След сломанного крыла

Триша

В ночь перед свадьбой Марин лампочка мигает, электричество шипит, стрекочут сверчки. Три сестры стоят рядом, плечом к плечу. Рани, как хрупкий барьер, стоит между Брентом и девочками.

После дождя летний вечерний воздух прохладен. Брент сражается с замком и ругается на гуджарати[16], потому что тот не поддается.

— Ты смазывала его ВД-40[17], как я тебе говорил? — спрашивает он у Рани.

— Да, — лжет Рани. Среди множества предсвадебных хлопот она совсем забыла об этом.

— Он не работает, — Брент налегает на ключ и колотит кулаком по двери.

— От дождя дерево всегда разбухает. Давай я попробую, — она надеется успокоить его.

— Ты что, думаешь, ты сильнее меня? — Брент смеется — только он один. — Дура.

Девочки стоят молча. Он то пытается открыть дверь ключом, то стучит по ней кулаком. Капают редкие капли дождя, а потом начинается настоящий ливень. Рани и девочки поднимают покрывала своих сари, чтобы защитить головы.

— Наконец-то, — раздается щелчок, и дверь открывается. Брент входит в дом первым. Девочки, не торопясь, снимают туфли-лодочки в прихожей. Они еще возбуждены танцами и общением с друзьями в индийской общине.

— Девочки, переоденьтесь, сложите свои вещи и принесите их мне. Я положу их обратно в чемодан, — торопит Рани. Сари сшиты из шелка, подаренного ей на свадьбу. Брент заказал их портному через несколько недель после свадьбы. Приятное воспоминание о тех временах, когда его сердце еще было добрым.

— Я хочу лечь спать в моем сари, — заявляет Триша. Она восхищена его переливающимися цветами.

— Нет, бети, — уговаривает ее Рани. — Это особенные сари, они предназначены только для свадеб. Когда придет твое время, ты сможешь выбрать, какое тебе понравится.

— Я хочу вот это.

Триша танцует и кружится по всей прихожей. Внутри их дом выглядит безукоризненно. Брент, имеющий инженерное образование и две степени магистра, считает, что соответствовать этому должно все в его семейной жизни.

— Я в нем красивая, — уверенно заявляет Триша. Она зачарована собственной грацией и блеском. Ей только что исполнилось пятнадцать лет, она вот-вот превратится в женщину. Изгибы намечающихся грудей плотно обтянуты темно-красной блузкой. Сверху шелк доходит до края бюстгальтера, снизу оставляет обнаженным плоский живот пониже пупка. Свободно развевающаяся юбка завязана над косточками бедер и доходит Трише до лодыжек. Полупрозрачное сари тщательно обернуто вокруг тела и собрано в складки, а вышитая бисером шаль небрежно переброшена через плечо. — Все смотрели на меня.

— Никто на тебя не смотрел, — рявкает Брент. Все, не успев подумать, рефлекторно замирают, как животные при виде злого хозяина. — Разве приличные девушки хотят, чтобы на них пялились?

Это мало похоже на вопрос. Триша раздумывает, ответить или промолчать. Выбирать ей страшно — не из-за себя, из-за других. Рани стоит в сторонке и смотрит на Брента. Ей надо быстро оценить ситуацию.

— Да, Триша, ты права.

— Что? — Брент переводит взгляд на Рани.

— Во время танца гарба одна из тетушек говорила мне, как красива Триша и что пляска с палочками, которые символизируют мечи, ей тоже удалась. Конечно же, она так похожа на твоего младшего брата, дорогой.

Девочки ждут. Больше им ничего не остается.

— Марин, Соня, вы обе пошли в мою родню. Но ты, Триша, — дочь своего отца, — Рани осторожно посмеивается. Своим смехом она отвлекает Брента от опасной темы. Улыбка украшает ее лицо.

— Мой брат дал тебе имя, — напоминает Брент, попавшись на уловку Рани. — Он первым взял тебя на руки.

Девочкам известна эта история. Брент повторяет ее из года в год. Только вспоминая те времена, он бывает счастлив.

— Ты был тогда в Нью-Дели, папа, — говорит Триша.

— Да, в сезон дождей. Улицы заполнились водой. Поезда не ходили.

— Ты телеграфировал, что нанял рикшу. Ты ехал бы всю ночь и добрался бы под утро, — Рани подталкивает Тришу поближе к Бренту. — Роды уже начались, и я позвонила знакомым наших друзей, чтобы уберечь тебя от опасности.

