из нас никогда не стремился напиться до беспамятства. Триша в этом отношении еще хуже меня. Она совсем не пьет. Она говорит, что от запаха алкоголя ее тошнит.

Когда мы были детьми, папа иногда, если был по-настоящему рассержен, уходил из дома. Через несколько часов он возвращался с коричневой сумкой, в которой, как мы предполагали, находилась бутылка виски. Ирония заключалась в том, что отец никогда его не пил: видимо, угроза увидеть его пьяным должна была напугать нас сильнее, чем что-либо другое. Мне всегда казалось, что именно воспоминания об этих случаях заставили Тришу возненавидеть спиртное.

— Тогда пусть сегодняшний вечер все изменит, — Триша опустошает свой бокал, в то время как мой остается полным. Она жестом показывает бармену принести ей еще и оглядывает помещение, словно видит его впервые.

— Веселенький вечерок, — говорит Триша. Она уже слегка опьянела и провожает взглядом пару, идущую в обнимку. Мужская рука обвивает талию женщины. Он низко склоняется, чтобы сквозь шум толпы услышать, что она говорит ему, и улыбается ей в ответ. Триша снова поворачивается к бару, к рядам бутылок и зеркалу на стене. Она вертит на пальце обручальное кольцо, и большой бриллиант сверкает под светом горящих над нами ламп.

— Не следует ли тебе позвонить Эрику, сказать ему, что мы не дома? — спрашиваю я. Не увидев мужа Триши за обедом, я подумала, что он еще на работе. Сестра продолжает смотреть на свое кольцо. Я тихо говорю: — Триша, где Эрик?

— Уехал, — она благодарно кивает бармену, снова наполняющему ее бокал.

— По делам? — я отрицательно качаю головой, когда бармен хочет долить вина в мой.

— Он переехал, — Триша сообщает эту новость, не глядя мне в глаза. А затем наполовину опустошает второй бокал. — Несколько дней тому назад.

Я смотрю на нее во все глаза, уверенная, что она шутит.

— Триша?..

Она не отвечает, и я хватаю ее за плечо и разворачиваю лицом к себе. Сестра снова отворачивается и смотрит на ряды бутылок за стойкой. Только по ее глубокому вздоху я понимаю, что она говорит правду.

— Но почему? — спрашиваю я в полнейшем шоке. Она была единственной среди нас, у кого, казалось, жизнь сложилась удачно. Единственной, чей компас показывал верный путь.

— Без причины.

Нас прерывает хорошо одетый мужчина лет сорока пяти. Он садится на стул рядом с Тришей. У него уже есть выпивка, и он подошел к бару явно не за добавкой. Я закатываю глаза, когда он поворачивается к нам и его взгляд скользит по левой руке Триши, а потом останавливается на мне.

— Добрый вечер. Меня зовут Зак.

— Мы заняты! — отвечаю я так резко, как только могу.

— Как нелюбезно! — упрекает меня сестра. Она протягивает ему руку, и он пожимает ее. — Я — Триша. А вы кто?

— Зак, — напоминаю я ей.

— Могу я что-нибудь заказать дамам? — спрашивает Зак, не сводя глаз с Триши. По-видимому, он хочет попытать счастья у той, что более пьяна. — Что вы будете пить?

— Я буду пить то же, что и вы, — решает Триша. — Бармен!

Она пытается щелкнуть пальцами, но у нее не выходит.

Моя сестра не только пьяна, но и невежлива. Как только нашему приятелю Заку удается привлечь внимание бармена и заказать нам выпивку, я склоняюсь к нему за ее спиной:

— Послушайте, Зак, благодарю за угощение, но сегодня неподходящий вечер.

— Вы должны извинить мою сестру, — Триша толкает меня обратно на стул и приглаживает волосы. Ее попытка флиртовать показалась бы мне смешной, если бы все не было так печально. — Она только что приехала издалека, очень издалека. Она еще не знает, как надо вести себя в баре.

— В самом деле? — осведомляется Зак, притворяясь заинтересованным. — Где же вы были?

— В Нью-Йорке, — я пытаюсь дотянуться до бокала раньше Триши. Она оказывается проворнее и приканчивает его в два глотка. На глаза у нее наворачиваются слезы. Я даже рада, что Трише больно. Может быть, она прекратит свои выходки и расскажет, что у нее произошло. — Это действительно огромный город, представляете?

Если Зак и уловил мой сарказм, он этого не показывает:

— Я был там недолго по работе. Я занимаюсь продажами.

Я собираюсь сказать, что не спрашивала об этом, но это лишь привело бы к продолжению бесполезного разговора. Вместо этого я беру кошелек и расплачиваюсь за два напитка, которые он только что взял для нас. Свой нетронутый бокал я подвигаю к нему:

— Выпейте за меня. Счастливо оставаться, — взяв Тришу за руку, я тяну ее прочь. — А я лучше отведу сестру домой.

— Я не хочу домой, — стонет Триша. Она смотрит на меня затуманенным взглядом. — Эрик…

— Эрик? — переспрашивает Зак.

— Эрик — ее муж, отсюда и кольцо у нее на пальце. Вы его видели, когда усаживались рядом. По-видимому, он только что ушел от нее, поэтому она и старается утопить горе в вине. Это не имеет к вам никакого отношения. Но вот что имеет: ни моя сестра, ни я сегодня вечером не будем спать с вами. Она — потому что напилась в стельку и ее всю ночь будет тошнить, а я — потому что совершенно не заинтересована в вас. Без обид.

Слава небесам, Зак наконец-то понимает мой тонкий намек и поворачивается на стуле к соседке с другой стороны. Я украдкой слежу за ним. Вздохнув, я крепко беру Тришу за локоть. Ее сопротивление оказывается на удивление сильным. Собрав наше барахло, я с трудом довожу сестру до машины, и мы едем к ее дому.

— Ты знаешь, он не вернется, — Триша опускает голову, в ее глазах блестят слезы. — Он упаковал вещи.

— Почему он ушел? — я выезжаю на шоссе, ведущее к холмам Саратоги, где живет Триша. — Сдается, вы, ребята, оба виноваты, — Триша не отвечает, и я отвожу взгляд от дороги, чтобы посмотреть на нее. Она уставилась в пространство, глядя в ветровое стекло. — Эй, послушай! — я слегка сжимаю ее руку: — Поговори со мной. Что случилось?

— Ты хочешь детей? — спрашивает она.

— Детей? — такого вопроса я не ожидала. Я никогда не позволяла себе мечтать о детях. Мне нравились детишки, с которыми приходилось встречаться за годы моих скитаний. Я поняла, что во всем мире дети имеют одно общее свойство — они хотят жить весело. Меня удивляло, как далеко они готовы зайти ради игры или возможности над кем-нибудь подшутить. В Конго я видела юношей и девушек, которых готовили к боевым действиям. Они обращались с огнестрельным оружием, как с картонными мечами, и смеялись, забыв, что именно держат в руках. — Я не знаю.

— Ты не знаешь? — передразнивает меня Триша. — Все знают, — говорит она, держась за ручку двери, хотя я еду медленнее дозволенной скорости. — Дети — источник счастья, счастья с начала и до конца, — под воздействием алкоголя она говорит громче обычного, но внезапно ее тон понижается: — Но сперва нужно обзавестись мужем. Или женой, — она оглядывает меня с головы до ног: — Тебе весело?

— Нет, — отвечаю я тихо. — Мне не весело.

— Я вот о чем думаю: никогда не видела рядом с тобой мужчины, — она погружается в раздумья, явно пытаясь вспомнить, приводила ли я хотя бы раз домой парня и упоминала ли о свиданиях. — Вау! — говорит она. — Ты что, девственница?

В индийских семьях секс не обсуждается. На само это слово, как если бы оно было грязным, наложено табу. Узнав, что у меня начались месячные, мама огорченно опустила голову и тихонько сказала, что должна сказать об этом папе. Я не понимала, зачем говорить ему о том, что происходит в моем теле. Мы с сестрами следовали маминому примеру и никогда не употребляли слова «секс». И у нас не было причин обсуждать его смысл и вообще поднимать эту тему, поскольку нам не разрешали встречаться с мальчиками.

— Нет, Триша, я не девственница, — я отгоняю от себя неприятное чувство, страх снова завладевает мной. Мой секрет не раскроют, успокаиваю я себя. — Но мы говорим не обо мне. Почему Эрик ушел?

— Из-за детей, — отвечает она, к счастью, забыв о моей половой жизни. — Он хочет детей.

— А ты разве не хочешь? — я все еще помню, как она играла со своими Барби и Кеном. Каждый вечер она устраивала им свадьбу, а потом у них появлялись дети. Единственный вид счастья, который ей был знаком.

— Нет, — говорит она, вздрогнув. Она обхватывает себя руками и усаживается поглубже. — Я не могу их иметь.

— У тебя проблемы? — вот уж чего я не ожидала. Когда ты видишь перед собой совершенное существо, трудно представить себе, что какое-то несовершенство может омрачить его жизнь.

— Нет, — спокойно отвечает Триша и затихает. Я проверяю, не уснула ли она, но ее глаза широко открыты и устремлены в пространство. — Это он думал, что у нас есть проблемы.

Наш разговор идет по кругу и ни к чему не приводит.

— Да что произошло, Триша? Говори, в конце концов!

В детстве мы с ней играли в прятки, но она всякий раз меняла правила игры. Иногда я должна была сосчитать до десяти, прежде чем начать искать ее, а иногда до пятнадцати. Но правило, которое бесило меня больше всего, было таким: если я находила ее слишком быстро, то считалась проигравшей. Она заявляла, что игра не состоялась. Как будто это я выбирала для нее место, где ее легко было отыскать. Мы начинали снова, я считала, а она пряталась. Пока я не стала постарше, до меня не доходило, что одно правило никогда не менялось: как бы быстро она ни находила меня, она выигрывала.

— Я поставила спираль, — наконец признается Триша. Она слишком пьяна, чтобы осознать, что говорит. — Чтобы не забеременеть.

Мы подъехали к ее дому, но я не выключаю двигатель. Прожекторы освещают дом — по чьим-то понятиям, настоящий дворец. Двор безукоризненно чист, и низкий белый заборчик ограждает сад тюльпанов. Дверь украшена надписью «Добро пожаловать» и бронзовым молотком, готовым возвестить о приходе гостей.

— Он хочет, чтобы тебе вынули спираль? — спрашиваю я, стараясь понять ее.

— Ты не можешь изменить того, чего не знаешь, — говорит Триша, глядя на свой дом. — Соня, все это время я лгала ему. А потом он узнал правду и ушел.