— Мне нужно было видеть, как мой второй ребенок входит в этот мир. Я хотел первым дать дочке глоток сахарной воды, — Брент подходит к Трише, но ей не страшно. Он гладит ее по голове и обнимает.

— Твой брат придумал для меня имя, которое могло тебе понравиться, — напоминает ему Триша, продолжая рассказ.

— Да, я послушал твою маму и остался. И с волнением ожидал новостей.

— Мы не могли потерять тебя в потоках воды. Что бы мы делали без тебя? — говорит Рани. — Ты приехал в Раджкот через две недели. С чемоданами, полными подарков для Марин и нашей новой дочки. Триша, ты тогда интересовалась только молоком в моей груди, а твой отец истратил тысячи рупий на игрушки для тебя.

Воспоминания дразнят их, воскрешая в памяти другие времена. Однако все это осталось в прошлом. Настоящее же — лишь жалкая насмешка над прошлым.

— Мне сообщили, что родилась дочь, — теперь лицо Брента выражает любовь и теплоту. — Твоя мама заставляла слуг каждый день посылать мне телеграммы. У тебя ум острый — как у моего отца. Твое будущее благословенно… — голос его замирает, а лицо внезапно озаряется гневом. — Вот почему я пожертвовал всем и переехал в Америку. В этой стране я нищий, а в своей стране я был раджой!

Он отпускает Тришу. Его кулаки крепко сжаты.

— Я объяснил своей матери, что еду сюда ради того, чтобы дать дочерям шанс — образование, которое они не могли получить в Индии. Она умоляла меня, своего старшего сына, остаться, — его лицо искажено страданием. — Я не послушал ее. Я пожертвовал семьей и жизнью ради блага детей.

— Нам никогда не отблагодарить тебя за такую жертву, — Рани вздыхает, затем жестом велит дочерям идти наверх. — Девочки, никогда не забывайте, что ваш отец сделал для вас, — она гладит Брента по спине — редкая ласка с ее стороны. — Вскоре нас ждет праздник, о котором мы и не мечтали. Наша старшая дочь выходит замуж за махараджу. За инженера из касты браминов. Боги довольны твоей жертвой, Брент. Они вознаградили нас тем, что мы отдаем свою дочь в семью с более высоким положением.

— Триша будет следующей, — спокойно произносит Брент, глядя на среднюю дочь. — Очень скоро и она покинет нас.

— Да, и ей повезет даже больше, чем сестре, — соглашается Рани. — Чего еще мы можем желать?

Я могу точно сосчитать, сколько дней прошло с тех пор, как Эрик покинул наш дом. Когда мы планировали свадьбу, я часто мечтала о нашем будущем. О доме, в котором мы будем жить, о машинах, в которых будем ездить. Я предвкушала поцелуи, которыми мы будем обмениваться перед уходом на работу, разговоры за ужином, когда мы будем обсуждать прошедший день. Я продумала все в мельчайших деталях. Все, кроме расставания. Этого я не предвидела. А теперь, когда оно свершилось, я не в состоянии смириться с ним. Я не могу принять одиночество и не могу найти способа ужиться с ним. Не могу я принять этого чужака в свой дом.

Я думаю о маме, о том, ощущает ли она свое одиночество. Странно, но я никогда не задумывалась над этим раньше. Никогда не думала, привыкнет ли она к своему пустому дому или ей будет все время казаться, что кто-то ее зовет. Вчера я вошла в пустую комнату Эрика. Он забыл там несколько своих вещей: носок, рубашки, которые давно не носит, пару кроссовок. Кроссовки взволновали меня больше всего. Я уселась на пороге и уставилась на них. Я видела, как он завязывает на них шнурки, готовясь к пробежке. Я видела, как он возвращается после долгой пробежки и сразу направляется в душ. Я всегда знала, когда он уйдет и когда вернется.

Больше всего мне не хватает повседневных мелочей: их не замечаешь, когда они становятся привычной частью совместного существования. Вынимать монетки из его карманов, класть его бумажник на письменный стол или бросать его одежду в корзину для белья и промахиваться при этом, а потом поднимать ее с пола в ванной. Он вошел в мою жизнь так, будто был там всегда. А теперь я не знаю, как жить без него.

Как приятно было спать с ним — как будто наша кровать изначально предназначалась для двоих, а не для одного. Если Эрик вставал рано, торопясь на деловую встречу, я чувствовала его отсутствие буквально через несколько секунд. Без него я не могла снова заснуть. Я привыкла к присутствию родного тела в моей постели. Собственно, так было всегда: в детстве Соня, свернувшаяся калачиком рядом со мной, помогала заполнить пустоту. С Эриком мы никогда не тянули одеяло на себя и не делили кровать на его сторону и мою.

— Я хочу заняться с тобой любовью, — шептал он мне на ухо. Не имело значения, где мы в этот момент находились — разбирали счета в комнате, или готовили какао на кухне, — он обнимал меня сзади за талию и крепко прижимал к себе. Я никогда не чувствовала себя в силах отказать ему. Я поворачивалась к нему лицом, всегда готовая, всегда полная желания. Мы редко ссорились, но если это случалось, я сдавалась первой. Так было проще. После жизни, состоявшей из сплошных ссор, я желала лишь мира и делала все, чтобы поддерживать его.

Деловая хватка Эрика редко проявлялась в нашей совместной жизни. У него не было причины демонстрировать мне свою властность. Я с самого начала была послушной женой, словно готовилась к этому всю жизнь. Одежда, деньги, общественные обязанности — все это было обычным, нормальным для меня. Я была рождена для того, чтобы стать женой. Теперь мне тошно вспоминать об этом. Когда его призвание успело вытеснить мое? Я с легкостью приняла традиционное распределение ролей, хотя никто от меня этого не требовал. Но внутренний голос безжалостно напоминает, что я никогда не брала на себя роль, которая могла бы укрепить мое положение, — роль матери.

Оставаться дома мне сейчас невыносимо, и я хватаю ключи, бегу к машине и уезжаю. Почти машинально я направляюсь туда, где всегда была в безопасности — к родительскому дому. Мысленно я все еще называю его «родительским», а не «маминым». Для меня это по-прежнему дом, где я получила от отца целый мир. И так будет всегда, даже если папе больше не суждено переступить порог своего жилища.

Против обыкновения я открываю дверь своим ключом — у меня всегда был ключ от нашего дома. Даже если папа менял замок, он обязательно делал мне дубликат. Он говорил, что это может пригодиться в случае, если с ними что-то случится. И вот с папой случилось самое страшное, но мой ключ оказался бесполезным. Я ничего не могла сделать, чтобы помочь отцу.

— Триша? — удивленно произносит мама. Она спускается по лестнице. На ней все еще пижама, волосы распущены. — Что ты здесь делаешь, бети?

Она делает еще несколько шагов вниз и обнимает меня. Я крепко прижимаю ее к себе, крепче, чем когда-либо раньше.

— Я подумала, что мы можем вместе пойти в кафе, — придумываю я на ходу предлог для визита.

— В десять утра? — она берет мою руку в свои. Руки у нее теплые, и я крепко держусь за них, радуясь их надежности. — Давай присядем.

Мы идем в комнату, где на полке над камином выстроились в ряд рамки с фотографиями трех ее дочерей и Джии. А вот все фотографии отца исчезли. Я отнимаю у мамы свою руку и оглядываю комнату, будто вижу впервые. Все напоминания о нем исчезли. Корзина, в которой он хранил газеты. Его футляр для очков. Его тапочки, которые всегда стояли под его любимым диваном. Я оборачиваюсь к матери, чувствуя, как мной овладевает негодование:

— Ты все убрала, мама? Ты не оставила ничего, что напоминало бы нам о папе?

Прежде чем она успевает ответить, я начинаю выдвигать ящики письменного стола. Бывало, я не могла уснуть и спускалась, чтобы попить воды среди ночи, а он сидел здесь, в сотый раз пересматривая фотографии, привезенные из Индии. Я садилась к нему на колени, и он рассказывал мне истории из своего детства, истории о доме, где был счастлив. Ящики с грохотом падают на пол. Все детские фотографии отца исчезли.

— Где они? — спрашиваю я, повернувшись к ней. — Где все его фото?

— Зачем? — спрашивает она тихо. — Зачем они тебе?

— Он мой отец! — кричу я на нее, впервые в жизни. — Может быть, ты думаешь, что он никогда не вернется, но я не верю, — мне хочется ударить ее, ударить так, как это делал папа. Мне хочется напугать ее, чтобы она поняла, как страшно мне. — Он не умер!

— Нет, — она спокойна, как никогда. — Но я надеюсь, что он умрет.

У меня подгибаются колени. Я плюхаюсь на диван и хватаюсь за голову:

— Что? Почему?

Я знаю, что это смешные, глупые вопросы, тем не менее задаю их. Я была уверена, что отец перестал бить ее после того, как мы покинули дом. Поскольку в доме не осталось детей, которые могли его раздражать, он уже не имел причин набрасываться на нее.

— Ведь он перестал избивать тебя, не так ли?

— Да, — она отвечает кратко, словно мы находимся в зале суда и все ее реплики отрепетированы заранее. — В последний раз это случилось в тот день, когда уехала Соня.

Я изумленно поднимаю на нее глаза. Воспоминания об этом дне все еще преследуют нас. Оказывается, уйти из этого дома было так легко. Но никто из нас раньше не думал об этом, поэтому, когда Соня ушла, для остальных это стало откровением:

— Почему?

Я не видела в этом никакого смысла. Соня никогда не была отцовской любимицей, обычно он ее просто не замечал. Почему ее уход так повлиял на него?

— Потому что в этот день я сказала ему, что хочу развода.

С ужасом глядя на мать, пытаясь вникнуть в то, что она только что произнесла, я спрашиваю:

— Ты просила у него развода? И что же случилось потом?

— Он избил меня сильнее, чем когда-либо раньше, — говорит она обыденным тоном, словно речь идет о погоде. — А потом заплакал, как водится, и стал твердить, что всю жизнь содержал меня, работал ради меня и вас. Он сказал, что наделал ошибок, но сожалеет о них, — она помолчала, глядя в пространство с отсутствующим видом. — Я впервые в жизни услышала от него такие слова. Он сказал, что не знает, как надо любить, что он только учится.

— Но почему же тогда ты сделала все это? — Я умоляю ее ответить, не обращая внимания на ее признание, как привыкла «не обращать внимания» на физическое насилие. Я в этом деле эксперт, я умею прятать неприятности в маленькую коробочку памяти, туда, где они меня не побеспокоят. — Теперь же нет причин избавляться от напоминаний о папе.

Я прошу ее ради самой себя. Теперь, когда мой собственный дом лежит в руинах, все, что у меня осталось стабильного, — вот этот дом и мои воспоминания о жизни в нем.

— Он лгал мне, Триша, — говорит мама. — Ни о чем он не жалел. Никогда, — она садится рядом и обнимает меня за плечи своей тонкой рукой. — Ты сама знаешь это.

Ее слова заставляют меня вздрогнуть. Я отодвигаюсь от нее, встаю и начинаю расхаживать по комнате. В комнату проникают звуки музыки — старинные индийские песни. Маленькая дия[18] горит в рукодельном храме на краю стола в кухне. Топленое масло домашнего приготовления питает огонь. Внутри стальной святыни находятся изображения всех богов, которым мы поклоняемся. Из уважения к религии Эрика мама добавила к ним статуэтку Христа. Стены дома моего детства начинают давить на меня. Слова моей матери похожи на меч, занесенный над моей головой, хотя я не понимаю пока, что она имеет в виду.

— Зачем же ты тогда осталась? — спрашиваю я. Я бросаю взгляд в зеркало, висящее на стене сбоку от меня: вместо красивой, сдержанной женщины, которую я привыкла видеть, в нем отражается обиженный ребенок. Девочка стонет, ее волосы растрепаны, лицо залито слезами. Глаза ее закрыты, она не хочет ничего видеть. Я трясу головой, пытаясь отделаться от видения, но когда я открываю глаза, то вижу, что их открыл и мой двойник. Она пристально вглядывается в меня, и я отворачиваюсь, не в силах видеть ее больше.

— Потому что я поверила ему, — отвечает мама. — Так же, как и ты.

Мне нужно уйти. Мое убежище превратилось в тюрьму. Я хватаю свою сумочку и поворачиваюсь к выходу, когда мама спрашивает:

— Почему Эрик ушел?

Конечно же, Соня рассказала ей. Хотя мы храним наши тайны от посторонних, мы забываем, что следует беречь их и друг от друга.

— Потому что одной меня ему недостаточно, — говорю я.

Мама крепко держит меня за руку, чтобы я не удрала:

— Почему ты не хочешь иметь детей?

Видимо, Сони нет дома. Я благодарна ей за то, что в ту ночь, когда я напилась в баре, она осталась со мной. Она вытирала мне лицо, когда меня рвало, а потом легла рядом со мной в постель. Но сейчас от злости, что она выдала меня, я готова ее поколотить.

— Раз Соня знает все ответы, почему бы тебе не спросить у нее?

— Твоя сестра любит тебя, — мама умолкает, обдумывая свои слова. — Я уверена, что ты единственная, кого она любит, — она берет обе мои руки в свои и заглядывает мне в лицо. — Пожалуйста, бети, — шепчет она, — скажи мне. Почему ты не хочешь детей?

— Может быть, я слишком похожа на папу, — говорю я, раздумывая, в этом ли дело. — Может быть, я тоже не знаю, как надо любить.